У меня от святого Ипата – мурашки по коже. Даже Купелин за глаза не называет монаха иначе, как "наш Распутин". Святой Ипат еще относительно молод, ему лет сорок, не более. У него окладистая борода с заметной проседью и всегда грязные волосы длиною до плеч. Нос – как клюв хищной птицы, темные глаза с опущенными вниз внешними уголками, узкие скулы в шрамах от оспы, вечно полуоткрытый рот идиота… Обычно Ипат молчит, а если нет, – то говорит быстро и бессвязно. Поймите меня правильно, – я был врачом, но я чувствовал, что боюсь этого сумасшедшего. И еще чувствовал, что каким-то образом Ипат знает о моем страхе.
Я отошел от костра, не желая стать свидетелем горячечного камлания. Но, очевидно, был недостаточно скор…
– Да славится добро и именем добра! Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Человек есть добро, и добро есть в человеке. Как исцелила добро Феврония именем добра и во имя добра Петра от хвори проказы, так и я исцеляю тебя от слепоты и неведения добра мира божьего. Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя…
Ни разу не слышал, чтобы Ипат читал псалмы или цитировал Евангелие. Его проповеди, его молитвы – бред чистой воды, рожденный ущербным сознанием монаха. Я не отрицаю, что нищие духом блаженны. Но нашего блаженного необходимо было изолировать от остальных людей и лечить, лечить, лечить. То, что до сих пор он разгуливает на свободе и замусоривает головы морякам – всецело мое упущение. Я пошел на поводу, я поддался уговорам. Я поверил, что приход блаженного монаха – добрая весть для нашего поселка.
– Ты – раб божий, ты – плоть божья и дух божий. Ты – добро божье. Во славу добра и именем добра, открой же очи и узри добро вокруг себя!..
Заскрипела, открываясь, щербатая дверь. На фоне скудно освещенного проема появился женский силуэт. Это Марфа Васильевна, или просто Марта. Она профессиональная проститутка. Была проституткой на Земле, оставалась ею в рабочем лагере хозяев. И Марта не видела причин, чтобы прекратить заниматься тем единственным, что она умела, в нашем поселке. Само собой, матросы всецело поощряли ее усердие. До денег мы еще не доросли, но Марта вместо платы брала с моряков еду и "суточные" сто граммов, которые нам с Купелиным никак не удавалось упразднить. Я знал, что ночь утех стоит одной банки тушенки или же трехсот граммов разбавленной водою водки. Я знал, потому что по решению матросского совета в мои обязанности входило проверять эту мадам и еще двух нимф на предмет возможных патологий. Специально для грешной троицы в центре поселка возведен бревенчатый лупанарий.
Марта шаталась. Она сделала несколько неверных шагов, потом присела у порога и извергла свой ночной гонорар наружу.
– Как здоровье, мать? – полюбопытствовал я, становясь так, чтобы ветер не доносил до меня запахов химуса.
– Ох… это вы, доктор? – Лицо Марты оказалось на свету. Я увидел женщину среднего возраста с мохнатой родинкой на щеке, всклоченным волосом, гноящимися заедами в уголках рта и черными дорожками расползающейся под глазами туши. – Доктор – вы обманщик!.. – Марта громко икнула и захихикала.
– Это почему же?
– Вы обещали проверить меня на прошлой неделе. Пять дней я работаю, без вашего на то дозволения…
– А ты не слыхала? С этой недели святой Ипат курирует лупанарий, милая. К нему и обращайся.
Марта не поняла.
– Святой Ипат?.. Да ну вас! А матросский совет?
– С советом согласовано! – ответил я, стараясь говорить как можно убедительней.
Я уже повернулся, чтобы убраться в свою в хибару, но меня остановил зычный рев Егорки Шмелева:
– Зрячий! Я опять зрячий, друзья! Благодать-то какая! Слава Небесам! Я прозрел! Благодать!!! Господи, спасибо! Спасибо, Ипатушка!
Вот это новость! Если так пойдет дальше, не исключено, что святой Ипат сядет в кресло председателя матросского совета.
Ничего мне не оставалось, кроме как вернуться к костру. Я понял, что съем собственный котелок, если сейчас же не найду научное объяснение чудесному исцелению Егорки. Не в колдовство же блаженных монашков верить!
Егорка светился от счастья, он приплясывал на месте и возносил хвалу всем святым, которых только мог вспомнить. Ипату в первую очередь.
– Что, доктор? Съел? Ведаешь теперь, какие чудеса можно сотворить именем добра? – с вызовом выпалил он, едва я приблизился.
– Ты видишь, Егорка?
– Ясен пень! Вижу, как раньше видел!
Меня охватила внезапная злость.
– А что ты видишь, Егорка? Расскажи, будь так любезен! Что вокруг тебя?
Певец осмотрелся.
– Сейчас ночь…
– Ага. Что еще?
– Ну чего ты пристал? У тебя совесть есть или всю на пилюли бесполезные сменял? Темно ведь! Хех! Странный ты человек, доктор! Поле вижу, траву вижу…
В первый миг я оторопел.
– Чего-чего?
– …лес, что ли, далече. Темно, говорю тебе. Имей же стыд: я ведь только-только прозрел! Ух! Благодать-то какая!
Я поднял над костром руку раскрытой пятерней вперед.
– Сколько пальцев показываю?
– Да пошел ты!.. Привыкли изгаляться над инвалидом все кому ни лень! Баста! Зрячий я теперь! Могу и рыло начистить!
– Егорка! А ну-ка пройдись!
Певец в негодовании топнул ногой, затем рванулся в сторону. Мошонкин едва успел отодвинуться, не сделай он этого – схлопотал бы коленом в ухо.
– Эй, Егор! Потише, друг! – Я спохватился: ночь, угли в костре светят худо, луны на небе нет, тут и здоровому человеку немудрено лоб расшибить. К тому же пес его знает сколько того зрения вернулось к инвалиду…
Певец меня не слушает. Идет резво, уверенно, расправив плечи и вскинув голову. Раз-два, и его уже не видать в темноте. Потом из мрака доносится грохот и сердитое шипение. Мы – я, Мошонкин, Степка Куцая Бородка – вскакиваем как один.
Егорка врезался в крыльцо лупанария. Отшиб колени, упал, но тут же поднялся на ноги и как ни в чем не бывало зашагал прочь. "Благодать, благодать, благодать…" – шептал он без остановки.
– Постой! – Я бросился за ним.
Но артист, услышав топот ног за спиной, припустил бегом. Он вел себя так, будто действительно прозрел. Вот только я уже понимал, что бедняга ничего не видит, что его сетчатка осталась мертвой, что я был прав и цена камланиям Ипата – ломаный грош…
Я не дотянулся до Егорки каких-то пол-локтя. Наш Илья Муромец на полном ходу врезался в стену избы матросского собрания. Удар вышел такой силы, что мне показалось, будто затрещали бревна крепчайшего марсианского дерева. Певец снова рухнул на землю, повалив заодно и составленные возле стены тяпки да лопаты.
– Ядрена вошь!.. – взялся за голову Мошонкин.
Степка же молча вцепился в бороденку и принялся ее терзать и дергать.
– Ну что? Довольны оба?! – заорал я на них. – Сукины дети! Артиста в госпиталь, а Ипата… Пусть завтра собрание решает, как лучше: в яму его… или просто дать пинка под зад и выкинуть в пустошь!
Мошонкин и Степка без лишних разговоров подхватили бесчувственного певца и утащили с моих глаз долой.
Ипат сидел у костра, словно произошедшее его нисколько не касалось: голова вжата в плечи, руки у подбородка, пальцы переплетены. Губы шепчут быстро-быстро, а марсианская ночь тиха…
– Добро знать и не знать, добро быть и не быть, добро – оно повсюду, даже там, где его нет и никогда не будет…"
5
Мошонкин пришел в себя на второй день после операции. По благоприятному стечению обстоятельств Рудин в этот момент был рядом: сидел за столом, сколоченным из ящиков, и перечитывал свои "мемуары". За порогом госпитальной избы перекликались моряки: этим вечером намечалось собрание матросского совета. Необходимо было выбрать нового ответственного за вещи, продукты и водку.
Заскрипела походная софа. Раненый пошевелился, застонал, ловя растрескавшимися губами воздух.
– Что, Андрюша? Потерпи, сейчас водички дам…
Рудин приподнял Мошонкину голову: кожа раненого обжигала доктору пальцы.
"Дело табак, – понял Рудин, поднося к подрагивающим губам пациента склянку с чуть теплым чаем. – Патогенная флора Марса не страшна человеку: тут либо иммунная система справляется, либо местным бактериям наши белки не по зубам… Но Андрею не повезло, – в его рану занесли земных стафилококков. Вероятнее всего – через тряпки, которыми останавливали кровь".
Мошонкин сделал глоток, закашлялся, отпихнул щетинистым подбородком склянку.
– Доктор, всё худо, да? – спросил, задыхаясь.
Рудин закусил губу, дабы удержать горькую правду при себе.
– Кто это сделал, Андрюша?
Раненый опустил голову на свернутую валиком шинель.
– Это были изуверы святого Ипата?
– Нет…
– Нет? – Рудин напрягся. Если Мошонкина попотчевали свинцом не бандиты Ипата, значит, объявился третий претендент на господство в пустошах. – Тогда кто же?
Мошонкин зажмурился. Проговорил через силу:
– Тебя, боцмана, штурмана и мичмана Зурова собираются убить. Вы оскомину набили матросскому совету. Будь бдителен и остальных предупреди…
Доктор протер лоб раненого тряпицей, смоченной в уксусе.
– Не бери дурного в голову, Андрюша. Матросский совет меня не пугает, и тебя он должен волновать меньше всего.
Через минуту Мошонкин снова впал в забытье. Доктор же вернулся к записям. Зачеркнул там, дописал здесь, поставил пару клякс. Работа не спорилась, мысль не шла. Лексика была невыразительной, из-за чего повествование казалось плоским и пресным.
"Почему мы мешаем друг другу жить?" – написал Рудин на чистом листе. Риторический вопрос подчеркнул волнистой линией. Получился заголовок.
"Владислав Купелин – штурман. Математик и астроном. С каждым днем он всё больше отстраняется от общественной жизни Поселка. Порой мне кажется, что ему на всё наплевать. Купелин смастерил телескоп и ночи напролет смотрит на звезды. Однажды он показал мне Землю. Оказалось, что планета, на которой мы родились, божественно красива. Земля – это сапфир, плывущий среди холодных и колючих звезд. Я горд тем, что мои беззаботные годы – мое детство, отрочество и юность – минули на Земле. Я теперь понимаю, что это был подарок небес.
А еще Купелин тратит много времени на изучение двух лун Марса. Оказывается, они все-таки есть! Более того, на Земле об этой парочке известно довольно давно, открыты обе луны в семьдесят седьмом году прошлого века неким американцем. Просто спутники столь невелики, что не имеют видимого с поверхности планеты диска. Мы часто смотрели на небо, но нам в головы не могло прийти, что две непоседливые звездочки – одна из которых совсем маленькая, а вторая – разлапистая и вроде как угловатая – на самом деле луны.
Я тоже глядел в телескоп на эти небесные тела. Зрелище плывущих в космосе темных бесформенных глыб оставило у меня тягостное впечатление. Их повернутые к Марсу стороны были искорежены ударами метеоритов, посечены бороздами малопонятного происхождения. Скорее всего, борозды были делом рук хозяев или иных существ, освоивших космические полеты. Эту догадку косвенно подтверждали и руины, обнаруженные нами на обеих лунах.
Сергей Зуров – мичман. Пришел к пирамидальной горе в числе большого отряда моряков после того, как мы зажгли сигнальные костры. Хороший парень. Я совсем плохо его знал по службе на "Кречете". В поселке Зуров не чурался тяжелой работы, легко находил общий язык с нижними чинами. Он был против навязанной нам формы управления поселком, однако мнения своего не отстаивал, в конфликты не встревал.
Неужели совет собирается избавиться от Сергея только из-за того, что он офицер, монархист и приверженец традиций далекой Империи? Куда мы в таком случае катимся, милостивые государи? В какой неолит или даже палеолит?
Гаврила Багров – боцман. Помню, были времена, когда я его на дух не переносил. Длинный, как стропила, худой, как жердь. Кулаки тяжелые, пудовые. Скольким матросам он вышиб дух этими проклятыми кулаками – вспомнить страшно. Нынче Гаврила не тот, что прежде. Марс изменил его. Марс вообще-то каждого из нас подстругал да подточил на свой лад. Нынче я доверяю Гавриле, как брату. Но поверил ли ему брат-матрос? Или до сих пор видит в кошмарных снах боцманские кулаки?
Пожалуй, среди всех названых персон лишь я обладаю прочной позицией. Я незаменим. Мой студент – Жан-Клод Телье – пока зелен и многого не знает. Одно не слава богу – тяжелые пациенты умирают друг за другом. Прямо злой рок какой-то… Заживо сгнил Северский, слепой Егорка скончался от кровоизлияния в мозг. Смерть обожаемого всеми певца и балагура до сих пор припоминают мне за глаза, да и в глаза тоже. И Мошонкину мучиться не долго придется. Каждому из них досталось сполна, – забрось на Марс бригаду профессоров с вагоном самого современного хирургического оборудования, я бы не удивился, если бы и они не справились с лечением столь сложных травм. Но как растолковать это матросскому совету?
С каждым днем в нашем маленьком человеческом мире что-то необратимо меняется. И я уже не знаю, что именно нам нужно. Кроме того, я потерял способность предвидеть события даже на день вперед. Я начинаю всерьез бояться совета. Всякий матрос сам по себе – рубаха-парень, молодчага и храбрец. Но когда они собираются вместе… Словно просыпается некий коллективный разум. Этот разум враждебен, и матросы – его носители, его нейроны и синапсы – не осознают, насколько враждебен им самим… этот разум самоубийцы.
Сегодня я, бывший судовой врач Павел Тимофеевич Рудин, навещу избу матросского совета и непременно выясню, где скрыт корень наших бед".
На поселок опустились сумерки. Очертания изб, редких деревьев и общипанных кустов пьяной ягоды скрылись в красно-серой мгле. Рудин завязал лицо клетчатым платком. Прикрыл глаза рукой и пошел к избе матросского совета, в окнах которой всегда горел свет: члены президиума ночи напролет резались в карты и потягивали условно ядовитую настойку из пьяной ягоды.
Где-то за скалами, что широким кольцом окружали низину, бушевала песчаная буря. До поселка долетали злые завывания: Марс настойчиво стремился дотянуться пылевыми щупальцами до поселка людей, дабы выжечь, вытравить, высушить чужеродный нарост на своем красно-черном теле.
Было холодно, словно в разгар зимы, только вместо снега крыши и огороды припорошила ржавая пыль. Чахлая поросль, пробившаяся кое-где из чернозема, теперь наверняка обречена. Увы! Доктору так хотелось посмотреть, выйдет ли толк из зерен пшеницы, которые они посеяли с великой надеждой на урожай! Увы и увы!
Кривыми и темными выросли стебли, а колоски закручивались восьмерками и бубликами. Марс изменял и перекраивал на свой лад не только человеческие души.
– Стой, кто идет!
Рудин вздрогнул. Стянул с лица платок и медленно повернулся.
Возле угла ближайшей избы стояли двое матросов, одетых по-зимнему. На них были черные шинели, теплые брюки и сапоги с высокими голенищами. На лохматых головах сидели бескозырки. На безвольно болтающихся лентах прочитывалось название корабля – "Кречетъ". Матросы были вооружены винтовками с примкнутыми штыками, причем один из моряков совершенно бессовестным образом целился в Рудина.
– Вы чего, братки? – изумился Рудин. – Я ваш доктор!
– Не знамо никакого дохтора! – сказали ему. – Быстро давай сюда: имя-фамильё, нумер избы, до какой приписан, значит, будешь.
Рудин ответил честь по чести.
– А-а! Свой кажись! – ответили ему. – А мы решили: шпиён святаго Ипата шныряет по огородам.
– Позвольте-ка полюбопытствовать, кто учредил сей комендантский час? – спросил Рудин.
– Ясное дело: совет постановил стопорить всех подозрительных. А в случае чего гвоздить без предупреждения. Наповал.
– Что ж. Мне всё ясно. Бывайте!
6
Рудин поднялся на крыльцо избы матросского совета. Огрызком веника смел налипшую на сапоги пыль. Толкнул дверь, но та не поддалась. Из избы доносились взрывы хохота, отчетливо слышался звон кружек и вычурные матерки. Все свои были дома, а чужих здесь не жаловали.
Доктор постучал. Сначала – деликатно, а потом – грохнул кулаком.
Хохот угас.
– Чего еще? – проскрипели из-за дверей похмельным голосом.
– Это Рудин. Открывайте.
Клацнул шпингалет, дверь приоткрылась. На доктора смотрел желтыми глазами член президиума матросского совета, матрос-кочегар Олег Бурнашев. На лице, навсегда потемневшем и загрубевшем от жара печей машинного отделения, застыло выражение замешательства.
Доктор отодвинул кочегара с дороги, вошел внутрь.
В избе было парко, как в оранжерее: восемь членов президиума да проститутка Марта успели надышать на славу. Светила керосиновая лампа, грела печурка, пряно пахло дровами из марсианских деревьев, и этот запах чуть-чуть перебивал тошнотворную вонь настойки из пьяной ягоды, которая почти непрерывно – с небольшими передышками – переливалась из бутыли в кружки, а из кружек – в луженые глотки. Матросы основательно закусывали: в ход шла тушенка, галеты, свежий хлеб, выпеченный в поселковой пекарне из запасенной муки. В углу избы накопилась приличная куча опустошенных жестянок. На середине стола клокотал потертый самовар, белел рафинад в сахарнице, чашки-кружки стояли в беспорядке, и было непонятно, из которых пили чай, а из которых – похожую по цвету настойку.
Председатель совета, бывший капрал Рудольф Шведе согнал Марту с колен. Привстал, приветствуя Рудина. Шведе был рослым, сухопарым моряком с руками такой длины, что мог со своего места дотянуться до каждого из тех, кто сидел вокруг стола. Председатель отпустил бородку клинышком, отдавая дань офицерской моде. Волосы, обильно посеребренные сединой, зачесывал назад, открывая на всеобщее обозрение широкие залысины. Не так давно Купелин рассказал Рудину, что Шведе перевели на "Кречет" с не самой лучшей аттестацией и уведомлением, что он находился под наблюдением жандармерии. И "политических" вроде него на броненосце насчитывалось больше двух десятков человек. Шведе имел незаконченное высшее техническое образование, до "Кречета" служил на крейсере "Минин" в чине унтер-офицера. Потом произошло что-то темное и неприятное, из-за чего Шведе оказался на "Кречете", причем разжалованным в простые матросы. Впрочем, благодаря незаурядному уму и организаторским способностям, он быстро обзавелся капральскими нашивками.
– Доктор! Ну ладно… ты как раз вовремя, черт побери. Минуту назад я думал о том, чтобы отослать за тобой вестового.
– Господа! – коротко кивнул Рудин. – К чему этот административный восторг? По дороге меня едва не пристрелили ваши дозорные.
– Садись, доктор. В ногах правды сам знаешь сколько, – матрос-сигнальщик Никанор Локтионов подставил к столу еще одну табуретку.
– Благодарю, – Рудин сел. Снял с шеи клетчатый платок и промокнул им пот на лбу и лысине. Трое матросов перекидывались в "трыньку", до остальных им дела не было. Марта перебралась на колени к низкорослому и вздорному комендору Тупотилову, принялась, развратно мурлыча, трепать ему усы.
– Чайчику? – К Рудину придвинули мятую кружку. – Или пятьдесят "марсианочки"?
– Чаю давайте, – доктор вытряхнул из кружки вездесущую пыль. – "Марсианка" – лютая смерть для печени и почек. Сколько можно втолковывать? Право, как малые дети! Если на вас свалится цирроз, то ни я, ни фельдшер Телье не станем возиться!.. – Рудин хмыкнул, успокаиваясь. Шумно хлебнул кипятка, нахмурил седеющие брови и продолжил: – Что с советом? Отменили?