Скоро он понял, что ошибся: вокруг ни единой телефонной будки. Проклиная мобильники, из-за которых убрали таксофоны, Островцев повернул обратно, хотя мог бы через мост добраться до арбатских переулков, где наверняка найдется таксофон. Но Андрей не желал покидать площадь Киевского вокзала, тем самым как бы оставаясь дома.
Засланцы от цветочников, караулившие у Европейского, принялись наперебой зазывать его пойти с ними и купить розы.
"Неужто я похож на ухажера?" - подумал Андрей, протискиваясь сквозь толпу.
Выбравшись на Брянскую улицу, он свернул в первый попавшийся переулок и тут же наткнулся на таксофон, укрытый от дождя стеклянным козырьком. В переулке не было ни души, лишь воробьи скакали на обочине тротуара.
Андрей вставил карту в щель.
"Карта повреждена либо заблокирована. Выньте карту" - высветилось на узком сером экране.
- Черт! - выругался Островцев и хлопнул по аппарату ладонью. Ну почему ему всегда так везет? Раз в жизни купил карту - и та бракованная!
Взгляд уперся в крошечный рисунок прямо под щелью на таксофоне - перевернутая кверху чипом карта. Андрей выругался, обозвав себя идиотом.
Вставил карту как положено.
"Приветствуем вас! У вас 50 единиц".
Островцев замер на мгновение, не решаясь набрать номер из записной книжки. Вспомнил лицо Ираклия Водянникова, известного российского ученого, эмигрировавшего в США в нулевые.
- Если прижмет, Андрюша, - сказал Водянников перед расставанием. - То…
И сунул в руку своему лучшему ученику Островцеву, боготворившему Ираклия Львовича, вот эту записную книжицу с единственной записью - 7707070 - Mr. Nick Zvonsky, Moscow.
Ну, вот и прижало.
Андрей набрал необычный номер, где счастливые семерки уравновешивались равнодушными пустотами нулей. Чего он боялся больше: того, что номера не существует - времени-то утекло столько; или того, что ему ответят?
Ему ответили:
- Хеллоу?
- Гуд монин, мистер Звоньский. Ай эм, - Островцев мучительно подыскивал слова, во рту пересохло. - Ай эм рашен скайнс… сайенс жобер… джоуббер… Май нэймс Островцев.
На другом конце провода засмеялись и Андрей, к своему облегчению, услышал русскую речь с едва заметным акцентом:
- Говорите по-русски, мистер Островцев.
Ответивший снова засмеялся, но Андрей не обратил внимания на это и горячо заговорил, прикрывая трубку ладонью:
- Вам нужно встретиться со мной, мистер Звоньский.
- С чего вы взяли?
- Нужно. Это очень важно.
Звоньский замолчал, раздумывая. Андрей с тревогой смотрел на экран, равнодушно отсчитывающий в обратном порядке единицы на его карте - осталось всего 30.
- Откуда у вас этот номер?
- Мне дал его Ираклий Водянников.
Дыхание Звоньского на мгновение зачастило. Андрей понял: имя эмигранта мистеру кое о чем говорит.
- Что вы можете мне предложить?
Островцев понизил голос до шепота.
- То, что мой учитель Ираклий Львович называл "гуд бай, Америка".
- Завтра в десять, ресторан "Крабби" у Никитских ворот, - сказал американец.
- Завтра не могу.
Голос Звоньского стал капризным:
- Хорошо. Когда?
- Сегодня, сейчас. И не в ресторане, а в вашей машине. У вас ведь есть машина?
- Хорошая шутка, мистер Островцев, - отозвался Звоньский. - Куда подъехать?
Андрей задумался, бросил взгляд на экран таксофона: "10 единиц, 9 единиц…"
- Брянская улица, напротив "Тайской утки".
- Людное место, - раздумчиво проговорил Звоньский. - Как мы вас узнаем?
"Мы? - мелькнуло в голове Островцева. - А, черт с ним! Мы так мы".
- Белый плащ, в руках черный портфель.
Трубка пискнула, на экран выскочила надпись: "0 единиц. Выньте карту. Карта непригодна".
Андрей последовал совету.
Через стеклянные стены "Тайской утки" виден основной зал с сидящими за столиками немногочисленными посетителями и официантками в пестрых туниках; часть кухни, где желтолицый повар кромсал что-то на разделочной доске.
Жарко…
Андрей приглядывался к паркующимся машинам, в первую очередь, обращая внимание на крутые авто.
Однако кратким сигналом к нему обратился не "мерс" с мигалкой, а неприглядного вида "черри".
В машине сидели двое.
Сделав удивленное лицо, Островцев указал пальцем себе на грудь: "Вы мне?".
"Черри" повторно просигналила.
Осмотревшись, Андрей приблизился к машине. Задняя дверца открылась, он сел в пропахший сигаретами салон.
За рулем - плешивый мужик с бакенбардами. Кожа в синеватых прожилках, глаза прищурены; одет в белую рубашку, тщательно выглаженную. Второй - молодой, скорее всего, иностранец.
- Здравствуйте, - сказал Андрей. - Мне нужен Звоньский.
- Это я.
- А он? - Андрей кивнул на молодого.
- Кирк Салливан, ваш коллега из института штата Мэн, - представил Звоньский, вытирая платком лысину.
Услышав свое имя, Салливан встрепенулся, уставился на Звоньского. Тот что-то сказал по-английски.
Островцев расстегнул портфель, протянул Звоньскому три первых листка из бумаг Невзорова. Звоньский, даже не взглянув, переадресовал Салливану. Американец с ленцой взял листки.
Через мгновение стало ясно: удар нанесен в не прикрытую метафизической броней область. Лоб Салливана покрыла испарина. Ученый что-то сказал Звоньскому, но тот будто бы не услышал, лишь процедил сквозь зубы фразу, оказавшуюся знакомой Островцеву: "Не паникуйте".
Звоньский повернулся к Андрею.
- У вас, я полагаю, и образец есть?
- Есть.
Глаза у этого человека вдруг стали жесткими.
- Покажите.
Андрей пожал плечами и вынул из портфеля танталовый конверт. Салон машины наполнился зеленоватым сиянием. У Салливана вырвалось:
- Fuck.
Островцев спрятал конверт.
- Сколько вы хотите? - небрежно осведомился Звоньский.
"Кто он по национальности - русский или еврей? - подумал Островцев. - А может, поляк?"
Вслух, неторопливо:
- Миллион.
Звоньский посмотрел на Андрея, как на паучка, спускающегося в турку с кипящим кофе.
- Вы ввязались в опасную игру, мистер Островцев, - процедил он, едва заметно шевеля тонкими губами. - Гораздо опаснее круга первого. Солженицына ведь читали?
- К черту Солженицына. Миллион.
Салливан шуршал листками, что-то бормотал и, когда Звоньский рассмеялся, не поднял головы.
"Привыкли тандемом скупать чужие секреты, - со злостью подумал Островцев. - Торгаши!"
- Не стоит играть, ох, не стоит, мистер Островцев, - выдавил Звоньский. - Вы не хотите встретиться с Невзоровым? Можем организовать.
Если бы он с ходу, без предупреждения, ударил Андрея, тот не изумился бы так.
- Вы знакомы с Невзоровым?
- И очень близко, - лицо Звоньского окаменело, глаза по-волчьи вспыхнули. Он сунул руку между кресел и выудил увесистый черный пакет.
- Здесь сто тысяч. Берите и считайте, что повезло. Времена, мистер Островцев, повернули, и повернули круто. Вы молоды, и этого, видимо, не заметили…
- Заметил, - тихо сказал Андрей, взял пакет и опустил на дно портфеля.
Досье Невзорова и конверт из фольги он положил на сиденье рядом с собой: Звоньский следил в зеркало заднего видения. Не произнеся ни слова, старший научный сотрудник выбрался из машины и, не оглядываясь, направился к переулку. Купил в кассе билет, не желая бегать по электричке от контролеров, когда в портфеле сто тысяч долларов.
"Сто тысяч долларов" - три слова перекатывались во рту, как леденцы.
Вспомнив волчьи глазки Звоньского, Андрей встревожился. Раскрыл портфель, надорвал черный пакет. Зелень бросилась в глаза. Островцев никогда прежде не видел доллары, но сразу догадался: они.
За окном перелистывались подмосковные пейзажи.
Эйфория прошла. Андрей начал подозревать, что стал пешкой в чьей-то игре: пешку побили ферзем и щелчком убрали с доски.
Вспомнились дрожащие пальцы Салливана: что же тот обнаружил в бумагах Невзорова?
Невзоров! Островцев побледнел: а вдруг директор ЯДИ нарочно оставил кабинет открытым?
"А может, Невзоров и избил меня нарочно? Спровоцировал?"
Рубашка прилипла к спине.
Бред. Невозможно так все подстроить.
А вдруг - возможно? Если знать, за какие ниточки дергать… Неужели его, Островцева Андрея Сергеевича, столь подробно изучили? Безапелляционно, грубо, как препарированного лягушонка?
Андрею стало страшно. Захотелось швырнуть портфель с валютой в окно.
11. Ешь ананасы
Стук босых ног по деревянному полу.
- Ты чего?
- Холодно, хочу камин затопить. Погреемся напоследок.
- Ну, еще бы не холодно, ты же голая.
Марина засмеялась, перенося огонек зажигалки на березовую кору.
Я смотрел, как лучи утра, проникая в окно, обшивают силуэт сидящей девушки светящейся нитью. Вдруг острая зависть к бывшим пронзила меня: как жаль, что в жизни моей никогда не повторится это утро!
Шаги босых ног, солнечный луч, тепло постели, ненавязчивый шорох леса, обступившего дом. Чаша радости выпита бывшими до дна. Мне же, игроку, убийце, досталась случайная капля. Но в этой капле не радость, в ней - счастье. Спасибо, Джунгли.
Огонь заплясал в камине.
Марина поднялась, увидев, что я смотрю на нее, потянулась, поднявшись на цыпочки, отбросила с лица волосы.
- Красивая?
Я засмеялся, протягивая к ней руки. Она на цыпочках вошла в мои объятия. Наши губы встретились, и опять все случилось, как и накануне ночью, - трепетно, радостно.
Солнце слепило глаза. С деревьев падали сосульки. Зима вернется, но пока - весна.
- Марина.
Она обернулась, подождала, пока я догоню ее. Пошли рядом.
- Смотри, какое солнце.
- Да, - она зажмурилась.
Я поправил ремешок автомата.
- Слушай, а почему на Поляне ты выбрала меня?
Выстрел зеленых глаз.
- Ты не похож на других.
Марина взяла мою руку.
- Посмотри, какие тонкие у тебя пальцы - они совсем не загрубели от жизни в Джунглях.
Я невольно усмехнулся.
- Ты чего?
- Знала бы ты, сколько этими руками я пригвоздил игроков… А единственный игрок, одолевший меня, был похож на обтянутый кожей скелет…
- Расскажи, - загорелась она.
Пришлось рассказать, как мне оставили Теплую Птицу у Восточной балки.
- Наверное, игрок решил, что твари доделают начатое им, - вспоминая желтолицего, проговорил я.
- Нет, - Марина покачала головой. - Он просто пожалел тебя.
Я пожал плечами.
Весна, и правда, оказалась короткой. Небо заволокло тучами, пошел снег.
Железная дорога снова извивалась перед нами.
Почему мы не остались в доме с камином? Почему собрались и ушли?
Я сплюнул на снег: что осталось за спиной, того не существует - это и есть Закон Джунглей.
Вынырнув из лесу, к железной дороге прикорнула испещренная колдобинами автодорога, посреди которой замер фургон - черная развалюха, напоминающая оскалившую зубы тварь.
Марина свернула с насыпи.
- Ты чего?
Она не ответила, коротко махнула рукой.
На фургоне - едва заметная картинка: румяная женщина подает такому же румяному мальчику тарелку с чем-то желтым.
- Андрей, помоги.
Я обошел грузовик. Марина боролась с металлической створчатой дверью - ржавые чешуйки летели на снег из-под ладоней.
- Зачем тебе это?
- Помоги.
Я вцепился в створку.
- Погоди, Марина. Пальцы оттяпает на хрен. Отпускай!
Едва приоткрытая дверь снова захлопнулась, снег вокруг нас порыжел.
Я отлучился в лес, вернулся с толстой палкой. Марина сидела на корточках, чертя пальцем по снегу.
- Как думаешь, что там? - она кивнула на дверцу.
- Посмотрим.
Вставив рычаг в щель, надавил что было силы. Поначалу не чувствовалось ничего, кроме равнодушного сопротивления металла, но затем - щелчок, и дверь распахнулась, да так резко, что я едва успел отскочить в сторону.
Марина охнула.
Фургон был доверху набит продолговатыми ящиками, целыми и невредимыми.
Я залез внутрь и выкинул наружу один ящик. Ударившись, он распался.
- Ананасы, - воскликнула Марина.
Это слово породило всполох в моей голове: празднично накрытый стол, елка, украшенная гирляндой, включенный телевизор. Андрюшка хмуро ковыряет вилкой в тарелке, рядом с ним - Марина Львовна. Входит Галя - в руках у нее зеленая банка.
- А посмотрите, что я припасла! Ну-ка, Андрюшка, открывай!
- Открывай скорее, Андрей, - взмолилась Марина.
Достав заточку, я срезал крышку на зеленой банке: желтые кубики, залитые белесым соком.
- Какой запах!
- Держи, - я протянул банку Марине. Она отпила сока.
- Вкусно.
Взяла пальцами желтый кубик, стала есть.
Я открыл банку для себя.
Правда, вкусно. Но мясо лучше… Оно дает силы.
- Неплохо, - сказал я, отшвырнув пустую банку. - Бывшие, наверное, по праздникам это ели?
Марина наморщила лоб:
- Не знаю… Кажется, на праздник они ели свежие ананасы… Ну, то есть… Богатые ели свежие каждый день, а бедные - на праздник.
- А это тогда для кого? - я кивнул на коробки.
- А это, наверное, для бедных - на каждый день. Или, может, для путешественников - таких, как мы. Не знаю. А почему ты спрашиваешь?
- Всполох, - я замялся. - Похоже, Андрюшка открывал эти банки по праздникам.
Пару секунд Марина смотрела на меня, потом рассмеялась.
- Выходит, у тебя сегодня большой праздник.
Для нее Андрюшка и я - это одно и то же…
Тишину нарушал лишь скрип снега под ногами. Автодорога свернула в лес. Все чаще попадались КТСМ, разрушенные или уцелевшие. В чащобе замелькали остовы каких-то зданий.
Но вот тишина разрушилась, отступила перед настойчивым гулом.
Между тем мы добрели до моста. Река неторопливо гнала куда-то темную воду.
За мостом рельсы поворачивали и вдруг обрывались. Впереди, все еще на значительном расстоянии, застилая солнце, - высилась ржавая стена, оттеснившая Джунгли, уходящая за горизонт.
- Московская резервация, - прошептала всезнайка-Марина, положив руку мне на плечо.
12. Невидимые стрелы
В Малоярославце палило солнце, плавился асфальт на платформе. Молодая пара, дожидаясь электрички на Москву, кормила хлебом голубей, слетающихся отовсюду. Хлопанье крыльев, воркование.
У синего, похожего на терем, вокзала старушка продавала пирожки, но немногочисленные пассажиры, мучимые зноем, не хотели пирожков, а хотели пить.
Островцев купил в ларьке небольшую бутылку газировки и тут же выпил, наслаждаясь. Помнится, в детстве он любил лимонад и, когда мать возила его в Обнинск, просил: "Мама, купи "чебурашку". Мать сердилась:
- Потом по туалетам тебя таскай!
Но все-таки покупала.
Опустив бутылку в урну, Андрей двинулся через привокзальную площадь. Таксисты, поджидающие пассажиров у потрепанных "жигулей" и "волг", окинули ленивыми взглядами: "Нет, не поедет"; лишь один - порядку ради - окликнул: "Парень, в Медынь?".
Островцев проследовал мимо таксистов, мимо автобусной остановки, гудящей народом.
Улицы Малоярославца широки и пустынны.
Многоэтажек здесь немного и почти все - новые.
Сразу за памятником героям 1812 года - частный сектор, полукольцом огибающий центр города.
Идя по пустынной улице, где низенькие скромные домики перемежались с огороженными высокими заборами коттеджами, Островцев задумался о стремлении людей даже здесь, в ста тридцати километрах от Москвы, жить по - столичному.
За его спиной раздался рев моторов. Мимо, подняв пыль, пронеслись два тяжелых мотоцикла. Татуированные бородачи, закованные в кожаные безрукавки, за спинами - длинноногие девицы, волосы трепещут, будто флаги.
Островцев вспомнил: летом в Малоярославце проходит байкерский слет. Любители мотоциклов, природы, пива и девочек съезжаются сюда отовсюду, преимущественно из Москвы.
"Отдыхают люди", - позавидовал Андрей.
У одного из коттеджей его напугала собака, молча высунувшая из-под забора безухую морду. Залаяла, обнажая клыки.
"У, зверюга, - подумал Островцев. - Понавыводили, сволочи".
Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого - луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома церквушка - маковки сверкают на солнце.
Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла, загремела цепью.
Андрей вошел в калитку. По тропинке - мимо кустов смородины и крыжовника - к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.
Надавил кнопку звонка.
За дверью раздался треск, затем - голос:
- Сейчас!
Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке кровеносных сосудов.
- Вам кого? - спросила женщина, без любопытства рассматривая Островцева.
- Я к Анне Владимировне.
- А ее нет.
Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.
- Ну, пройдите, - вздохнула та. - Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?
- Да, - соврал Андрей, переступая порог.
- Так может - передать что? Оставляйте смело - я мама ее.
- Нет, - Островцев замялся. - Мне бы лично…
Здесь было царство запахов - приятных и не очень. Андрей уловил запах шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.
Он опустился на лавку в углу - грубую, деревенскую. На окнах занавески с бахромой, на столе - букет полевых цветов.
Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали. Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина опередила.
- Чаю не хотите?
- Нет, спасибо.
- Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что ли, пошел.
Андрей кивнул.
- Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?
Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.
- Я на станции Родинка живу.
- О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, - на лице женщины мелькнуло сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. - Рано, наверно, встаете?
- В пять.
- Ах-ах, - всплеснула руками женщина.
Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.
- А вы бы сняли комнату поближе.
- Дорого.
Андрею стало скучно.
- Да, дороговизна.
Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.
"Идет", - мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе: придется ломать комедию перед матерью Анюты.
- Идет Анна Владимировна? - спросил он.
- Не, соседка в магазин.
Андрей поднялся с лавки.
- Тогда я, пожалуй, пойду. Завтра на работе переговорим.
- А может, спуститесь на поле? Она ведь с жильцом нашим пошла этих самых байкеров смотреть.
Андрей встрепенулся.
- С жильцом?