На цепи сидел невероятно грязный, полуголый человек. Хлыстов мгновенно узнал в нем одичавшего пустынного бродягу. Перед бродягой стояла насухо вылизанная глиняная миска, сам обитатель пустыни согнулся в три погибели и увлеченно грыз ногти на ногах. Какой-то мальчишка, пронося мимо охапку хвороста, пихнул этого человека ногой. Бродяга глухо ругнулся и нехотя переполз с середины террасы под скалу, где и продолжил прерванное занятие.
К Хлыстову подошел куцебородый Степка. Бывший кок нынче затесался в приближенные святого Ипата, и даже капитан Матвеев был ему уже не указ.
– Чего стоишь, смотришь кругом? Топай! – распорядился он. – Мне поручили чего-то показать тебе, новичок.
Хлыстов пожал плечами: мол, валяйте, если имеется желание. Степка ткнул трясущейся рукой искушенного людоеда в сторону ступенчатой тропинки, ведущей на верхнюю террасу.
– Туда пошли!
Под гулким сводом пещеры Степка высек кремнем искру, зажег факел (завоняло мазутом – хоть беги!) и повел Хлыстова вглубь. Шагов через двадцать стены по бокам сузились, из темноты показалось возвышение. "Алтарный камень! – сообразил Хлыстов. – Вот суки! Неужто – на заклание? Или… Что?"
На алтарном камне была сооружена пирамида. Из человеческих черепов. Хлыстов молча глядел, как дрожат тени внутри пустых глазниц и носовых впадин, отзываясь на трепет дымного пламени.
– Здесь девяносто восемь, можешь не пересчитывать, – доложил куцебородый с самодовольным видом. – До юбилея не хватает всего двух. Улавливаешь?
Хлыстов едва заметно кивнул. Куцебородый изменился в лице и с неприязнью поглядел на новенького. Его возмутило, что тот смотрит на кучу костей, как на пустое место. Что не пал ниц, стеная от ужаса, не схватился за сердце, не обмочился и даже не побледнел. А Хлыстова черепа не впечатлили совсем. Он отвернулся к боковой стене, посмотрел на неровные ряды закорючек, что покрывали ее от пола до самого верха.
– Кто… это… написал?.. – спросил Хлыстов своим страшным, квакающим голосом. Факел в руках бывшего кока задрожал еще сильнее.
– Д-да все помаленьку… – ответил Степка с запинкой. – Это вроде нашей книги откровений.
– Святой… тоже откровенничает?
– Ипатушка? Ой нет, парень! – С куцебородого и вовсе слетела спесь; каким-то загадочным образом он догадался, что стоит этому стриженному под горшок молодому человеку взмахнуть рукой, как на вершине костяной пирамиды окажется свеженькая черепушка. – Мы сердцем чуем, что излагать надобно. Потопали на свет, а?
Насколько мог судить Хлыстов (языками он не владел, но на русском читал и писал сносно), эти корявые надписи были полной абракадаброй. Святой Ипат, или Вершитель, всецело правил пятью десятками мужчин и женщин. Как он подобрал ключик к их сердцам, Хлыстов пока не понимал. Его люди как будто видели сны наяву, они говорили, выполняли какую-то работу, потом в порыве чувств бросали всё и принимались карябать символы своей кровью, не имея сил справиться с черным зудом, навеянным чарами чокнутого монаха. Просветленные гады даже не смыслили, что с ними происходит!
В глубине души Хлыстов понимал, что существовать вот так, как они, – это пострашнее, чем жить и умереть под властью сгинувших хозяев. Но ему было наплевать на отчаянно смердящую компанию людоедов. Если им нравилось лопать друг друга и носить шоры, значит, чего-то другого они не заслуживали. Едва подвернется случай, он возьмет ноги в руки и растворится среди песков. А пока станет играть роль удачливого бродяги, к счастью, притворяться для него – дело привычное.
Святому Ипату было нужно, чтобы Ванька Хлыст отвел его к пещере, в которой… с ним сделали нечто? Скорее, с ними сделали. Превратили их в то, чем они являются сейчас. В Вершителя и… этого… в Идущего по следам!
О да, Идущий по следам отлично помнил, где находится пресловутая пещера. С той стороны ветер до сих пор доносит запах некогда расплесканной Ванькой Хлыстом кровушки. Только Ипат и его друзья ошибаются, полагая, что к их отаре прибилась кроткая овца. Ваньке Хлысту там делать нечего, следовательно, он не попрет через пустошь только для того, чтобы какому-то Вершителю стало хорошо.
…На террасе он повстречал монаха. В вечернем свете Хлыстов увидел не отрешенного Вершителя с лицом, похожим на театральную маску, а суетливого, немного растерянного человечка. Святоша что-то бормотал невпопад; он как две капли воды был похож на припадочного отца Иова, которого Хлыстов излечил от всех недугов одним ударом топора. Прожженные негодяи и убивцы млели в присутствии святого Ипата, точно красные девицы. Они вели себя, как трепетные лани, приученные есть с руки. Хлыстову было противно смотреть на эти умиленные лица, в эти переполненные приторной благостью глаза… Он снова стал подумывать о бомбе. Увы, – смастерить ее здесь было решительно не из чего.
Постепенно у костра собралось всё племя. Эти люди говорили друг с другом о погоде, о том, как сделать колодец более удобным, о стирке и починке одежды, о своих мелких и серьезных болячках. И в то же время каждого из них трясло, словно одолеваемых похотью сопляков, наловчившихся подсматривать за бабами в бане. Они терпеливо ждали, когда их миски наполнятся традиционным кушаньем. Хлыстову тоже выдали миску, только стоял он с нею в стороне от других. Никакие специи не могли перебить мерзкий запах человечины, и Хлыстов старался не дышать носом. Тем не менее тяжелый дух продолжал терзать его, проникая через поры кожи.
– Плоть человека – есть добро! – провозгласил святой Ипат. – Добро божье – в человеке! Да славимся мы и наш светлый день, и разделим справедливо ниспосланное добро между собой и близкими!
Застучал черпак по краям котла. Взвился парок над мисками; заохали и забормотали, предвкушая сытость, утомленные ожиданием люди.
* * *
Еве казалось, что она очень долго приходила в себя. Сварливая и страховитая обликом бабка отпаивала ее горячим отваром. Пойло пахло веником, после каждого глотка жидкость просилась наружу, и баронесса ничего не могла с собой поделать. Бабка ругалась, обзывала ее козой драной и вертихвосткой, однако уносила кружку, чтобы через несколько минут снова подсунуть свое зелье под нос страдалице. И тошнотворный отвар помог: туман в голове растаял, тонкие и слабые ручки-ножки опять стали послушными.
…Ее поселили в пещерке, в которой хранились запасы топлива для костров. До самого свода возвышались кучи ломких пластин сухого мха, аккуратными поленницами были уложены дрова – их мужчины добывали в каньоне, где возле воды сохранились чахлые деревца и кустарники. Еве пожаловали уголок между двух поленниц; на кучу тонкого хвороста водрузили грязный пробковый матрасец – получилось роскошное для здешних мест ложе. Помимо Евы в той же пещере жили еще две молодые женщины да бабка Прасковья.
– Что со мною будет, бабушка? – спросила Ева, как только смогла говорить связно.
Похожая на ведьму старуха помогла ей присесть.
– Ничего не будет, девка, если Ипатушка не велит! – ответила она в обычной сварливой манере. – А Ипатушка не велит, потому как бабы ему неинтересны, даже такие прехорошенькие, – старуха коснулась ее порядком поредевших за годы заточения волос, – а стало быть, прочим они тоже не требуются. Нет, тут никого не обижают… – Она пошамкала дрожащими губами, а потом добавила: – Мы здесь – кроткие овечки под боком у доброго пастора. Молись на Ипатушку! Жизнь тяжела, но покуда он с нами, с грешниками, – порядок будет, и с голоду не опухнем… Хочешь юшки мясной?
Ева помотала головой. Она давным-давно смекнула, что в этом страшном мире коровы не водятся.
– А чем тогда тебя кормить, скажи на милость? – Бабка манерно всплеснула руками.
– Ну, я бы съела полбаночки тушенки или сухарик…
Бабка хрипло рассмеялась.
– Тушенка к нам из пустыни приходит на двух ногах! – пояснила она, вытирая выступившие на красных глазах слезки. Ева почувствовала, что покрывается холодным потом. – Просит, умоляет – примите, дескать, позвольте жить с вами, дескать, пригожусь я вам. А Ипатушка решает, кого принять, а кого… – Она вздохнула. – Впрочем, тяжело это так сразу, девка… Привыкаешь, привыкаешь, всё никак не привыкнешь. Иногда Ипатушка чужого принимает, а своего… э-эх!.. Вот двоих вас принесло, и, кажется, благоволит он к вам обоим. Стало быть, двоих наших придется под нож пускать. Благодати-то Ипатушкиной на всех не хватит, не резиновая она.
Ева закрыла лицо руками, подобрала ноги и отвернулась к стене.
– Господи! – всхлипнула она. – Не нужна мне ваша благодать! Я не хочу так… чтобы так…
– Ну-у… здесь всё Ипат решает! – сказала старуха; ее рассердило, что девчонка, которой оказали такой достойный прием, еще и выкобенивается. – Совестливая сыскалась! Хотеть или не хотеть ты могла там, красавица! А здесь будет так, как Ипатушка скажет!
Бабка Прасковья ушла, тяжело переставляя отечные ноги. На входе с ней едва не столкнулась другая обитательница "женской" пещеры: бледная и растрепанная барышня по имени Наталья. Бабка фыркнула, отставляя плечо, а Наталья пронеслась мимо. У ближайшей поленницы она остановилась. Ева насторожилась: уж очень ей не понравилось отсутствующее выражение на чумазом лице женщины, – не предвещало оно ничего хорошего. Наталья застыла, едва заметно раскачиваясь всем телом из стороны в сторону. Затем отодрала от какого-то чурбака длинную щепу и решительно всадила деревяшку себе в ладонь. Ева, зажав рот обеими руками, наблюдала за соседкой. Наталья подошла к стене и принялась размазывать пальцем кровь. На скале стали появляться слова; при этом Наталья не писала, она как будто закрашивала трафарет. "Небойся аврору она халаста", – прочла Ева. Соседка тем временем намалевала ряд звездочек и кружочков, вывела ниже: "Ночю дабра нижди за табой могутЪ прити".
– А-ага! Девочку накрыла благодать!
Ева вздрогнула, заморгала подслеповатыми глазами. За спиной Натальи появилась четвертая соседка: взбалмошная и чуть-чуть жуликоватая Ярина. Она с гордостью называла себя самой юной жительницей лагеря Ипатушки, и Ева ей верила: худая, маленькая Ярина в своей громоздкой шинели походила скорее на мальчишку, чем на молодую женщину. Ярина обняла Наталью за плечи, мягко, но уверенно оттащила ее от стены.
– Что это было? – спросила Ева.
– Уже ничего! – быстро ответила Ярина. – Благодать шибает в голову по-всякому, кралечка. Подрастешь, и сама узнаешь.
Она потянула за собой вяло трепыхающуюся соседку. На несколько секунд обе женщины скрылись с глаз Евы, а потом кто-то крякнул, и тут же послышался звук упавшего на матрац тела.
– Меня, к слову, когда накрывает, – Ярина вышла из-за поленницы, за которой скрывался "угол" Натальи, – так я на мужиков кидаюсь. Наверно, потому что неграмотная я, и писать не умею. – Она отряхнула руки, присела рядом с Евой. – Но наши мужики, если хочешь знать, – что кабаны кастрированные. Аж тошно от них! Да-а… надо было, кралечка, мне с балтийцами остаться.
– С балтийцами?..
– Ах-ах, балтийцы, – мечтательно зажмурилась Ярина. – Меня в их поселке только в первую ночь шесть раз снасильничать пробовали. Эй-эй! Это ты сейчас отворачиваешься! Мол, не нужно тебе ничего эдакого. Гордая! Погоди же, вот оклемаешься и поймешь, о чем я талдычу. Из нас тут только бабка Прасковья не тоскует. И зачем я, дура, за Ипатом поперлась?
– Потому что человечину лопала так, что за ушами трещало! – раздался унылый голос Натальи.
– Очухалась! – констатировала Ярина. – Чревовещательница!
В пещеру вошла – легка на помине – бабка Прасковья. Ярина вздрогнула и повела носом: старуха явилась не с пустыми руками. Ева собралась отвернуться, но Прасковья успела сунуть ей в руки плоскую миску. Оказалось, что миска до краев наполнена жидкой кашей, сваренной на воде из разных круп.
– Последнее наскребла! – сообщила бабка. – Что нашла, то и забросила. Авось когда-нибудь спасибо скажешь.
– Фу! – поморщилась Ярина. – У нас в деревне от такого редкого кулеша даже свиньи пятаки воротили!
– Христос с тобой, шалавка! Помалкивала бы лучше! – беззлобно осадила девицу бабка.
Ева наклонилась над тарелкой, жадно вдохнула парок. Ложку ей не предложили, но она не растерялась: припала губами к краю миски, пальцами помогла кашице скорее попасть в рот.
– Ишь уминает… – Ярина шумно сглотнула. – Вкусно, небось? А ну, дай кусочек!
Ева рывком отвернулась, закрылась от соседки плечом и едва не заворчала цепной псицой.
– Ладно уж! – ухмыльнулась Ярина. Она спрыгнула с "кровати" баронессы. – Экая ты, кралечка, жа-а-адина!
3
Он не стал откладывать дело в долгий ящик. Как только все отправились на боковую, Хлыстов дал деру из лагеря святого Ипата. Он выбрался из пещеры, в которую его подселили одиннадцатым жильцом, прокрался за спиной у ночного часового, дремлющего возле костра, бесшумно спрыгнул с террасы. Приземлился на полусогнутые ноги и сразу же побежал, полагаясь больше на нюх, чем на глаза. А нюх говорил, что впереди его ждет вооруженный человек.
Хлыстов оказался на площадке, посреди которой стояла массивная телега – по крайней мере, в темноте эта конструкция походила на телегу, – ее так и не затолкали под террасу говорливые ипатовские мужички. Здесь же, на защищенном от ветра пятачке, прохаживался очередной страж.
– Кто здесь? – окликнул он Хлыстова громким шепотом. – Чего надо? Приспичило никак?
Этот человек или не ожидал, что опасность может нагрянуть со стороны лагеря, или был просто излишне самоуверенным. Он позволил Хлыстову приблизиться, за что и поплатился. Позаимствованный в лагере железный колышек вспорол воздух, преодолевая короткое расстояние. Через миг у Ваньки Хлыста появилась винтовка и сохранившая тепло чужого тела шинель. О чем-то большем и мечтать не стоило.
Чем дальше Хлыстов удалялся от лагеря, тем острее болело в груди: злополучный "паучок" опять взялся бедокурить. "Идущий, мать твою, по следам! – мысленно взмолился Хлыстов. – Или как тебя там, приятель? Поостынь, угомонись! Совсем немного осталось, ведь почти ушли!"
В нос ударил запах стоячей воды и гнили. Хлыстов догадался, что дорожка привела его к каньону. Самого разлома не видно, в пяти шагах от тропы простиралось затопленное тьмой ничто. Тьма подрагивала в такт ударам сердца беглеца. Здесь, на краю земли, Хлыстову пришлось остановиться. Он скинул с плеч шинель, уселся на первый подвернувшийся камень, подставил ветру разгоряченное лицо. Было обидно и даже оскорбительно ощущать собственную немощь. Если бы на винтовке оказался штык, то он, Ванька Хлыст, вырезал бы из себя многоногую тварь и – видит дьявол! – отправил бы ее пешком к Ипату, если тот ей настолько люб.
Удушье, боль под ребрами… Скоро его хватятся, если уже не хватились. А он сидит себе, как химера на краю обрыва, и в ус не дует. Левая рука онемела… Никогда такого с ним не случалось! "Что же тебя, проклятое отродье, – думал он, держа ладонь на галопирующем сердце, – связывает с этим Ипатом? Предатель! Иуда! Как с тобой разделаться, если ты, холера, прячешься во мне? Вылезай! Освободи! Я хочу уйти!" Хлыстов разорвал на груди рубаху, ощупал бугры жестких рубцов. Шрамы образовывали неровную звезду с восьмью лучами. "Я ничего не смогу с этим поделать, – подумал вдруг отстраненно. – Никогда мне не стать человеком, потому что я никогда им не был". Он глядел во тьму и видел лица погубленных людей. Остекленевшие глаза оживали, искаженные агонией черты становились мягче. Невинные и грешные души забавлялись, наблюдая, как он пытается справиться с внутренними терзаниями.
Впереди – смерть, здесь всё ясно. Позади – что-то вроде того… Носитель – не человек, машина из плоти и крови. Что делать? Потерять самого себя? Стать псом на привязи у Ипата-Вершителя? Отдать тело в распоряжение этого Идущего по следам? Дорого же приходится расплачиваться за помощь "паучка"… "Паучка" бдительного, "паучка" молниеносного, "паучка" беспощадного…
Или шагнуть с обрыва в ничто?
Нет, подобные ему никогда не накладывают на себя руки.
Всю жизнь он искоренял в себе человечность. Он презирал писаные и неписаные законы. Он начхал на христианские заповеди! Он убивал людей десятками! Он был демоном в человеческом обличье: не жалел, не сомневался, не вспоминал… Тогда почему сейчас, когда сам дьявол зовет его на службу, он страшится утратить жалкие крохи сохранившейся человечности? Почему? Был злым чертом во плоти, и должен им остаться! Это судьба, которую он избрал сам!
В конце концов Хлыстов смог подняться на ноги. В бессильной злобе, пинками, сбросил винтовку и шинель с обрыва. Поплелся назад, словно побитая собака.
"Носитель… Вершитель… Идущий по следам… – стучало в его голове. – Светоносный… Червь… Многоглазый… О дьявол, что за ересь!" Всего этого было чересчур много для не слишком пластичного ума простого душегуба из Империи, обуянной мятежными страстями. "Пусть горит синим пламенем Ржавый мир! Пусть горят синим пламенем (а оно уже пожаловало с небес!) его боги и демоны! Пусть горят люди, которые пытаются есть с ладоней тех и других!" Как же он ненавидел всех и вся! Никто во Вселенной не умел ненавидеть столь искренне и истово, как Ванька Хлыст.
…Как ни странно, в лагере никто не заметил его отсутствия. Хлыстов пожал плечами, затем вернулся в пещерку. Прилег рядом с сытыми, пускающими во сне ветры соседями-людоедами, и тоже заснул. А спал он всегда крепко. Как дитя.