* * *
"Здравствуйте, товарищ Сталин!
Мое имя – Рудин Павел Тимофеевич, я бывший судовой врач броненосца "Кречет". Волею судьбы мне довелось стать участником событий, в правдивость которых поверить нелегко. Однако сейчас я нахожусь в таком месте, где говорить неправду затруднительно, а точнее – невозможно вовсе.
Мне шестьдесят шесть лет, в этой жизни я повидал всего через край, но до сих пор не разучился удивляться. Например, тому, насколько часто случается так, что личности низкие, недалекие, презирающие, не признающие либо попросту ничего не знающие об общечеловеческих ценностях; личности, обделенные природой всем, кроме самых простых, даже не животных, а насекомых потребностей, обретают способность влиять на судьбы полезных и важных для общества людей. Я называю этих индивидов "богами-насекомыми". О, как они упиваются собой, внося разлад в жизнь и коверкая судьбы таких, как я, таких, как миллионы наших с вами соотечественников! Они испытывают даже не административный восторг, но вожделение наркомана, вгоняющего в вену грязную иглу. Люди – плохие, хорошие; всякие – добровольно ли, по сложившимся обстоятельствам ли вынуждены нести на себе бремя власти богов-насекомых. Это действительно нелепо, несправедливо и страшно. Позволять верховодить тобой существу безгранично злобному, тупому и аморальному, позволять ему вытирать об тебя грязные ноги и постепенно превращаться в такую же низменную тварь. Я прошел этот позорный путь во время своего долгого и невероятного путешествия. Но я смог собрать волю в кулак и противостоял богам-насекомым так рьяно, что в какой-то момент мне даже показалось, будто я одержал верх.
Война, что забрала у меня друзей, молодость и здоровье, осталась в холодной пустыне, от которой нас с Вами отделяют миллионы миль. Сегодня я счастлив, что могу вспоминать те дни и оставаться спокойным. Сегодня я, наконец, осознал, что боги-насекомые были мне не страшны тогда и что сейчас я тоже их не боюсь.
Не стану дальше ходить вокруг да около. Броненосец, судьбой которого Вы, товарищ Сталин, интересуетесь, находится на Марсе, в области, названной астрономами Заливом Титанов. Это не бред, – заверяю Вас! Мои сведения трудно проверить, едва ли на Земле найдется телескоп необходимой мощности. И едва ли в ближайшие годы осуществится первый пилотируемый полет на Марс.
Пользуясь возможностью, не могу не походатайствовать за себя и за других членов команды "Кречета", сумевших вернуться на Землю. Пусть наша страна теперь называется иначе, но мы по-прежнему любим ее всем сердцем. Любим так, как только способны любить те, кто долгие и тягостные годы жил в мире, бесконечно враждебном к человеку. Мы, вернувшиеся, сегодня далеко не молоды. Наше существование – клянусь! – ничем не угрожает Советскому государству, никто из нас и в мыслях не причинит вред людям, говорящим и думающим на одном с нами языке. Мы – не враги трудовому народу и советской интеллигенции. Не преследуйте нас! Не торопите события: пройдет еще лет пять и все мы исчезнем естественным образом".
– Что скажете, товарищ Блад? – спросил Краснов почти жалобно. – Вот сукин сын, ага? И взаправду – тронутый!
Его начальник протянул длинную руку вперед и несколько раз с силой сжал пальцы. Словно сдавил чью-то глотку. Он был до синевы бледен, под блеклыми глазами пролегли лиловые тени.
– Вы полагаете, что-о-о… – Краснов двумя пальцами приподнял исписанный Подзаборным лист. – Что письмо должно отправиться… гм… адресату?
– Шутить вздумал?! – возмутился начальник. Приподнялся, морщась от острой боли в промежности. – Ну-ка, подай-ка эту хрень!
Краснов толкнул письмо по полировке стола. Товарищ Блад схватил лист, торопливо скомкал и швырнул в неприметное ведро для мусора.
Так в одночасье погибло то, над чем битый час страдал доктор Рудин, облекая терзающие его мысли в слова.
– Слепец! – прошипел товарищ Блад. – Била его жизнь и травила, а он!.. Слепец, святоша чертов! Видите ли, "не могу не походатайствовать за себя и за других членов команды "Кречета""!.. – От очередного болезненного приступа у него перехватило дыхание. – Пафосный, голословный дурак! К стенке бы его!
Усатый Таракан с укоризной глядел на хозяина кабинета, словно знал обо всем, что товарищ Блад тщательно скрывал долгие годы.
1
– Я – Вершитель. Ты – Идущий по следам.
Хлыстов огляделся: никого другого поблизости не было. Следовательно, чудаковатый инок, которого все кличут святым Ипатом, обращался к нему.
Они сидели друг напротив друга в похожей на келью пещерке в красноватом сумраке, окрашенном светом углей, остывающих в костровой ямке. Глаза монаха горели куда ярче тех углей, святоша был явно не в себе. Хлыстов ощущал, что от пристального взгляда монаха внутри у него всё вскипает. В иных обстоятельствах он бы никому не позволил разглядывать себя столь откровенно. Но здешняя паства была отлично вооружена и искренне обожала – просто боготворила! – своего духовного наставника. Так что со здешним монастырским уставом приходилось считаться и крепко, черт возьми, считаться.
На стенах пещерки пестрели знаки, начертанные бурой краской. Кресты и звезды с разным количеством лучей, стилизованные черепа и геометрические фигуры выстраивались в не совсем ровные ряды от пола до свода. Хлыстов заподозрил, что здесь, в охваченном религиозной истерией лагере, ему уготована участь жертвенного овна. Да и сама краска… Уж не кровь ли?
Он дернул носом.
Так и есть: кровушка.
…Бесчувственную сударыню-барыню отдали на попечение раздобревшей на человечине старухе; "Яга" поклялась Ипату поить драгоценную молодку "парным молоком" и потчевать "розовым вареньем". Скорее всего, это была такая фигура речи. Хлыстову же не стали предлагать еду и питье. Его разоружили и привели в пещерку для этой странной беседы. "Паучок", невидимый союзник, столь явно сплоховавший во время последнего боя, угомонился и затих, намекая волнообразным колыханием лапок на то, что он не умер "в утробе"…
– А знаешь… Знаешь, кто ты???
Хлыстов не ответил. Он не знал, как следует вести себя с юродивыми. Он бы мог голыми руками прикончить инока. Рвануться вперед и вырвать ему горло сильными и твердыми, как железо, пальцами. А беседовать… Что он – доктор?
Монах прикоснулся рукой к немытой голове.
– Говорю я на языке рабов. Теми словами, что отыскались внутри коробочки, – бесцветный голос, усиленный пещерной акустикой, приобретал неестественные обертоны. – Мы с тобой – разные, но мы – части одного целого. Я – Вершитель, ты – Идущий по следам.
– Воды мне дайте! – потребовал Хлыстов. Он ни слова не понял из того, что услышал. Он уже представлял, как хрустнут тонкие кости, когда он оплетет тщедушное тельце святоши своими обезьяньими руками, и как святоша обмарает рясу спереди и сзади.
– Твой носитель может обходиться без воды дольше, чем другие рабы. Уйми его!
"Паучок" с силой рванул за переплетение нервов, и Хлыстов согнулся от приступа жестокой боли. Он оперся руками об каменный пол, едва не угодив ладонью в заполненную тлеющими углями выемку.
– Думы твоего носителя грязны, мне не в радость видеть их. Он будет так делать еще?
– Нет! – от чистого сердца ответил Хлыстов. До него вдруг дошло, что монах обращается не напрямую к нему, а… через него? Как такое могло быть, у Ваньки Хлыста – конспиратора и террориста, не окончившего даже церковно-приходской школы, – в голове, стриженной под горшок, не укладывалось.
– В коробочках рабов нет нужных слов, – с сожалением констатировал монах. – А соединиться нам нельзя: нет Светоносного, Червя и Многоглазого. Нам повезло, что в этих, – он положил ладонь на грудь, – туловах просто поддерживать жизнь.
– Да что вы из меня жилы-то тянете, отче?! – прошипел Хлыстов, отползая. Монах бредил столь упоенно, что даже матерому душегубу стало в его компании зябко.
– Нас бросили, – сказал монах прежним ровным тоном, но Хлыстов был в отчаянии. Его нутро реагировало на слова инока необъяснимым образом! Из голубых глаз бывшего эсера покатились крупные слезы. Монах же договорил: – Мы пришли сюда, чтобы исполнить повеление Домов. Мы – лазутчики среди недругов. Нас призвали из материнского океана, но случилось это слишком поздно… Дома проиграли войну. Спасаясь, они забыли о нас, маленький Идущий по следам.
"Паучок" зачастил лапками. Ему было по душе ласковое обращение. В то же время Хлыстов из последних сил пытался отыскать хотя бы одно рациональное звено в бессмысленных словах окаянного богомольца.
– Что вам надо? – спросил он, повышая голос. – Отпустите меня Христа ради! Если харчей пожалели, то – пусть вам пусто будет! – отпустите так!! Как-нибудь обойдусь!
– У твоего носителя когда-то была мозговая болезнь… – догадался монах. – Поэтому путей управления туловом больше нет…
– Да какая еще мозговая болезнь!.. – воскликнул было Хлыстов, но сейчас же вспомнил о менингите, едва не убившем его в детстве, и прикусил язык.
– Ты поймешь, – пообещал монах зловещим тоном. – Ты обязательно поймешь.
Хлыстов пригнулся к полу, сжался пружиной. Всё, что было нужно сделать, – это переметнуться через разделяющий их костер, заграбастать святошу. А дальше – напролом, прикрываясь им, как щитом, сквозь ряды воинственных прихожан.
– Глупый носитель… – прошептал святой Ипат, отодвигаясь в тень. – Мы с тобой должны вернуться в пещеру. В пещеру – ты помнишь???
И Хлыстов будто наяву услышал визг дисковой пилы и треск рассекаемых ею ребер. В нос ударил запах крови и горелой кости. Он упал на бок, подтянул к животу колени, сложил на груди крестом руки и захныкал. Ему почудилось, что из тени вышел, покачиваясь, черный скелет с уродливым жуком-переростком вместо черепа.
– Ты помнишь?..
Помнил ли он?
…очнулся на том самом столе, и жесткие ремни по-прежнему врезались в его тело.
(Хриплое дыхание; боль, ничего, кроме боли.)
Подумал, что пришел в себя после секундного обморока и что бессмысленная пытка продолжится – не пройдет и минуты.
(Клокочет в груди кровь, точно бомба взорвалась под ребрами; бомбочка…)
Разлепил веки. Туман… Серебрится перед глазами. Туман.
Постепенно проступают контуры: выгнутый свод, машины высотой под самый потолок. Балка, вокруг которой обвивалась кольцами многоглазая тварь. Пуста. Он не придал этому значения; решил собраться с силами и подготовиться к неизбежному. Позволил тяжелым векам сомкнуться и услышал во тьме… Сквозь собственные хрипы, сквозь клокот в груди…
Далекий и нечеткий шум, – будто к ушам поднесли по морской раковине. Звук пустоты, и ничего больше. Ни отвратительного скрипа суставов, который издавало при движении похожее на скелет создание. Ни ледяного перестука медицинских инструментов. Ни истеричного жужжания пилы. В истерзанной, горящей огнем груди шелохнулась… Нет, не надежда. Зародыш надежды без ручек и ножек.
Опустела пещера, в которой его разбирали по частям, как быка на бойне; опустела вся сложная система залов и переходов, врезанная в толщу скалы на версту или дальше.
Он пошевелился. Почувствовал, как ломается корка из засохшей крови и нечистот, в которой он был, как личинка в коконе. Ремни держали крепко, но кое-где, особенно возле бедер, чувствовалась слабина… Он заерзал, глухо заворчал, страшась навлечь на себя беду излишним шумом. Прошла минута, прошел час, а вокруг ничего не происходило. Нелюди не показывались, аппаратура, окружавшая прозекторский стол, бездействовала.
Ремни не поддавались, а силы таяли с каждым движением. Хлыстов извивался всем телом, стараясь не обращать внимания на боль. Что бы с ним не сотворили хозяева пустыни (а он до сих пор не понимал, что, собственно, они начудили), его раны совсем не кровоточили. Изуверски порезанная грудь была "запечатана" одним черным и бугристым струпом, словно конверт сургучом; что под ним скрывалось, – Хлыстов пока не думал и не гадал. От слабости и жажды перед глазами плыло, но Хлыстов держался. Он понимал, что, лишившись сознания, вряд ли когда-нибудь придет в себя.
Сам не понял, сколько бился, словно рыба об лед. Может, полдня, может день, а может, и неделю…
В конце концов он растянул ремни и сполз с грязного стола на пол. Рывками, цепляясь руками за приборы и прочую механическую дребедень, пересек пещеру. Задержался у стойки, вдоль которой поблескивали ряды стеклянных емкостей. Сунул нос в одну склянку, в другую… Наконец, нашел то, что ему было нужно: бутыль, до краев наполненную жидкостью без цвета и запаха. Одним махом выпил половину.
И остался жив.
Короткий коридорчик с низким-низким сводом… Следующий зал… Что за черт! Пещера была как две капли воды похожа на ту, из которой Хлыстов только что выбрался. Даже прозекторский стол находился на положенном месте. Только пахло в этой новой-старой пещере иначе – резко, словно кто-то разбил флакон с нашатырным спиртом. Поперек изогнутой металлической плоскости лежал сверток белой ткани. Хлыстов стащил его и сейчас же покрылся холодным потом: под тканью ждали своего часа разложенные ровненькими рядами хирургические инструменты. Выглядели они вычурно и одновременно жутковато. Дисковая пила среди них занимала почетное центральное место.
Хлыстов обмотал ткань вокруг туловища, как банное полотенце. Одежонка была ни к черту, но все-таки лучше, чем костюм Адама.
Он переходил из зала в зал, везде сталкивался с загадочными устройствами самых разных форм и размеров – чаще всего они были металлическими и сияли, точно кто-то начистил их полированные бока речным песочком. Он не мог знать точно, он лишь предполагал, что ни одно из приспособлений хозяев не работает. Проверять, для чего они занимают место и действительно ли мертвы, Хлыстов не видел смысла, да и было бы это благоразумно?
В следующем коридоре Хлыстов почувствовал, что воздух заметно посвежел. Голых плеч коснулась холодная струя, освещение померкло; теперь он пробирался сквозь красноватый сумрак.
И вот последняя пещера. Огромный зал, свод которого терялся во тьме. Его размеры могли бы привести в трепет любого смертного. Но только не человека, проведшего вечность в компании жутких нелюдей, будучи прикованным к прозекторскому столу…
Упираясь в потертый пол стальными лапами, острыми носами – к широкому пролому, через который были видны только коричневые тучи, стояли в два ряда летающие машины хозяев. Как и остальное брошенное оборудование, "летуны" казались мертвыми и окаменевшими. Между холодными корпусами гулял ветер, отовсюду клубилась рыжая пыль.
Одинокий, кутающийся в ткань человек прошел сквозь двойной строй "летунов" и остановился перед выходом. Ветер взлохматил его светлые, стриженные под горшок волосы.
Сначала он увидел чужое, мутное небо Ржавого мира. Пресытившиеся пылью тучи надвигались со всех сторон, свистел-надрывался ветер, рокотал в отдалении гром и почти каждую секунду блистали молнии. Затем Хлыстов понял, что стоит босыми ногами на краю пропасти, что внизу под отвесной стеной, кипит пылевой прибой, и сквозь рыжую круговерть просматриваются вершины теснящихся к подножью глыб.
Небо ли, ад ли – что-то, находящееся вне человеческого понимания, подарило ему еще один шанс помериться силами с Ржавым миром. Он выжил в плену у хозяев, он не отдал богу душу на прозекторском столе. Теперь хозяева сгинули, он остался на покинутой базе в счастливом одиночестве. Что-то это должно было значить…
Хлыстов глядел с высоты птичьего полета (если бы здесь водились птицы!) на рыжую пелену, укрывшую пустошь, на пирамидальные горы, которые вздымались на горизонте. Перед ним лежали дикие, неизвестные земли. А он снова сам – против целого мира.
Закричал. И отчаяние, и угроза слышались в этом нечеловеческом вопле, и ужас перед дальнейшей судьбой, и триумф вырвавшегося из капкана зверя.
Крик оборвался, сошел на нет. Хлыстов закашлялся, замычал что-то, валясь с ног; горлом тотчас же хлынула горячая кровь.
…Позднее он выяснил, что не может произнести ни звука. То ли повредил связки, когда его полосовали нелюди, то ли стряслось нечто иное.
И еще он понял, что отныне ему придется привыкать к ощущению мохнатых лапок, подергивающихся в такт сердцебиению внутри его грудной клетки…
– Ты должон отыскать пещеру и привести к ней меня! – Голос святого Ипата выдернул Хлыстова из водоворота ярких воспоминаний. – Мы должны вернуться туда! Слышишь, раб? Вдвоем!
Хлыстов смерил монаха настороженным взглядом. Теперь он был уверен: от святоши просто так не отделаться.
– Хорошо. Будь по-твоему, отче, – сказал, почти не кривя душой.
Святой Ипат защелкал языком. Хлыстов решил, что ему удалось убедить монаха.
2
Это место походило на пещерный монастырь. Обычно пакостная природа Ржавого мира на сей раз здорово помогла святоше и его приспешникам устроиться. Под мощным скальным козырьком друг над другом располагались две террасы. С каждой террасы можно было попасть примерно в полтора десятка неглубоких пещерок. Нижняя нависала над подножьем на высоте в два человеческих роста. Чуть в стороне, но на этом же уровне, под сколоченным из досок щитом скрывалась горловина естественного колодца. Откинешь щит – услышишь шум подземной реки.
Хлыстов удивился (как обычно – молча), когда выяснил, что люди Ипата осели здесь совсем недавно – настолько уверенно они себя вели, и всё было у них под рукой. Оказалось, последователи полоумного монашка были вынуждены покинуть обжитое место по той же причине, по которой и Хлыстов ушел из оазиса: на их территорию покусились Синие.
Некоторых из людей Ипата он когда-то встречал. Наприме, на злосчастном пароходике, так и недоплывшем до турецкого берега. Они были подонками и работорговцами в одном мире, а здесь стали трупоедами и ополоумевшими фанатиками. Из гнилого мяса на свет появились личинки мух. Чего и следовало ожидать; очевидно, люди иного сорта рядом с Ипатом не приживались.
На нижней террасе пылал жаром большой костер, что-то булькало в висящем над огнем котле. Хлыстов повел носом и невольно поморщился: он уже догадался, какие закатывают пиры в "святой" обители. Но бывший террорист мнительным не был – давиться человечиной ему доводилось, Надо будет – сделает это еще раз, хотя задерживаться в этом лагере он, так или иначе, не собирается.
У котла колдовала старуха, которой поручили барыню-сударыню. Простоволосая ведьма вынула из широкого кармана на засаленном переднике тугой мешочек. Развязала тесемку (Хлыстов мгновенно учуял запах смеси из специй) и щедро сыпанула в варево. Неожиданно Хлыстов подумал, что он – болван, обчистил уйму камбузов, но не догадался разжиться пряностями. Держал бы мешочек за пазухой про запас, в случае чего – сменял бы. И не пришлось бы вести через пустошь двуногую овцу…
И Хлыстов принюхался пристальней: уж не его ли худосочную красавицу подадут на ужин одухотворенному племени? С солью да перцем? Впрочем, всё равно. Сударыня-барыня больше не его собственность, и он не властен над ее судьбой. Отбегала свое сударыня-барыня, это и ежу понятно.
Внизу громко ссорились трое мужиков. Битый час они не могли договориться, как переместить некую тяжелую конструкцию с площадки у подножья под нижнюю террасу.
– Тяните за дышло! А я на колесо навалюсь! Замордовали уже, добро с вами!
– Так-растак тебя, Диментий!
– А Ипатушка запретил сквернословить!
– Ничего он не запрещал, так-растак тебе в рыло!
– Да тяните кто-нибудь за дышло! Уморили оба! Ну-ка, навались!!