– Хороша смоленская водка… – сказал Иван Лопухин. – А что у вас слышно о поляках?
Дались тебе эти поляки! – подумал Костя, боясь попасть впросак, и ответил:
– Да не шалят вроде… а там кто их знает?..
– Ну да, ну да… – согласился Лопухин. – А то у нас поговаривают, к лету война будет.
– У нас тоже поговаривают, – со знанием дела сказал Базлов.
Костя вздохнул с облегчением, потому что последние несколько минут Базлов сидел и злился. Это было так заметно, что Костя едва не пересел поближе к хозяину дома.
Выпили еще по две чарки водки. Закусили, и Костя сказал:
– Мы приехали посмотреть на ваших лошаков. Чудные говорят о них вещи.
Он намазал горчицей хлеб, сверху положил кусок сала.
– Ну вот… – недовольно буркнул Иван Лопухин и даже на мгновение перестал жевать.
Видно было, что он не любит эту тему и что она для него болезненная. Потом он тоже, глядя на Костю, намазал кусок хлеба горчицей, только перестарался с порцией. Костя подумал, ну все пропали, сейчас заявит, что мы поляки. Однако Лопухин стоически сжевал хлеб с горчицей и произнес, вытирая слезы:
– Крепка заморская зараза! Немцы еще такой не привозили. – Он крякнул от удовольствия, его отпустило, и он сказал: – Значит, и вам известно о лошаках. Ведь просил боярин не болтать, да разве воду в сите удержишь? – Он осуждающе посмотрел на дочь.
На всякий случай Верка спряталась за занавеску.
– Кто они такие? – спросил для приличия Костя.
– Понимаешь, в чем дело, – наклонился Лопухин вперед и перешел на шепот, – я вначале думал: черти, как в Библии написано. Но лошади их не боятся! А это, брат, о многом говорит. Лошади черта за версту чуют и к себе не подпустят. Стало быть, лошаки имеют подход к ним. А значит, они не черти. Мы здесь с мужиками беседовали. Сказывают, что они железные люди. А о железных людях в Писании ничего нет. Вот мы и ломаем голову.
– Ну да… ну да… – согласился Костя.
Серега Гнездилов, который, видно, умаялся от впечатлений и водки, задремал, припав щекой к стене. Ему больше не наливали.
– А что они возят? – спросил Базлов.
Косте показалось, что Лопухин готов был рассказать больше, да майор перебил его мысль.
– Так мы ж не знаем. Нам не говорят, – посетовал Лопухин. – Только дай подвод самых крепких и лошадей выносливых. Они даже наших мужиков не берут, а последние дни все вывозят и вывозят. К вечеру возвращаются – лошади с ног падают от усталости. – Лопухин оглянулся на окно в прихожей, которое выходило во двор.
– А куда ездят?
– А кто же его знает? – вскинул глаза к потолку Лопухин.
– Может, у них здесь какие другие службы есть? – спросил Базлов, но так, чтобы запутать конюха.
– Знамо дело, – вдруг ответил Лопухин. – Кузня целая!
У Базлов водка пошла не в то горло, и он долго кашлял.
– Говорят, что они хаживают за три мира! – опять же шепотом добавил Лопухин, так, как принято сообщать о страшной тайне.
Серега Гнездилов, не открывая глаз, спросил:
– Как это?
– А вот так, – теперь уже важно ответил Лопухин, – говорено, что лошади устают, а эти лошади у нас пушки тягают. А гул откуда?
– Откуда? – спросил Костя.
– Оттуда! – поднял палец конюх. – Поговаривают, что царю-батюшке Романову отвалили три мешка золотом. А бояре наши серебром умылись да разбежались кто куда. Кремль опустел. Я да ключник Шленкин остались. Да вот Верка. Была еще свояченица Прасковея, но и она вчерась в деревню ушла. Говорит, от гула у нее в голове у самой гул идет.
– А что такое "за три мира"? – спросил Костя.
Иван Лопухин крякнул, замолк, словно приготовившись к речи, а потом выдал:
– Один раз я с ними хаживал. Воронок наш захромал, и пришли они за новым конем. – Он замолчал, словно что-то припоминая. – Да… за новым, – повторил он, – а запрягать не умеют, да и руки у них, ясное дело, не так вставлены… с чего бы им правильными быть?
Он снова многозначительно замолчал. По тому, как Верка испуганно прикрыла ладошкой рот, Костя понял, что Лопухин готов пересказывать эту историю часами. Тишину нарушил, как всегда некстати, Серега Гнездилов:
– Что там было?! – Он окончательно проснулся. На его физиономии отпечатался рисунок бревна.
– Налей! – потребовал Лопухин. – Больно у вас водка забористая. – Он выпил, еще раз крякнул в кулак и намазал горчицей здоровенную горбушку. – Я такого страху натерпелся, что водку три дня пил, и то не помогло!
Он возвел глаза на черную икону и перекрестился. Рука его заметно дрожала, дрожал и подбородок, а из глаз выкатилась слеза.
– Так бывает! – согласился Базлов, должно быть вспомнив армейские будни.
– Еще как бывает! – кивнул конюх Лопухин. – Рассказываю: вышли мы к ночи. Я спрашиваю: а на рассвете нельзя? А ихний капитан… м-м-м…
– Бухойф… – подсказал Костя.
– Ну да… Бухойф, прости меня господи, и говорит: ты, мужик, не волнуйся и ничему не удивляйся, а что увидишь – лучше забудь. А за это я тебе серебряный рубль дам. Я струхнул, ну, думаю, попал в переплет! Мало того, что лошади пропадут, а мне за них отвечать перед барином, так еще и сам сгину. – Он налил в полной тишине, выпил, с хрустом закусил огурцом и продолжил, глядя то в темный угол, где висела икона, то на гостей, которые слушали открыв рты: – Ладно, думаю, чего мне бояться, черти, они, конечно, страшные, но привычные. У нас в конюшне порой лошади как забьются, забьются, начнут ржать. Поутру придешь, а у них гривы в косички заплетены. Чего только не делали, и батюшку звали, чтобы прогнал ночных гостей, и сами сторожили с бердышами. Барин-батюшка собак-волкодавов привез. Только те волкодавы через полгода все передохли.
– Чумка, – со знанием дела сообщил Базлов.
– Как? – переспросил Лопухин, косясь на штоф с водкой.
– Чумка, – еще более значительно повторил Базлов.
– Ага… – согласился Иван Лопухин, – чума, она самая… – и потянулся за водкой, – самая что ни на есть настоящая. Вот почему я с чертями знаком и не очень их боюсь. Настоящие черти, они к нашему брату привычные. А эти… Срамно сказать, не крестятся, водку не пьют, а все больше на рыбу налегают, и железом от них воняет. И вообще… Немцы и то лучше. До самой Тайницкой башни ничего не происходило. Веду я Серко спокойно так. А в самой башне-то ворота. Только не простые, а словно горячий воздух поднимается, только обжечься нельзя. Чудно все так. Зашли мы в башню и тут же вышли… Но… – Иван Лопухин поднял к потолку палец.
В нем явно пропадал талант драматического актера – уж очень искусно он подводил, так, чтобы у присутствующих от нетерпения начинали чесаться языки.
Иван Лопухин налил всем водки. Выпил, снова крякнул, сунул в рот кусок сала, густо намазанный горчицей, зеленый стебель лука и продолжил:
– Но… вышли мы уже в "третьем мире"! И был тот мир совсем не такой, как наш! А еще там рабы были…
– Какие рабы?.. – удивился Костя.
– Тата… – упавшим голосом произнесла Верка, – лошаки вернулись…
* * *
Базлов спрятался за печь. Гнездилов полез под стол. Костя – "дум-дум…" – выскочил в темный чулан, проклиная неудобную конструкцию АА-24. В щелочку приоткрытой двери он видел, что происходит в прихожей и горнице. Верка убрала лишнюю посуду и села напротив отца, подперев кулачком подбородок. Лопухин налил себе водки, выпил и закусил хлебом с горчицей. При этом он все время крякал от удовольствия. Нравилась ему немецкая горчица.
В окно постучал со двора старший сержант Хамзя:
– Эй, хозяин…
Вид у него был болезненный, а щитки на морде из желтых стали почти белесыми. Косте показалось, что Хамзя его заметил, и отпрянул вглубь чулана, вспомнив, что у "богомолов" острое зрение.
– Ой! – Верка сделала вид, что испугалась, и заскочила в чулан. – Много их там… умаялись… снова лошадей требуют… – Она прижалась к Косте. – Боязно!..
– Не бойся, – сказал Костя, ощущая, как бьется ее сердце.
Во рту у него стало сухо-сухо. Да и собственное сердце готово было выскочить из груди, как пробка из бутылки шампанского.
– Верка! – приказал Лопухин. – Лошаков белым хлебом не корми и убери со стола. Я на конюшню за лошадьми!
– Хорошо, тятя, – отозвалась Верка, еще крепче прижимаясь к Косте.
Иван Лопухин вышел, потянув за собой запах конюшни, сала и водки.
Костя едва не поддался искушению поцеловать девушку. У него аж голова закружилась от таких мыслей. Волосы у Верки пахли хлебом и ромашкой, и вся она была ароматная, как земляника.
– Вера… – произнес он, теряя остатки воли.
– Что?.. – Она подняла на него глаза, которые в темноте чулана стали бездонными, как море.
За печкой что-то забубнил майор Базлов, слышался его сухой баритон: "Вот застряли… кому это надо?.. скорее бы… ну хорошо… ну я им всем… кто старое помянет…" С кем он там болтает? Костя почему-то захотел подслушать его, но "надеть" шлем-самосборку не решился. На дворе залаяла собака – зло, визгливо, срываясь на истерику. Гнездилов выполз из-под стола и украдкой налил себе огромную чарку водки. Косте было все равно: пусть хоть зальется, подумал он мимоходом. И вообще, он стал вспоминать все, что не относится в данный момент к делу: о том, что у него в кармане три патрона, и о том, что экзокомбез, похоже, восстановился, и о том, что надо идти и делать дело, которое он обещал генералу, а не зажиматься с красавицами по углам. В общем, всякую чепуху.
Размышляя обо всем этом, он словно невзначай прикоснулся губами к ее щеке. Кожа у нее оказалась восхитительная, нежная как шелк и пахучая.
– Поцелуй меня… – попросила она и, закрыв глаза, приподнялась на цыпочках.
И тут произошло то, о чем Костя вспоминал впоследствии с большим стыдом и сожалением. Шлем-самосборка, будь он неладен, почти бесшумно закрыл ему голову. Верка отшатнулась. Глаза ее наполнились ужасом. И хотя шлем тут же вернулся в исходное положение, она уже убегала, грациозно, как лань, мелькнув по ту сторону двери.
– Леший!
– Подожди! – опешил Костя. – Стой! – Но было поздно.
Он и сам словно очнулся и понял, что пора действовать. Снаружи раздавались знакомые звуки: "Чмок… чмок…" "Богомолы" пожирали рыбу. Гнездилов самозабвенно наливался водкой. Базлов все еще твердил: "…бу сделано… всенепременно… не ошибусь…" Костя прошел мимо него, подумал, что Базлов молитву читает, да забыл слова, и осторожно выглянул в окно. "Богомолы" валялись в лежку. Среди них он увидел Амтанта, который был таким усталым, что спал прямо в луже у стены. Что же они там такое делают, в этом "третьем мире"? – подумал Костя, кто у них эти рабы? – и сказал, оглянувшись:
– Серега, напьешься, тащить не будем, останешься здесь.
От его беззащитности, которая так нравилась Косте, не осталось и следа.
– Не напьюсь, – заверил его Гнездилов, вливая в себя еще одну чарку водки. – У меня открылось второе дыхание.
– Смотри, я предупредил.
– А хозяин нас не того? – из-за печи появился Базлов, с опаской поглядывая в сторону ближайшего окна.
– В смысле? – спросил Костя, обозревая двор.
Подвода с понурой лошадью стояла под аркой.
Торчали только голова и оглобли. "Богомолы" были настолько уставшими, что никто из них даже не шевелился. От их тел шел пар, они остывали, как большие железные машины. Если они заподозрят, что мы здесь, то от дворца камня на камне не останется, подумал Костя. Базлов вдруг быстро перекрестился, как суеверный человек:
– Не предаст Лопухин?
– Не должен, – ответил Костя, хотя у него появилась такая же мысль.
Иван Лопухин меньше всего походил на человека, который предает своих. Были бы мы поляками, подумал Костя, он бы нас предал точно, слишком он их не любит, мягко говоря.
– А я бы поосторожничал, – многозначительно сказал Базлов. – Мало ли что…
Верка вышла из соседней комнаты и разочарованно заявила:
– Я пойду с вами! – На Костю она не смотрела, зато успела заплести волосы в толстую длинную косу, в кончик которой вплела красную ленту.
Верке никто не ответил, и так было ясно, что девушку никто с собой не возьмет.
Гнездилов выпил еще водки и аппетитно закусил хлебом, салом и зеленым луком. Казалось, он решил наверстать упущенное, пока спал.
– А я бы взял, пусть идет!
– Гнездилов, ты бы не болтал лишнего, – заметил Базлов. – Твое мнение никого не интересует.
Костя удивился: майора словно подменили. Он уже не излучал недовольство, а был, как никогда, деятелен и предприимчив.
– А что, я не имею права голоса?..
Водка тоже оказала на обычно тихого Гнездилова возбуждающее действие. Даже белесые его ресницы словно налились синькой и излучали агрессивность.
В этот момент в окно, выходящее на проезжую часть, заглянул тот сержант, которого Костя спустил с лестницы. Морда у него была перекошена. Желтые пластины едва держались на морде. Две из них – на носу и на скуле – напрочь отсутствовали.
Хорошо, что Базлов стоял за печкой, а Костя – за занавеской, а кто сидел за столом, сержант не понял.
Верка подскочила, загораживая окно, и затараторила:
– Чего надо? У нас давно ничего нет. А это мой брат из деревни приехал. – Она бросила сердитый взгляд на Серегу Гнездилова.
Однако брат интересовал "богомола" в последнюю очередь.
– Поесть бы, хозяюшка… – скромно попросил он.
– Идите в солильню, в погреб – Федор вам рыбы даст!
Сержант с тоской посмотрел, как Гнездилов уплетает пироги с требухой, и пропал. Его шаги некоторое время доносились с улицы, он действительно пошел к отцу Федору за рыбой, Костя хорошо слышал. "Надеть" шлем и проследить маршрут сержанта с помощью детектора движения он не осмелился: Верка то и дело оказывалась, словно невзначай, совсем рядом.
– Все! – сказал он. – Уходим! Иначе нас раскусят в два счета! Вера, убирай со стола. Серега, кончай водку пить.
– Последняя! – бескомпромиссно заявил, наливая, Гнездилов.
Движения его стали размашистыми, лицо, как у Кирилла Васильевича, сильно покраснело. Уши налились кровью. А ресницы стали почти черными. "Фрактал", не "фрактал" – не поймешь!
Костя отобрал у него штоф, плеснул водку из чарки в угол, не заметив, однако, кошку Дуську, которая с воплем "Мяу!" сиганула на печь и зашипела оттуда на Костю. А потом стала брезгливо облизываться.
Гнездилов опешил, но драться не полез. Шансов у него, даже у пьяного, не было ни единого. Только нехорошо взглянул на Костю, и Костя понял, что заимел врага. Впрочем, ему было наплевать. Осталось каких-нибудь двадцать четыре часа, подумал он, и разбежимся мы по белу свету кто куда.
Гнездилов понес околесицу:
– Мне даже Кирюха не указ, а вы кто?! Кто?! Какие-то дерьмовые сталкеры! Плевать я хотел на вас и вашу Зону!
– Заткнись! – посоветовал ему Костя, выглядывая в окно.
"Богомолы" все еще валялись на земле, но вот-вот что-то должно было произойти. Костя кожей это чувствовал. Самое время "надеть" шлем, но Верка точно не поймет. Она уже и так косилась на него, как на сказочное чудище. Костя шепнул ей: "Это шлем такой". Но она, кажись, не поняла, только блеснула глазами, как лесными озерами.
– Затащили черт знает куда! Я просил?! Я просил?! Отцы-командиры! Вот сейчас покличу этих самых железных охламонов, посмотрим, как вы забегаете! Дайте мне водки! Дайте!!! – капризничал Гнездилов.
Хамзя, которого до этого не было видно, вдруг появился, хромая, в дальнем конце улицы. Он явно услышал крики Гнездилова. Права, права Верка насчет ушей, подумал Костя и схватил Гнездилова за руку:
– Заткнись, выдашь нас!
– А мне плевать! Дайте водки! – В подтверждение своих слов Серега ударил кулаком по столу.
Костя чуть сильнее, чем надо, сжал его запястье. Кости хрустнули. У Гнездилова сделались круглые глаза. Он скатился с лавки на пол, ловя ртом воздух.
– Ой-ой-ой… ой-ой-ой… Все-все… все-все… все-все… дяденька… больше не буду… я все понял… – заныл он, безуспешно пытаясь вырваться.
– Командир, опасно! – предупредил Базлов.
Прежде чем Хамзя заглянул в окно, Костя, схватив Гнездилова поперек туловища, уволок его в чулан и бросил в угол на мешки и тряпье:
– Лежи здесь и не шевелись!
Даже экзокомбез "титан" вздрогнул от возмущения. Впрочем, оказалось, что он включился на полную мобилизацию всех ресурсов. Индикатор мощности налился ярко-зеленым цветом, инфракрасный прицел искал цель, детектор движения видел всю бригаду "богомолов" и, естественно, Хамзю.
Было слышно, как Верка оправдывается перед ним:
– Да брат напился, чтоб ему пусто было! Буянить стал, так я его… – Для достоверности она продемонстрировала тяжелый ухват.
Хамзю, однако, интересовал не Гнездилов. Это было ясно сразу. Хамзю интересовало только то, что Гнездилов ел и пил. Он вдруг разбил стекло одним движением. Осколки со звоном посыпались на пол. Быстро просунул длинную, как у экскаватора, руку и сгреб со стола все, что на нем было, в том числе и штоф.
– Ах ты гад! – Верка сгоряча переломила ухват о его железную руку.
Но это не произвело на "богомола" никакого впечатления. Тогда Верка ойкнула, схватилась за рот и, бросив бесполезный черенок, выскочила в прихожую. Костя увидел представление не хуже, чем в цирке: первым делом Хамзя выпил остатки водки, а пироги, сало и краюху хлеба затолкал в себя, как в мясорубку, сверху вытряхнул горчицу из банки, вылизал ее длинным языком и застыл, делая глотательные движения, похожие на то, как змея заглатывает курицу. Жаль, что все это не видит его босое и голодное подразделение, подумал Костя. Зона обречена, понял он. Не выйдет у них ничего, не люди они, и ведут они себя не по-людски.
Базлов едва не лишился чувств от смеха. Он катался по полу и кусал себе руки от восторга:
– Ой держите меня!.. Ой держите! Ой не могу…
Хамзя, прихрамывая, отвалил в сторону Царев-Борис дворца. Мелькнула Верка, бросив в сторону Кости тревожный взгляд, хорошо хоть, что к этому моменту он успел убрать шлем.
Пора было уносить ноги. Костя обернулся: Гнездилов спал сном младенца, пуская слюнки. Лицо его приобрело прежний белесый цвет моли.
Очень странный "фрактал", решил Костя, как минимум – без "дрона" и тормозов, но мне почему-то его жаль. Ведет он себя, как подросток. Интересно, почему он не применил ничего из своего вооружения со всякими там чудесными превращениями типа иглы, похожей на трехгранный русский штык? Нетипичный подросток. Нетипичный "фрактал". Нетипичная Зона. Нетипичный семнадцатый век. Нетипичный мир. Больше рассуждать не было времени. С улицы раздались ругань, крики. Похоже, били не кого-нибудь, а самого Хамзю.
– Что же ты за сволочь такая! – задыхаясь от злости, кричал кучер Лопухин. – Ты чего окна разбиваешь и воруешь?! Креста на вас, выродков, нет! Где твои командиры? Длинноногая саранча!
Базлов, не в силах таиться, выскочил из чулана и приник к окну, за которым разрасталась свара. Похоже, Хамзю ударили чем-то тяжелым, потому что он лихо промелькнул мимо окон в сторону Оружейной башни, забыв, что прихрамывает.
Костя выглянул во двор. Подразделение всполошилось, однако некоторые "богомолы", посмеиваясь, даже не утруждали себя перевернуться на другой бок. Старшего сержанта Хамзю ненавидели и его унижение восприняли как должное.