Часть четвертая
Муравьиный лев
– Именем матросского совета!.. Штурман, прекращай валять дурочку! Отпирай по-хорошему!
Купелин взвел курок нагана, прижался спиной к стене, положил свободную руку на окованный медью засов. Он знал, что изба окружена. Матросская братия жаждала плоти и крови. Плоти – его несчастной молодой жены. Крови – штурманской, офицерской. Разойтись полюбовно уже не получится, слишком далеко зашло неравное противостояние нижних чинов и "белой кости".
А Варвара стоит перед образами на коленях и молит Богородицу, чтобы Святая отвела от них напасть. Слова сбивчивой молитвы почти неразличимы, – столь громко гудит за стенами рассерженная толпа. Матросы подогреты крепкой "марсианкой" и охмурены незамысловатой софистикой Рудольфа Шведе. Осатаневшие, голодные пчелы…
– Штурман! Такова воля большинства! Ты ведь не пойдешь супротив всех?
Это – голос председателя. Шведе, хоть сам того не признает, перенял у святого Ипата способ управления "большинством". Он выяснил, какие страсти одолевают окружающих его людей и какая вина их терзает. Затем обосновал, почему они вправе наплевать на прежние правила и учинять так, как им вздумается, и что их вина не вина, а блеф. И "большинство" сорвалось с цепи, возликовав.
– Штурман! Мы намерены восстановить справедливость!
Ну да! Куда же – без "справедливости"? "Справедливость" во время мятежа – что горячие пирожки. Со всякой начинкой и по самой доступной цене.
Купелин приоткрыл дверь. Чуть-чуть, на самую малость, чтобы посмотреть через щелку на Шведе. Председатель матросского совета стоял впереди толпы: длиннорукий и длинноногий, похожий на паука человек в гражданском костюме и в интеллигентном котелке поверх вихров. "Котелок-то Рудина! – узнал вещь Купелин. – Чертовы стервятники и мародеры!"
– Штурман! Нехорошо получается, сам понимать должен! Женщин в Поселке – всего ничего. Одиннадцать человек! Несправедливо, ежели одну девку каждый день будет пользовать тот же самый мужик. Нерационально это, да и ребята обижаются. Они, по-твоему, не люди?! Сам забавляться мастак, а остальным что делать прикажешь? Слюни пускать?
– Да делайте, что хотите! При чем здесь мы?! – выкрикнул Купелин; слова молитвы стали у Варвары в горле комом, она беззвучно зарыдала, кривя рот и захлебываясь слезами. – Варя – моя жена! Никому не позволю приблизиться! Вы слышите?.. Не позволю!!!
– Да что ты говоришь, штурман! – Шведе сделал шаг вперед. – Кто же вас обручил? Никак святой Ипат, а?
Матросы расхохотались. Шведе поднял руку, призывая к тишине.
– Ответь мне, штурман, не кривя душой: у кого в Кронштадте осталась жена да с двумя сынишками, а? У Соловья-разбойника?
– Убирайтесь вы… хамы! Оставьте нас! Идите, проспитесь лучше!
– Или ты у нас – царь-султан? Гляди: жены у него в каждом порту! А, Купелин?.. Русским языком прошу: брось валять дурочку, благородие, и выходи подобру-поздорову, пока мы с ребятами не разобрали хибару по бревнышку!
Купелин выстрелил. Толпа ахнула: Шведе рухнул навзничь. Сбитый пулей котелок взлетел над толпой. В тот же миг грянули "мосинки", но Купелин уже успел захлопнуть дверь и опустить засов.
Изба была построена на славу – из марсианского дерева. Пули вязли в толстых бревнах. А дверь и ставни на двух окнах Купелин укрепил с внутренней стороны крупповской сталью: словно сердце когда-то подсказало, что пригодится…
– Варя, на пол! Быстро! – выкрикнул он, кидаясь на прикрытые потертым половиком доски. Варвара взвизгнула и упала рядом.
Впрочем, стрельба прекратилась быстро. Матросы, почесывая затылки, обступили Шведе.
– Врача сюда! Председателя продырявили!
Бесцеремонные руки подтолкнули фельдшера Телье – ученика Рудина – к Шведе. Француз без энтузиазма поглядел на председателя.
– Цел он. Или вы не видите? – буркнул Телье; ему решительно не хотелось участвовать в происходящем.
Шведе застонал, схватился руками за голову – словно после перепоя очухался, – захлопал глазами. Ему помогли подняться.
– А может… шут с ними, товарищ Шведе? – послышался нерешительный голос. – Пусть себе живут, как им вздумается…
Председатель угрюмо поглядел на штурманскую избу.
– Рудольф, оставь! – вполголоса посоветовал ему Никанор Локтионов. – Слышь, французы носом крутят. Как бы не устроили они нам баррикады и штурм Бастилии…
– Тишина! – крикнул Шведе, морщась от какой-то ненормальной леденящей боли в обожженном пулей темени. Оттолкнул чужие руки, бодро отплясал трепака и заорал во всю глотку: – Эх, живы будем, пока не помрем, братцы!
Моряки приободрились. Роптания смолкли.
– Мы ведь сами так решили! Или… или не помните, братцы? Власть матросского совета распространяется на Поселок и на "Кречет"! Решения совета должны исполняться всеми без исключений! Матросский совет – это мы с вами, друзья дорогие! Благородия понукали нами на Земле, и здесь им вздумалось показывать гонор и артачиться! – Шведе ткнул пальцем в побитую пулями дверь. – Вы сами видели! Штурман собирался прикончить меня, да руки у него коротки! Ах, как ему хотелось бы снова прижать вас к ногтю! Мы для него – для благородия – мужики и скоты безымянные! Он привык плевать нам на головы с высокой колокольни!
– Как же нам быть, Рудольф? Они, видать, надолго заперлись… – Никанор Локтионов всё еще надеялся уладить дело миром. – Может, к вечеру наведаемся? Поостынем все, да в гости к штурману на чай? Что скажите, ребята? Из Поселка ему так и так не убежать…
Шведе помотал головой. Поморщился.
– Подкатите-ка сюда бочку мазута. Да-да, полную. Дадим прикурить гадам. Поглядим, что получится…
Кто-то, не долго думая, кинулся выполнять распоряжение председателя.
– Мазут давайте! – послышались крики. – Штурмана жечь будем!
Жан-Клод Телье отпихнул плечом Локтионова, встал перед Шведе чуть ли не во фрунт.
– Что вы себе позволяете, мсье!.. – От негодования у него прорезался сильный акцент.
Председатель сплюнул в сторону.
– Вздумал брыкаться, мальчишка? Гляди, ребята живо оттяпают тебе висюльку, что для врачевания бесполезна. Ну? Чего вытаращился?! Убирайся вон, и не говори, что тебя не предупреждали, щенок!
Фельдшер побагровел лицом, прошипел ругательства на родном языке и ушел прочь. Шведе заматерился ему вслед, потер лоб и подошел к избе. Расторопные матросики уже подкатили к крыльцу окованный железом бочонок. Кто-то выдернул пробку, и в воздухе разлился тяжелый нефтяной запах.
Шведе постучал в дверь рукоятью револьвера.
– Штурман! В последний раз предлагаю выйти! Слышишь или нет? – Он приложил ухо к двери. – Молитесь, что ли? Ну, доброе дело, ваше благородие… Семейная молитва – она ведь самая богоугодная! А мы пока юшку разольем. Не пеняй, будто мы не предупреждали… Ребята, не спим!
Председатель взмахнул рукой. Бочку наклонили. Забулькал мазут, перетекая в ушат. Кто-то, не откладывая дело в долгий ящик, принялся марать мазутом стены. Тут же отыскалась доска в ладонь толщиной, – ею подперли дверь. От одной искры вспыхнула вымоченная в керосине ветошь.
– Этот очищающий огонь, – обратился к морякам с крыльца штурманской избы Шведе, – избавит нас от последних ростков Империи, проросших на красной почве Марса! Отныне мы со спокойной совестью и чистым сердцем позабудем о классовом неравенстве, о том унизительном положении, в котором нам приходилось находиться всю свою жизнь! Отныне мы сами себе хозяева! Салют, братцы!
Он бросил ветошь в собравшуюся под стеной черную лужу. Вспыхнуло жаркое пламя, забегали по бревнам желто-красные языки.
Шведе проворно спустился с крыльца, отошел к матросам. Толпу накрыли клубы жирного дыма. Кто-то закашлялся, кто-то выругался, кто-то торопливо перекрестился.
– Рудольф! Не через край ли хватил?.. – с укором спросил Локтионов.
– Остынь, дружище! Не пройдет и минуты, как они примутся биться лбом в двери и умолять, чтобы их выпустили. Это как пить дать. Им уже сейчас жарко! И мы откроем. Конечно, откроем. Штурману, полагаю, морду следует начистить, дабы пулять в членов президиума было неповадно, а бабу сразу ребятам отдадим: пусть привыкает! Угости-ка лучше меня папироской, Никанор! Сейчас они начнут стучаться! Вот-вот сейчас!
Марсианское дерево горело без настроения, если бы не мазут, то стены вовсе бы не поддались огню. А вот крышу крыли чем попало, в том числе досками из корабельных запасов. Земная древесина за прошедшие полтора года сильно высохла, поэтому занялась сразу, как только ее лизнули первые язычки пламени.
– А если не постучат? – спросил Локтионов, сжимая за спиной кулаки.
– Постучат-постучат… – Шведе выпустил из ноздрей дым. – Куда ж им деться?..
Бум! – что-то грюкнуло в избе. У Локтионова поначалу отлегло от сердца: он подумал, что председатель оказался прав. А потом грюкнуло еще раз, и тогда моряк понял, что это стреляют из револьвера.
– Чего это они?.. – испуганно спросил он. – Рудольф, что они удумали?..
Председатель ничего не ответил. Он побледнел, точно свою смерть увидел; щелчком отправил в огонь папироску, повернулся на каблуках и пошел через примолкшую толпу к своей берлоге. Председатель желал остаться наедине с бутылью марсианского первача.
Вскоре крыша обрушилась. Пламя еще поплясало, порезвилось и угасло. На месте штурманской избы осталась коробка из обугленных бревен. Никто так и не решился выбить почерневшую подпорку, открыть то, что осталось от укрепленной сталью двери, и заглянуть за стены. Шли месяцы, шли годы, могила штурмана Купелина и его младой жены обрастала бурыми марсианскими мхами, постепенно превращаясь в непримечательный холм на краю вскорости покинутого обитателями Поселка.
* * *
…Они выполнили задание матросского совета: наловили крыс и накоптили мяса. Наполнили мешок и пошли обратно, в Поселок. Было их трое: к открытому когда-то доктором Рудиным кораблю всегда ходили по трое. Не то чтобы дорога была опасной, но все-таки.
На исходе первого дня пути моряки заметили поляну молодых мхов. Прикинув то да сё, решили сделать крюк и посмотреть, чего это вдруг пустыня оживилась, не дождавшись сезона дождей.
Так матросы набрели на людей. Четверо из них были мертвы и лежали вповалку друг на дружке. Их тела обросли жадным до дармовой влаги марсианским мохом. Пятый человек стонал в шагах десяти от покойников. Был он ранен, поэтому глядел полными обиды глазами в окрашенное закатными тонами небо и прижимал обеими руками к груди флягу. На лице и одежде несчастного желтели пятна въедливых спор. Мох уже начал разрастаться на разметавшихся волосах; когда наступит ночь, он высосет из еще живого человека остатки воды.
– Ух! Добрая фляга! – оценил вещицу кочегар Муромцев, имевший слабость ко всему, что блестит. Он склонился над раненым, протянул темную лапу и попытался вырвать флягу из пальцев найденыша. Бедолага замычал, закашлялся, брызгая алыми каплями на свою бороду, но сосуд не отдал.
– Что за люди? – хмыкнул второй матрос; он тоже был кочегаром, и в Поселке его называли просто Коростой. – На бродягу не очень-то похож…
– Похож – не похож! – перекривлял товарища третий моряк, длинноусый комендор Тищенко. – Сдается мне, Ипатушкины сорванцы это. – Он встал рядом с Муромцевым, поглядел на раненого, прищуривая то один, то другой глаз. – Ну, отвечай землячок. Крепко досталось, да?
Раненый застонал.
– В горб прямо… спина… – смогли разобрать моряки.
– Говори: кто ты? – Муромцев наступил найденышу на грудь, потом наклонился и выдернул из побелевших пальцев флягу. – Отдай же, по-человечески просят!
Короста подобрал чью-то дорожную сумку. Хорошенько тряхнул ее, вываливая на щебень нехитрый скарб. Вместе с бесполезными медными побрякушками да растрепанными портянками на землю брякнулся хороший шмат копченого мяса.
– Погляди сюда, братва! – окликнул он друзей. – Здесь человечиной пахнет!
– Стало быть, ипатовский заморыш… – проговорил Тищенко, убедившись в своей правоте. – Надо бы руки в ноги взять, да дернуть отсюда подальше. Покуда Ипату не взбрело в голову, что это мы постреляли его парней.
– Нет… – прошептал раненый, закатывая глаза. – Нет-нет…
– Чего – нет? – спросили его, обступив со всех сторон.
Найденыш протянул руку и указал полусогнутым пальцем на темную гряду гор.
– Ипат… туда…
– Что ты хочешь сказать, греховодник? Ипат в горы подался?
– Гора… с двумя вершинами… – Дрожащая рука снова поднялась вверх. – Благодать… – Раненый с мольбой поглядел на моряков. – Отнесите… меня, а?
Моряки обеспокоенно переглянулись, похмыкали в усы.
– А сколько человек ушло с Ипатом, доходяга?
– Один…
– Что, сам ушел? – не поверил Муромцев. – Брехня!
– Нет. С ним… один… убийца. Благодать!.. Отнесите, не погубите!
– Всё равно брешешь ты, покойник! Сам на ладан дышишь, а брешешь! Святой Ипат – один? Да быть такого не могёт!
– Погоди, Лешка! – перебил Муромцева Тищенко. – Ипат ушел в горы вместе с каким-то человеком? – раздельно проговорил он, всматриваясь в серое лицо раненого. – Так или нет?
– Этот человек… убивец… – прохрипел раненый. – В спину лупит… сука! Отнесите меня… хочу благодатью… в последний раз… напитаться.
– Скоро будет тебе благодать! – буркнул Короста. – Черти, небось, уже и смалец на сковородке растопили благодатный. Ждут не дождутся…
– Богу бы помолился, отродье! – Муромцев пнул людоеда в бок. – Вместо этого он про благодать эту бесовскую лопочет!
– Отнесите, землячки! Что вам стоит, родимые? Ну!
После последнего выкрика раненый испустил дух. Муромцев зажал нос двумя пальцами и отступил на шаг. Короста тут же взялся над ним подтрунивать:
– Фи! Что это, мадемуазель? Фи! – кажись, навоз. Фи, мадемуазель Фи-Фи!
Тищенко поправил на плече ремень дорожного мешка.
– Потопали братцы, да без ночевки и привалов. Сдается мне, весть, что Ипат забрел в горы без охраны, куда нужнее, чем мешок копченой крысятины.
* * *
Электрическая искра озарила тьму. Беззвучно взорвалась каскадом огоньков. Огоньки заскользили по орбитам, привнося упорядоченное в мир первозданного хаоса. Существо, лежащее на полу, судорожно втянуло воздух одновременно сквозь полураскрытые человеческие губы и заросшие щетинками дыхальца насекомого.
…начальное движение – попытка синхронизации.
Вершитель (узнан) – возможность удаленного воздействия. Мозг в ожидании.
Многоглазый (узнан) – мотивации и оперативное мышление. Мозг в ожидании.
Идущий по следам (узнан) – основополагающие инстинкты. Мозг в ожидании.
Носитель (не опознан не опознан не опознан не опознан не опознан…)
Червь (отсутствует?) ищем (отсутствует?) ищем…
Светоносный (отсутствует?) ищем (отсутствует?) ищем…
Червь – отсутствует.
Светоносный – отсутствует.
Носитель – Хлыст. Способности не учтены. Мозг в ожидании.
Проба восприятия… Определение границ пропускной возможности… Скорость реакции… Определение значимости для Дома…
Последующие движения… Краткое сожаление, вызванное отсутствием всех элементов Дома. Перераспределение функций. Смещение центров доминирования.
Прежде чем открыть глаза, Хлыстов ощутил вспышку истового негодования оставшихся не у дел Вершителя и Многоглазого. Откуда они могли знать, что в извечной конкуренции составных частей Дома человеческий мозг вырвется в безусловные лидеры?
Страшное, ни на что не похожее существо было квинтэссенцией злобы. Каждый орган внутри бестии соперничал с другим, агрессия и непримиримость клокотали внутри бесформенного туловища. И теперь оно оказалось во власти Ваньки Хлыста – человеконенавистника, социопата, террориста и убийцы.
Зрительные образы ворвались в сознание. Сам Хлыстов век не размыкал: информацией его снабжал Многоглазый. Пещера изменилась до неузнаваемости. Некогда чистые и сверкающие плоскости приборов хозяев теперь пестрели множеством цветов, радужные волны прокатывались по металлическим поверхностям, подсказывая направление движения энергий. Неподалеку на полу валялось, дожидаясь своего часа, оружие. Если раньше смертоносная штуковина походила на витой рог из стекла, то теперь в своей многоцветности и яркости она скорее напоминала коралл, раздобытый в глубинах тропического моря. Оружие источало свечение, некие призрачные петли неспешно выдвигались из преобразившегося корпуса и втягивались внутрь снова, словно рожки улитки.
Неожиданно Хлыстов понял, что Многоглазый подарил ему способность смотреть во все стороны одновременно! К такой "круговой" перспективе даже привыкать не пришлось: нечеловеческие дополнения помогали справляться с обработкой неиссякаемого потока данных.
Хлыстов привстал. Эх, тяжела была шубка на его плечах! Придется позабыть о легкости, к которой он привык за годы жизни среди пустошей.
Многоглазый заухал в ответ, то ли соглашаясь, то ли соболезнуя.
Потом Хлыстов понял, что он до сих пор соединен кабелями с пылающим горячими цветами агрегатом. Это без него, как говаривал святой Ипат (а ныне – покойник), Единение невозможно. Это что-то вроде динамо-машины, к которой разрозненным уродцам нужно подключиться, дабы обрести целостность.
Он стал отрывать от себя потрескивающие электричеством клеммы. Между делом обратил внимание, что в новом видении шерсть Многоглазого – не черная, слипшаяся масса. Теперь каждый покрытый секретом волосок имел собственный цвет, а по шерсти пробегали голубые разряды. Это было красиво даже с точки зрения человека.
На последнем кабеле имелось что-то вроде наконечника. Наконечник, как рыболовный крючок, застрял в человеческом нёбе: ни туда, ни сюда. Хлыстов пытался вынуть его с возможной осторожностью: Вершитель предупредил, что наконечник соприкасался с его, Хлыстова, мозгом. Когда ему надоела эта возня, он просто рванул двумя руками за кабель. Вопреки ожиданиям, всё обошлось без крови и даже без боли. Только стало как-то просторнее во рту.
Он чувствовал себя прекрасно. Сильный и даже могучий, бодрый и преисполненный жаждой действия. Правда, он подозревал, что отсутствие двух элементов Дома чревато серьезными нарушениями в слаженной работе сборного организма. Но в то же время что-то ему подсказывало, что двое "бродяг" не заставят себя долго ждать. Просто знал это и пока ни о чем не беспокоился.
Пора было познакомиться с оборудованием хозяев…
Нет. Теперь уже своим оборудованием.
…выяснить, каким образом он сможет переместить свою видоизмененную сущность на Землю…