– Погодка не балует, – ответил Локтионов. – Завтра – послезавтра буря уймется, песок уляжется, вот тогда и проведем. Верно я говорю, Рудольф Максимыч?
– Вполне. Да скинь ты тужурку, доктор! У нас – теплая компания. И на дозорных серчать не стоит. Святой Ипат разнуздался, сам знаешь. Не ровен час, приведет людоедов в поселок, вот тогда скажешь спасибо, что матросы с винтовками – на каждом углу.
– А если не монах напал на ребят? – спросил Рудин, вешая тужурку на гвоздь. – Вы думали об этом? Вот, например, Андрей Владимирович говорит, что башибузуков Ипата в пустоши не видел.
Шведе хмыкнул. Картежники, не отвлекаясь от игры, тоже ухмыльнулись.
– У Яичкина, что у страха – глаза велики, – бросил Бурнашев.
– Тем паче у Мошонкина, раненного в зад! – поддержал приятеля Локтионов. Рудин не заметил, чтобы кто-то мало-мальски сочувствовал своему товарищу, который, кстати, как и они, был членом президиума.
– А кумовья утверждают обратное, – заметил Шведе. – Кому верить, а? Битов и Федоров говорят, что нарвались они на грамотную оборону, и было в ней не меньше десяти стволов. Стреляли в них из "мосинок", переговоров вести не пожелали. Скажешь, что это не почерк банды Ипата?
Рудин развел руками.
– Или, может, это кумовья наврали с три короба? – продолжал наседать Шведе на доктора. И снова Рудину оставалось лишь развести руками.
– Так, ладно. Я сам переговорю с кумовьями. А Гаврила, часом, у вас не появлялся? – спросил он председателя. – Хорошо, если бы он присутствовал.
При упоминании о Гавриле членов президиума передернуло, словно свору чертей от слов "Отче наш".
– Что мы ему – няньки?! – возмутился Тупотилов, из-за плеча Марты показалось его маленькое, налитое кровью личико. Комендор успел основательно, как говорится у матросов, "набодаться". – Гаврила – гунявая селедка. Гаврилу, суку, под киль!
– Гаврила Аристархович, – проговорил, затягиваясь "самокруткой" Шведе, – насколько мне известно, отправился с поисковой группой на север, к Гипотенузе. Он сделал это по своей воле, никто в шею его не гнал. Мы предложили, он согласился. Большой Огненный Треугольник больше вам нужен, чем нам. С ним же ушли кумовья.
Рудин нахмурился, припоминая. Он был раздражен неудачей с Мошонкиным, а тут еще и мемуары не клеились. Бывает такое: вроде и текст у тебя в голове, но выходит всё не то да не так. И сидел он за столом в госпитале, карандаши грыз в глухом отчаянии. А тут еще нетрезвый Гаврила пожаловал на огонек и давай чего-то нести… "Ну и послал я его по матери, – доктор мысленно хлопнул себя по лбу. – А он взял, да и пошел".
– Отрадно слышать. Но я пришел к вам не из-за этого.
– Ну-ну… – Шведе сделал вид, будто готов внимательно слушать.
– Сдается мне, милостивые государи, что на корабле пахнет бунтом.
Матросы выслушали Рудина спокойно. Шведе пожал плечами, Локтионов рассмеялся, Бурнашев взмахнул рукой – мол, погодите, я сейчас! – и вышел на крыльцо отлить. Те, кто был занят картами, продолжили игру, остальные осушили кружки под нечленораздельный тост, который попытался произнести в стельку пьяный Тупотилов. Марта вышла следом за Бурнашевым. В избу эти двое так и не вернулись.
– А может, господин доктор, мы обойдемся без экивоков? – Шведе пододвинул длинной рукой сахарницу с противоположного края стола к доктору.
– Если без экивоков, – Рудин посмотрел Шведе в глаза, – то я бы не хотел опасаться козней за спиной. Мы мечтали сделать наш поселок безопасным для людей. Для всех людей. Мы – те, кто разбил хозяев, кто построил здесь первую лачугу и зажег сигнальные костры, чтобы вы – вы! – отыскали это безопасное место!
– Как дела у Андрюши? – осведомился Шведе.
Рудин мигом смекнул, что вопрос-то с двойным дном. Председатель совета на самом деле давал понять, что знает, кто пустил слух.
– Скверно, – не стал кривить душой Рудин. – Мы с Жаном-Клодом старались, как могли. Рана была грязной, крови потеряно – море… Вторую операцию он не переживет, клянусь честью.
– Точно так, как и Северский? – спросил Шведе.
– Абсолютно, – доктор пропустил шпильку мимо ушей. – Нынче всё в руках божьих.
– Мошонкин – шкура и трус! – вставил вдруг Тупотилов. – И помирает, как мерзавец.
– Позвольте-позвольте! – Рудин привстал. – Не смейте в моем присутствии…
Он не мог назвать Мошонкина своим хорошим другом или храбрым солдатом. Но баталёр сражался на "Кречете" и участвовал в знаменательном подъеме на пирамидальную гору. Мошонкин волей-неволей постарался для выживания их вида куда больше, чем доморощенный президиум, собранный из тех, кто лопал человечину в рабочих лагерях и бил баклуши после исхода хозяев.
– Пей чай, пока не остыл! – беззлобно осадил доктора Шведе. – Я беру во внимание трепет, с которым вы – гвардия ветеранов – относитесь друг к другу. Вот только Мошонкин – член президиума матросского совета и о делишках его, – длинные руки взлетели над столом в широком жесте, – мы осведомлены куда лучше остальных. Доктор, сама жизнь подсказывает: все, кто занимал ответственные посты в прошлом, теперь как несмышленыши – беспомощные, крикливые. Глаза таращат и ждут, пока кто-то вытрет им зад.
– Заново надо назначать "министров", – сказал Локтионов. – И по здоровью – тоже.
– А я не держусь клещами!.. – воскликнул Рудин. – Если среди вас есть хотя бы один человек, который лучше меня разбирается в медицине и биологии, то предъявите мне его! Я сейчас же сниму перед ним шляпу!
Шведе потянулся через стол и похлопал Рудина по плечу.
– Тимофеич, ты – мужик нам симпатичный, поэтому не обижайся… но Купелин, Зуров, Багров и ты – это рудименты. Рудименты! Те самые лишние зубы, что гниют и врастают в здоровые. И цепи чинопочитания, в которые вы пытаетесь нас замотать, – артефакт эпохи, которая, на наше счастье, осталась навсегда за бортом. Вы – носители нежизнеспособных традиций! Ваше донкихотство в теперешней обстановке опаснее бомбы, что чешет "рожки" об днище корабля. Посуди сам: если вздумается святому Ипату напасть на поселок, кто возглавит в таком случае оборону? Быть может, Купелин? Говорят, что ему несколько раз повезло и что во времена хозяев штурман провел пару успешных операций. Быть может. Но сейчас Купелин – это унылый звездочет, которому дела нет до нужд и чаяний матросов. Мичман Зуров возглавит кампанию против Ипата? Вряд ли, – он даже к лупанарию боится подойти, а тут – воевать! Гаврила Аристархович? Ну да! Этот сможет! И своим и чужим лбы раскроит за милую душу!
Рудин передернул плечами, одним глотком осушил кружку остывшего чаю.
– Послушай Максимыча, Паша, – ласковым голосом посоветовал Рудину Локтионов, – не спеши перебивать. Он у нас мастак изъясняться.
"Недаром Шведе находился под следствием как политический преступник, – подумал Рудин. – Неужто в Сибири тесно стало? Почему поднадзорных крамольников оставляют служить на флоте, а не ссылают за тридевять земель?"
– Проект Большого Огненного Треугольника, перевозка чернозема с горы-пирамиды, – принялся загибать узловатые пальцы Шведе, – огороды, на которых даже сорняки не растут, ссора со святым Ипатом и последовавший за ней раскол, неудачи и промахи в отношениях с чужепланетниками – вот ваши достижения. Вы не можете понять… или, быть может, не хотите понять, что Империя далеко, царь-батюшка далеко, а это место – не колония, временно утратившая связь с метрополией, это могила, и все мы здесь покойники, хоть дышим, ходим и баб кроем!
Рудин выслушал тираду с невозмутимой миной. Картежники продолжали резаться, трое матросов ушли, сухо распрощавшись с остальными, Тупотилов храпел, уткнувшись в сложенные на столе руки. Локтионов присел возле печурки, влез в поддувало кочергой и принялся чистить забитые золой колосники.
– Подлейте кипятка, если вас не затруднит, – Рудин пододвинул кружку к самовару. Шведе кивнул и сам обслужил доктора. С руками его длины сделать это было легко.
– Хорошо, брат-матрос, – сказал доктор, промочив горло. – Что ты предлагаешь?
– Взять всё и поделить по-честному, – без раздумий ответил Локтионов. Он расстелил возле печки шинель и улегся, точно собака на подстилку. Подкурил от уголька "козью ножку", зажмурился, выпуская сизый дым.
– Как это – поделить? – опешил Рудин. – Что есть такое у меня или у Купелина, чего нет у вас? Пара костюмов и только?
Шведе бросил недовольный взгляд за спину, на Локтионова.
– Речь идет не о том, чтобы влезть тебе в карман, – пояснил председатель, – суть в новом характере отношений. Если судьба распорядилась так, что нашей честной компании довелось жить особняком, почему бы нам не отбросить в сторону проигрышные шаблоны имперского режима и не забыть о них, словно не существовало никогда царей, дворян и жандармов? Сейчас мы свободны, но души наши грешные по-прежнему привязаны к старому миру, в который возврата нет. Давайте же сбросим камень с души и освободимся полностью! Пусть корабельное имущество станет общим, имущество поселка – общим, земля – общей, женщины – общими.
– Хоть убейте, но не могу понять, в чем вы видите выгоду… – Рудин задумался, разглядывая свое искаженное отражение в потертом боку самовара. – Ничего ведь не изменить и не исправить… Не изменить! Вы слышите, братцы?
Председатель придвинулся вперед. Он был так искренне убежден, что Рудин даже почувствовал зависть: в последний раз он испытывал столь откровенное ощущение собственной правоты в день генерального сражения с хозяевами, когда стоял бок о бок с другими моряками и посылал пулю за пулей в атакующие порядки боевых механизмов.
– Пусть люди станут людьми, Паша! – проникновенно сказал Шведе. – Людьми нас сделает свобода воли, а не безотчетное следование протухшим от времени обычаям, которые навязывает горстка выживших по счастливой случайности дворянских ублюдков. Мы ведь понимаем, – они пойдут на всё, дабы сохранить власть над низшими чинами! Дабы заграбастать кусок пожирнее, а остальным – сунуть под нос вонючий кукиш. Так было, есть и всегда будет! Но – вот! – Шведе продемонстрировал Локтионову всем известный жест, рубанув для убедительности ребром ладони одной руки по локтю другой. Локтионов добродушно оскалился, выставив напоказ почерневшие пеньки зубов. Шведе продолжил: – В свое время вы совершили подвиг, это так. Вам удалось поднять людей с колен, вы заставили людей вспомнить, что они не домашний скот. Вы превратили рабов в злых, отчаянных солдат. Нынче пришла пора освободить этих людей, дать им право распоряжаться своими жизнями так, как им заблагорассудится. Ну не собираются они больше стоять перед "благородиями" во фрунт! Хоть убей! Вам давно пора понять.
Рудин покачал головой, то ли сокрушаясь, то ли попросту отрицая правоту председателя.
– Послушайте меня, братцы… – начал он утомленным голосом. – Вы определенно что-то путаете. Тот подвиг, который вы не отрицаете… Нам удалось перешибить бревно соломинкой именно потому, что мы не забыли, откуда пришли в этот мир. Да-да! Мы поступали так, как велела нам честь и наши великие военные традиции, которые вы столь откровенно попираете ногами. Уверяю вас, друзья, не абсолютная свобода делает людей людьми, а высокой степени ответственность друг перед другом. Провозглашенная вами вседозволенность не доведет до добра!
– И тем не менее, любезный доктор! – Шведе усмехнулся. – Машина набирает ход, матросское братство приветствует новые веяния. Ты знаешь, Паша, до тошноты приелись бесполезные начинания. Этот сумасшедший проект Большого Огненного Треугольника!.. Просто уймища сил уходит зазря…
– Но мы ведь договаривались! – возмутился Рудин. – Рудольф! Со своей стороны мы готовы уступить многое: черт с тем, кто будет в Поселке главным! Купелина и Зурова власть не интересует вовсе! Мы с Гаврилой обещаем заткнуться! Но не лишайте нас надежды установить связь с Землей! Пусть Большой Огненный Треугольник оживет!
Шведе поднял руки, потер залысины.
– У меня встречное предложение, доктор.
Рудин насторожился.
– Я слушаю тебя внимательно.
– Ты ведь что-то там пишешь, да? И, говорят, весьма недурственно. Напиши о том, как в Поселке решили жить по-новому. Изложи предпосылки, без всяких жлобских фраз, простым русским языком, чтоб каждому матросу понятно было. Опиши ход реформы пошагово, с расстановкой. И чем всё обернется, тоже не поленись нацарапать.
– Честь по чести писать? О том, как вы рушите то, что строилось титаническими усилиями других людей?
– Ну это ты хватил, брат! Ты, часом, не сказочник? Нет? Ну добро, а то я было встревожился. Ты не думай, если чего не выйдет с ходу – в идеологическом аспекте, я подскажу или поправлю. Буду держать руку на пульсе во всех смыслах. Договорились?
– Лучше соглашайся, доктор, – посоветовал Локтионов; матрос лежал на полу, опираясь на локти, дымил в потолок и слушал беседу, не открывая глаз, словно сказку на ночь. – Подобру-поздорову оно всегда легче пишется.
Рудин встал.
– Я, пожалуй, пойду. Душновато что-то у вас стало, братцы.
Шведе поднялся следом за ним.
– Ступай, доктор. Ты человек мягкий, душевный. Постарайся не принимать близко к сердцу то, что изменить невозможно. Смотри на жизнь широко раскрытыми глазами и уверенно иди вперед. Всех благ тебе!
Доктор откланялся и вышел в пыльную марсианскую ночь…
7
…он долго-долго глядел на свой огород. Скрипел фонарь, закрепленный на столбе; желтый круг метался от одного края докторского надела к противоположному. С небес сеяло мельчайшей гранитной и кварцевой крошкой, каменная крупа сухо барабанила по крышам изб, извивались в луче света серые полупрозрачные струи.
Стебли злаков торчали из наносов ржавой пыли. Были они неподвижными и жесткими. Словно заледенели волнистые стебли и причудливые, ощетинившиеся острыми усиками, колосья. Впрочем, так оно и было; мороз стоял нешуточный. Потом случилось чудо: Рудин поднял руку, и измененные Марсом злаки ожили, потянулись к теплу его ладони. Казалось, что каждый колосок звенит, как китайский колокольчик. Тихо-тихо, не для чужих ушей…
Темная фигура выплыла из мрака. Бесшумно переместилась к доктору, замерла бок о бок с ним. Рудин уловил движение боковым зрением, вздрогнул, отступая в сторону. Злаки сейчас же поникли и замерли, точно жизни в них было не больше, чем в кладбищенских бумажных цветах.
Человек, пришедший из тьмы, носил офицерский китель с золотыми погонами. Жестом фокусника он сдернул линялый платок, которым была закрыта нижняя часть лица, и Рудин понял, что перед ним – капитан первого ранга Иоганн Карлович Герман.
Рудил хотел перекреститься, но на полпути его рука была остановлена твердокаменной ладонью капитана. Доктор стоял ни живой ни мертвый.
И. К. Герман поглядел на него заиндевевшими глазами и проговорил, скрипя окоченевшими мышцами лица:
– Я всем вам помогу!
8
Он проснулся. Битый час лежал неподвижно, догадываясь, насколько жалкое зрелище он представляет собой сейчас: трясущийся и съежившийся в позе эмбриона под шинелью. Крупный, почти здоровый мужчина тридцати четырех лет от роду. Лысоватый детина с потемневшим от щетины лицом, в груди которого стучит, иногда сбиваясь с ритма, чересчур мягкое для марсианской стужи сердце. Он боялся высунуться из-под шинели, чтобы зажечь свечу. Затаился, стараясь не дышать, и вслушивался в тишину, в которую погрузился Поселок.
В избе царила кромешная темень. Давно погас в печурке огонь, почему-то потухла лампада, хотя перед тем как лечь спать, он подлил в нее драгоценного растительного масла. За крепкими бревенчатыми стенами шуршал песок, а может, это просто шумело в ушах, покалеченных громом орудий во время генерального сражения с хозяевами…
Затем и в самом деле загрохотало, точно отголосок воспоминаний отыскал способ материализоваться в реальности Ржавого мира.
Рудин вскочил на ноги. Страхи, полудрема и прочая дрянь улетучились, будто их и не бывало. Что-то скверное творилось неподалеку: за кольцевой стеной, отгораживающей Поселок от пустоши, шла перестрелка.
Он накинул на плечи серое пальто из английского сукна, сунул в карман револьвер, подхватил на всякий случай саквояж с инструментами и выбежал наружу.
А снаружи уже закипал водоворот: матросы выскакивали из домов, на ходу натягивая шинели, и как один мчали на площадь, к арсеналу. Моряки переругивались, вопрошали друг друга, что, мол, стряслось.
– Святой Ипат напал на Поселок!.. – слышал доктор со всех сторон. – Нагрянули людоеды из пустоши! Скорее к оружию, если не желаете на вертеле корчиться!
Доктор схватил за рукав пробегавшего мимо матроса.
– Кто командует? – заорал он, перекрикивая шум толпы.
Матрос стянул с лица маску, сплюнул Рудину под ноги и нехотя ответил:
– А бес его знает!.. Может ты, доктор, за главного? Нет? Штурман? Тоже нет? Ну тогда, наверное, кто-то из президиума. А! – махнул он рукой. – В арсенале скажут!
Его тронули за плечо. Рудин обернулся: он надеялся, что сейчас ему, наконец, объяснят, что происходит на самом деле. Не так уж легко ощущать себя не у руля, тем более сейчас, когда в воздухе пахнет перцем да порохом.
Перед ним стоял растерянный фельдшер-француз.
– Мсье, Мошонкин умер.
В этот миг Рудин заметил, что по огородам на западную окраину Поселка бегут колонной уже вооруженные матросы. Он рассеянно кивнул фельдшеру и, пропустив его слова мимо ушей, кинулся через почерневшую от холода пшеницу. Следом за колонной, прочь из Поселка, за кольцевую стену.
Они мчали в одну сторону, а вести – в другую.
– Мичмана убили! – прозвучало впереди колонны.
– Зурова убили?! – воскликнул Рудин, надеясь, что ослышался.
И тут же за его спиной кто-то заголосил:
– Людоеды убили мичмана!!!
…Человек пятьдесят встали кругом, обступив устланный песчаником пятачок. Напившийся крови песок влажно чавкал под сапогами. Кто-то догадался прихватить керосиновую лампу, и по пустоши теперь метались длинные тени.
– Пропустите доктора! Расступитесь, братцы! – послышался не совсем трезвый голос Локтионова.
Матросы подчинились, образовав перед Рудиным что-то вроде живого коридора, в конце которого лежали молодой мичман Зуров да двое матросов. Никанор Локтионов держал над мертвецами лампу.
– А как же Ипат? – удивился Рудин. Покойники его пока не волновали, он не хотел оказаться под перекрестным огнем. Винтовки Мосина в марсианских условиях били не слабее, чем малокалиберная артиллерия на Земле. – Где, черт возьми, людоеды?
Моряки загалдели, заметались, пытаясь построиться по-боевому. В конце концов, после яростной толкотни и переругивания, у них получилось кособокое каре. Рудин заругался в сердцах: он понял, что капитаны, которые школили нижние чины, точно собак – без жалости и снисхождения – были в чем-то правы. Только ежовые рукавицы позволяли сделать из ленивой, заносчивой и вечно голодной до плотских утех толпы боевую машину.
Святой Ипат, не будь он шизофреником, одним махом бы прихлопнул это воинство. Но чокнутый монах отчего-то медлил, его душегубы затаились, пустошь была чиста от горизонта до горизонта.
Тогда Рудин присел возле покойников. На долю Зурова и матросов пришлось по пять пуль.