Иван Матвеич заговорил - громко, внятно, на непонятном языке. Не сводя глаз с японца, он холодно, с явным презрением бросал фразы, словно сплевывал. Кажется, японец его отлично понимал - он сник, обмяк, опустил руку с мечом, чертя снег сверкающим скошенным острием, потом с безнадежным лицом потерпевшего полное и окончательное поражение человека повернулся, побрел прочь, понурившийся, побежденный. Переводчик без выражения произнес:
- Демон говорит: он приглашает почтенного Канэтада-сан развлекаться и далее, сколько ему будет угодно, однако хочет предупредить: за каждый взмах меча он будет убивать по человеку. Здесь очень много людей, их хватит надолго, так что Канэтада-сан может продолжать… Вы сами видите, что благородство не позволяет Канэтада-сан продолжать схватку, рискуя жизнями невиновных…
Он безнадежно махнул рукой, отвернулся и побрел следом за своим начальником, удалявшимся шаркающей, старческой походкой.
- Господа! - жизнерадостно и весело возгласил Иван Матвеич, притопывая и приплясывая на крыше возка. - Я бы вам рекомендовал разойтись по кибиткам. Поскольку я намерен поторопить нашего любезного Ефима Егорыча поскорее тронуться в путь. Мне, знаете ли, не менее, чем вам, надоели эти снежные пустыни, хочется побыстрее вернуться к цивилизации… Мы еще побеседуем самым дружеским образом, и вы убедитесь, что я вам никакой не враг, наоборот…
Он ухарски присвистнул и, с нечеловеческой легкостью перепрыгивая с возка на возок, понесся в голову обоза - там стояли Мохов с Саипом и несколько ямщиков, сбившихся тесной кучкой. Лошади вскидывали головы, храпели.
- Ну, что скажет на сей счет наука? - вымученно улыбаясь, поинтересовался Самолетов.
- Наука, Николай Флегонтович, пока что перед этим бессильна, - печально ответил профессор фон Вейде.
- Наука умеет много гитик… - протянул Самолетов и вдруг взорвался: - Какого ж черта? Уйму умных книг печатаете, словесами швыряетесь на ваших сборищах, плешь продолбили: могучая поступь прогресса и знания, конец невежеству и суевериям, материализм… Мир наш ясен и прост, говорите? Все поддается рациональному научному объяснению, говорите? Ну вот извольте мне это объяснить, будучи семи пядей во лбу!
Профессор смотрел под ноги. Отец Прокопий подошел к Самолетову, положил ему руку на плечо и задушевно сказал:
- Николай Флегонтыч, уймись, не срывай зло на непричастном человеке…
- Ну, а делать-то что? - форменным образом взревел Самолетов.
- А ничего тут не сделаешь, чадушко, - грустно ответил священник. - Одна надежда на христианское смирение да Божье милосердие…
Самолетов что-то строптиво ответил, но поручик уже не слушал - он направился к своему возку. "Так оно отныне и будет, - думал он зло, - разбредемся по своим кибиткам, как мыши по норкам, будем сидеть тихонечко и смирно, надеясь, что все как-нибудь обойдется и до Челябинска доберемся невредимыми - а там, Бог даст, тварь эта, самозваный Иван Матвеич куда-нибудь улетучится… Будем сидеть, презирая себя… но ведь нет другого выхода…"
Он залез в возок, яростно стукнув дверцей, плюхнулся на сундук и, отводя глаза, сказал:
- Лиза… Дай водки.
Лиза, не произнеся ни слова, приподняла крышку погребца. Донышко бутылки глухо стукнуло о чемодан.
- К черту Стопку. Там стакан был…
Столь же беспрекословно она убрала стопку и поставила рядом с полуштофом серебряный стакан, подаренный поручику тестем. Горлышко звякнуло о край стакана, немного пролилось на покрывавшую чемодан холстинку. Рывком поднеся стакан ко рту, поручик одним махом проглотил горькую водку, покривился, замотал головой. Прикрыв глаза, откинулся на стенку и стал ждать результата. Результат оказался унылым: не забрало… Словно воды хватил.
- Что там за крики были? - тихонько спросила Лиза. - Снова…
- В том числе… - сказал поручик, открывая глаза. - В том числе… Он объявился. В совершенно человеческом виде, даже называется Иваном Матвеичем, скотина… Он, видите ли, желает с нами путешествовать до Челябинска… И сталь почему-то на него не действует, хотя должна бы…
- Его можно убить, - сказала Лиза.
Поручик встрепенулся, поднял голову. Лиза смотрела на него грустно и серьезно, красивая, как никогда.
- Откуда ты взяла?
- Я и сама не знаю. Во сне как-то… чувствовалось.
- Ты же говорила, снилась только степь…
- Ну да, степь и конь. Но там еще было много разных мыслей… Или не мыслей… Не знаю, как объяснить… Такое чувство, что я с ним уже встречалась…
- Ты - с ним? Быть не может, - убежденно сказал поручик. - Этого просто не может быть. Братовья эту штуку раскопали совсем недавно, прошлой осенью, она была наглухо запечатана и раньше ты ничего подобного…
- Я знаю, - сказала Лиза. - И все равно, такое чувство…
- Очередное наваждение, - сказал поручик. - Не знаю, как это у него получается и зачем, но это очередное…
Дверца возка распахнулась настежь. От неожиданности поручик схватился за эфес стоявшей тут же сабли, как будто это могло чем-то помочь, но тут же убрал руку, увидев Самолетова.
- Чему обязан такой бесцеремонностью? - спросил он сердито.
- Ай! - махнул рукой купец. - Не дамская спальня, в конце-то концов… Пойдемте, Аркадий Петрович, авось поможете…
- Что там?
- Да так… - досадливо морщась, сказал Самолетов. - Японец наш чудить начал еще почище Четыркина. Самоубиться, похоже, вздумал… Та еще картинка.
…Действительно, зрелище предстало ничуть не заурядное. Возле возка, в котором путешествовали оба японца, был расстелен квадратный шерстяной коврик с диковинным узором. На нем на коленях стоял Канэтада-сан, голый по пояс, весь покрывшийся гусиной кожей, но стоически переносивший холод. Его узкоглазое лицо было невероятно бесстрастным, непреклонным, в руках он держал короткий кинжал того же непривычного вида, похожий на меч. Сабля помещалась тут же, воткнутая в снег, а рядом с ней переминался переводчик, выглядевший не таким бесстрастным. На поручика он, во всяком случае, уставился с нешуточной надеждой.
Выпрямившись, глядя на поручика строго и надменно, молодой японец повернул кинжал острием к себе и заговорил:
- Канэтада-сан просит вас, как дворянина и офицера, а значит, благородного человека, оказать ему последнюю дружескую услугу. Канэтада-сан намеревается соблюсти священный старинный обычай своей страны, именуемый сеппуку. Когда Канэтада-сан взрежет себе живот, вы исполните дружескую роль кайтасаки и отрубите ему голову этим мечом. Вы офицер и, следовательно, умеете владеть оружием. Это отличный меч, изготовленный славным мастером Минатори еще в дни молодости прадеда Канэтада-сан, он способен отрубить голову в мгновение ока. К сожалению, мое происхождение не позволяет исполнить роль кайтасаки, поскольку здесь находятся более благородные господа…
- Да что это такое? - спросил поручик в полной растерянности. - С ума он, что ли, сошел?
- Наоборот, Канэтада-сан находится в полном рассудке и намерен уйти из жизни именно так, как это подобает благородному самураю в этой ситуации. Канэтада-сан не сумел одолеть злокозненного демона и покрыл себя позором, который можно смыть исключительно с помощью сеппуку…
- Только этого не хватало… - тяжко вздохнул Самолетов. - Мало нам своих бед… Что делать прикажете?
Поручик лихорадочно размышлял. Меч схватить было как раз нетрудно, но вот отобрать у упрямого японца кинжал вряд ли возможно: вон как вцепился обеими руками, и если начнешь отнимать, чего доброго, загонит себе в брюхо… Черт бы побрал его вместе с дурацкими обычаями…
- Канэтада-сан надеется, что вы, как человек благородный, не заставите себя ждать…
Обычай обычаем, но японцу явно было холодно полуголым на морозце, и он не хотел затягивать… Вот оно!
- Переведите старательно, - сказал поручик в приступе озарения. - Мы здесь с превеликим уважением относимся к обычаям других стран, но в том-то и загвоздка, что задуманное входит в категорическое противоречие с нашими народными обычаями, которые Канэтада-сан, как человек благородный, обязан уважать… - он торопливо подыскивал нужные убедительные слова, чувствуя, что малейшая заминка может все погубить. - Я надеюсь, так и обстоит, спросите…
- Канэтада-сан говорит: он с величайшим уважением относится к обычаям и традициям вашей великой страны…
- Отлично, - сказал поручик. - Согласно нашим обычаям, человеку категорически запрещается лишать себя жизни вне городов, а уж тем более в странствии. Дело даже не в самом человеке, решившемся на такое… Канэтада-сан на всех нас своим поступком навлечет позор и бесчестье. На всех, кто едет в обозе… Спросите: неужели он способен поступить с нами со всеми так неблагородно?
- Канэтада-сан полагается на ваше слово… Он готов поверить благородному человеку, что все так и обстоит…
Поручик выпрямился, стараясь придать себе столь же непреклонный и гордый вид, как у стоявшего на коленях с острием у живота японца, - но не знал, насколько это у него получилось. Произнес, гордо вскинув голову:
- Слово дворянина!
Он подумал что подобное, собственно говоря, некоторым образом против чести… Ну и наплевать. В конце-то концов, спасти человека, согласно дурацким обычаям решившего вспороть себе брюхо, гораздо важнее, чем покривить однажды душой и покрыть обман честным дворянским словом. Не Рюрикович, чай… Никто все равно не узнает…
Прошло несколько томительных мгновений. Наконец японец неспешно поднялся, убрал кинжал в ножны, с тем же бесстрастным лицом поклонился Савельеву. Переводчик, с неприкрытым облегчением на лице, подал ему мундир, помог всунуть руки в рукава.
- Канэтада-сан говорит: из уважения к традициям вашей страны он временно отказывается от своего намерения, которое обязательно осуществит в том месте, где русские обычаи этого не запрещают…
"Ничего, - подумал поручик. - Авось в Челябинске он в разум и придет - а может, еще что-нибудь и придумаем…"
От хвоста обоза быстро приближался стук и треск - это клятый Иван Матвеич с невероятным проворством и быстротой перемещался прыжками с возка на возок, всякий раз заставляя лошадей тревожно вскидывать головы и ржать.
- Ну вот, господа, - сказал он, стоя у них над головами, - я только что имел счастье беседовать с простым народом, то бишь нашими ямщиками. Отрадно отметить, что все они проявили здравомыслие и трезвый рассудок, отнесясь к моему присутствию с величайшей терпимостью. Причем, в отличие от образованных и благородных господ, у них хватило ума не тыкать в меня всевозможными острыми предметами… Брали бы пример, господа!
- Берем, - буркнул Самолетов.
Японец уставился на Ивана Матвеича с той же хищной мечтательностью, как совсем недавно отец Панкратий. Так стиснул украшенную бирюзой рукоять меча, что костяшки пальцев побелели от напряжения.
- Но-но! - шутливо погрозил ему пальцем Иван Матвеич. - Без глупостей тут… Господа, большая просьба не медлить. Мне в путь не терпится, да и вам, полагаю, тоже…
Он ухмыльнулся, сделал ручкой и теми же невероятными прыжками унесся в голову обоза.
- Канэтада-сан говорит: этот демон, несомненно, смертен. Он не может объяснить, но он это чувствует.
- Приятное известие, - сказал Самолетов. - Знать бы только, в каком яйце у него смерть, в какой утке… Пойдемте, Аркадий Петрович? Недурно бы и в самом деле побыстрее в путь…
Поручик помедлил было, но, убедившись, что все в порядке и благородный японский господин более не собирается собственными руками обрывать свое существование, пошел следом за Самолетовым.
Тот сказал негромко:
- Обратили внимание? Какая разная участь выпала двоим, кинувшимся на эту тварь с обнаженным клинком? Андрей Никанорыч, бедняга, погиб жуткой смертью, а вот японец остался целехонек…
- И что?
- Да откуда я знаю? Просто участь им выпала разная…
- Все равно, - сказал поручик. - Что-то я не усматриваю тут той самой пресловутой черепахи, из-за которой строительство пошло наперекосяк. Или, быть может, вы…
- Нет…
- Вот видите, - сказал поручик угрюмо. - Что же тут ломать голову, если все равно не будет толку. Может, все от того, что японец не отсюда родом, совервюннейший у нас чужак, обитает на островах в далеком море и на него все эти штучки попросту не действуют. Коли уж будоражить фантазию…
- Может, нам это обсудить с профессором?
- Да как хотите, - пожал плечами поручик. - Все-равно заняться нечем… Интересно, у него водка есть?
Глава XI
КАК ИХ ИСКУШАЛ ДЬЯВОЛ
Поначалу адский грохот оглушил, слился в неразборчивую какофонию, а происходящее показалось совершенно непонятным хаосом. Потом, когда он немного присмотрелся, стал соображать, что тут к чему. Благо понять это было не так уж и трудно неплохо выученному офицеру…
На равнине кипел конный бой. Неисчислимое множество всадников перемешалось в яростной сече. Лязг оружия, вопли торжества и боли, грохот копыт, отчаянный визг раненых лошадей…
Сон, конечно - но удивительно реалистичный… Поручик Савельев наблюдал за битвой откуда-то сверху, похоже, с широкой вершины высокого, отлогого холма. Он сидел верхом на коне с аккуратно подстриженной гривой, конь стоял смирно, и рядом располагались другие всадники - он этого не видел, а словно бы откуда-то знал.
Очень быстро он сообразил, что как бы пребывает в чьем-то чужом теле и смотрит на происходящее глазами этого человека. Самостоятельно он не смог предпринять ничего - хотел посмотреть вправо, не получилось, хотел глянуть, кто стоит рядом с ним слева, - опять-таки не вышло. Он наблюдал только то, что видел тот, в чьем теле поручик оказался…
Справа кто-то охнул, отчаянно завопил:
- Ай-яй-яй!!!
Внизу, на равнине, слева от зрителей, вдруг накренилось высокое знамя на позолоченном древке - квадратный кусок ярко-синей материи с изображением черной птицы, висевший на горизонтальной перекладине наподобие древнеримских вексиллумов, - так и не выпрямившись, клонилось к земле, клонилось… Рухнуло наконец и синее полотнище моментально оказалось смято промчавшимися по нему всадниками в странных кольчугах и коротких желтых плащах. Торжествующий вопль пронесся над равниной.
Совсем рядом звонко и отчаянно зазвенел гонг. Откуда-то слева, понукая коней безнадежными криками, вылетела кучка всадников и помчалась наперерез тем, кто только что втоптал в землю копытами коней синее знамя. Сшиблись. Лязг железа. Поручик видел, что кинувшихся наперехват гораздо меньше, чем атакующих, так что исход схватки предсказать нетрудно. Он начинал понимать расстановку сил: нападающие - в желтых плащах, они со всех сторон рвутся к холму, а противостоят им всадники в черных и синих плащах. Понятно уже, что "желтые" перехватили инициативу - не столько числом, сколько яростью, а "черно-синие" больше обороняются, пытаются создать кольцо вокруг холма, ни к чему более не стремясь…
- Ойе! Остановите их!
- Кем? Разве что твоей охраной…
- Нет уж! Не трогать с места!
- Больше у меня никого нет…
- Сделай что-нибудь, собака ленивая! Хоть что-нибудь сделай!
Поручик откуда-то знал, что эти слова обращены к тому, в чьем теле он сейчас находится. И знал, что услышал "собственный" голос:
- Не могу…
- Собака никчемная!
- Вот они! Вот они!
Тот, чьими глазами поручик смотрел на происходящее, повернул голову в ту сторону. Его охватила столь лютая ненависть, что у поручика на миг помутилось сознание.
Конный отряд в желтых плащах, выстроившись клином, отчаянно прорубался к холму. Над ним реяло странное знамя: на высоком шесте - диск золотого цвета с каким-то неразличимым отсюда изображением и по его краям развеваются конские хвосты красного цвета. Нападающие, отсюда видно, охвачены какой-то бешеной решимостью, они ломят, словно кабан сквозь камыши, рубятся отчаянно, их сабли мелькают, порой представая широкими сияющими полосами, - а защитники холма, наоборот, дрогнули, потеряли себя, они еще дерутся, еще держат подобие строя, но видно, что их боевой дух бесповоротно сломлен и очень скоро они способны припустить врассыпную…
Тот, в чьем теле поручик оказался, кипел от ненависти - а вот сам поручик, если бы удалось такое, рот бы разинул от несказанного удивления…
Это Лиза рубилась в первых рядах атакующего клином конного отряда, прямо под знаменем с багряными конскими хвостами. Он не мог ошибиться - ее лицо, пусть и искаженное сейчас яростью, ее волосы, длинными прядями выбивавшиеся из-под золоченого шлема, ее глаза. Сверкающая кольчуга, украшенная чеканными золотыми дисками, желтый короткий плащ с прорехой от сабельного удара, черный высокий конь с пенной мордой и бешеными глазами, богатая уздечка, увешанная причудливыми бляхами…
Ее сабля обрушилась - и заступивший дорогу всадник грянулся под копыта, а конь с опустевшим седлом шарахнулся в сторону. Одним отчаянным рывком отряд в желтых плащах продвинулся на несколько конских корпусов. Оборонявшиеся раздавались в стороны, отступали, как ни надрывался частыми ударами гонг на холме, как ни орал оглушительно кто-то рядом с поручиком.
Багряные конские хвосты оказались уже совсем близко. Поручик видел, как Лиза, привстав на стременах насколько удалось, крест-накрест махнула саблей над головой. Слева вылетел еще один построенный клином конный отряд в желтых плащах, но без знамени - и, разворачиваясь лавой, пошел на соединение с первым. Гонг замолчал.
Тот, в чьем теле поручик оказался, не отводил от Лизы глаз, кипя от ярости, даже, кажется, рыча и подвывая под нос. Они встретились взглядами - и Лиза, улучив момент, погрозила клинком, улыбнулась так, что у любого мурашки пошли бы по коже. Это была она и не она - дикая амазонка, совсем близко увидевшая заклятого врага, предвкушавшая встречу и расплату… Такой никак не могла быть его Лиза, благонамеренная барышня из хорошей купеческой семьи, - но эта отчаянная предводительница лихих конников походила на нее, как две капли воды. С окровавленным клинком, разметавшимися волосами, сбившимся набок шлемом, горящими глазами - удалая и яростная, она была прекрасна… И для кого-то сейчас - сама Смерть…
Очаровательная дикая смерть рвалась к холму во главе своей бешеной оравы. Сине-черные поворачивали коней, пытаясь уйти, кто-то заверещал, как заяц, справа несколько беглецов столкнулись, их кони упали, образовав кучу-малу… До золотого диска, обрамленного багряными конскими хвостами, казалось, можно уже добросить камнем, теперь видно, что на нем отчеканена волчья голова в окружении непонятных знаков. Желтые плащи достигли отлогого подножия холма. Послышался знакомый женский голос, исполненный незнакомой ярости и воли:
- Живыми! Всех - живыми!
- Прочь! Прочь! - отчаянно завопил кто-то рядом.
Стоявшие на вершине всадники поворачивали коней, галопом спускались с противоположной стороны холма. Чей-то конь слева споткнулся, полетел через голову вместе с всадником. Тот, в чьем теле поручик находился, несся за остальными.