- Сластин сообщил мне, что работа идёт, - пожал плечами комиссар, - но когда я пытаюсь уточнить, отвечать нормально не хочет. Вертится, как уж, он ведь у нас скользкий, что твой угорь.
- Это верно, - согласился Кутасов. Про московское подполье он спросил потому, что Голов уехал в Первопрестольную более месяца тому и вестей от него комбриг не получал. Надежды на то, что Омелин знает больше него, было мало, однако спросить всё же стоило, для проформы. - Хватит оттягивать неизбежное, Андрей, - теперь уже Кутасов сменил тему. - Пора к Пугачёву идти. Уговаривать не сворачивать на Дон.
- Давно пора, - кивнул Омелин.
И они покинули дом, в котором квартировали в Пензе. Пройдя по улицам до "царских палат", бывшей резиденции градоначальника, комиссар и комбриг поднялись по лестнице, всё ещё застеленной красной ковровой дорожкой. Правда, она была сильно истоптана сапогами, а чистить её было некому. Хотя бы потому, что всех слуг перевешали, как "Катькиных холуёв", те же, кому удалось сбежать, не собирались возвращаться к своим обязанностям. Перед залом, занимаемым Пугачёвым и его Тайной думой, топтались несколько десятков человек разных сословий, что именовались прежде подлыми, а теперь неэксплуататорскими. Значение этого слова никто не знал, да и просто выговорить его, могли немногие, что только придавало этому именованию значимости. Кутасов с Омелиным миновали их, игнорируя просьбы поговорить, и пройдя мимо шталмейстера, облачённого в ливрею с нереальным количеством золотого шитья, галунов и позументов, вошли в зал.
Вот резиденцию "императора" убирали регулярно и довольно чисто. Сам Пугачёв сидел в резном кресле, весьма похожем на трон. Его он возил с собой повсюду, от Авзяно-Петровских заводов до самой Пензы. Всюду устанавливали его в зале для приёмов, где бы он не находился, в деревенской ли хате, хорошем доме, вроде этого, или же просто в шатре посреди поля.
- С чем пожаловали, товарищи? - сказал "надёжа-царь". Слово это плотно вошло в лексикон пугачёвского войска, однако сейчас прозвучало оно как будто даже оскорбительно.
- О дальнейших планах у вас поинтересоваться, Пётр Федорович, - ответил Кутасов. - Когда армию на Москву двинем?
- Сначала на Дон, - ответил Пугачёв. - Поднимем Тихий Дон - и на Москву.
- Это смерти подобно, Пётр Федорович, - вскричал комиссар. - Ваша супруга успеет к тому времени собрать армию в несколько раз превосходящую нашу.
- Верно, - поддержал его Кутасов, - я ведь не раз говорил вам, что сила наша - во внезапности. Неожиданности. Никто не думал, что мы меньше чем за год сумеем выковать из рабочих и крестьян настоящих солдат, ничем не уступающих иным русским чудо-богатырям. Но мы разбили Михельсона и Толстого, пора взять Москву и заявить о себе не только в России, но и всему миру объявить, что Пётр Фёдорович Романов, самодержец всероссийский, жив и сидит на престоле своих предков.
- Сладко поёшь ты, - усмехнулся Пугачёв и многочисленная свита засмеялась вслед за ним, - да только и я не дурак. Вот говорите мне вы, товарищи, что неожиданность - наша главная сила. И потому поступлю я именно что неожиданно. Чего ждёт Катька, жёнка моя неверная? Что я на Москву или Петербурх армию двину, и потому перекроет все дороги на них своими генералами. А я вместо этого, на Дон пойду - и с Дона уже в таких силах вернусь, что всем небо с овчинку покажется.
- Но к тому времени поздно может быть, - настаивал Омелин. - У супруги вашей полков больше, чем казаков на Дону. К тому же, Пётр Федорович, на Яике, - он давно уже не называл реку Уралом, а казаков уральскими, хотя поначалу это было комиссару очень сложно, - не все за вами пошли, многие на сторону Катерины переметнулись после того, как только военная фортуна от нас отвернулась.
- На то намекаешь, комиссар, - покачал головой Пугачёв, - что не весь Дон за мною пойдёт. Согласен с тобой, не все мне поверят, да только больше будет честных казаков. Иных мне не надо.
- Но время, Пётр Фёдорович, время, - напомнил Кутасов. - Оно будет упущено. Я уверен, мы разобьём солдат вашей супруги, сколько бы она их против вас не выставила. Ведь на нашей стороне правда, а она всегда победит.
- Так за чем же дело стало? - перебил его Пугачёв.
- За жизнями казацкими, - ответил Кутасов, - и рабочих с крестьянами. Выставит жена ваша против вас полки, пойдём мы против них всей силой - с донцами плечом к плечу. И сколько же душ на поле останутся? Победа будет наша, но какой ценой?
- Войны без убитых не бывает, - сказал Пугачёв, но в голосе его не было твердокаменной уверенности, что звучала минутой раньше.
- Всё дело в их числе, - покачал головой Омелин. - А ведь нам после победы жить надо. Каково будет жить России без армии? Ведь соседи только и ждут, чтобы мы сами поломали сабли и выкинули мушкеты. Немцы и шведы, да и турки готовы вцепиться в нас со всех сторон. - Комиссар отлично помнил интервенцию восемнадцатого года, как ни был мал в то время, когда вся Европа тянула соки из России, урывая, кто столько успеет.
- К тому же, Пётр Фёдорович, - продолжал давить, почувствовав слабину, Кутасов, - после взятия Москвы Дон поднимется сам. Не надо будет вам идти на поклон, - он намеренно употребил столь дерзкий оборот, чтобы распалить Пугачёва, - к донским атаманам. Они сами придут к вам, на Москву. Склонят головы, увидев, кто подлинный царь на Руси.
- Головы склонят, - голос Пугачёва заметно изменился, став каким-то лёгким, мечтательным. Он уже представлял себе, что гордые атаманы донских казаков придут к нему, в Кремль, склонят головы перед ним, когда-то простым казаком Емелькой Пугачёвым. - А прикажу, так и вовсе на колени упадут, в ножки поклонятся.
Кутасов с Омелиным поняли, что дело сделано. На следующее утро армия Пугачёва выступила к Москве.
Глава 14
Светлейший князь Григорий Потёмкин-Таврический и сержант особого отдела РККА Голов
- Нельзя. Никак нельзя-с. Они вчерась водочки перекушали изрядно-с, а теперь почивать изволят-с.
Под эти слова князь Потёмкин проснулся. Он накануне, действительно, злоупотребил крепким спиртным и нынче поутру чувствовал себя не лучшим образом. И слово-то какое подлец-лакей выбрал мерзкое "изрядно-с". Не слово - патока. Но кто это требует его, да ещё так рано поутру? Надо подниматься.
Князь дёрнул за шнурок и сладкий лакей, имени которого Потёмкин никак запомнить не мог, мгновенно образовался на пороге.
- Чего изволите-с, ваша светлость?
- Корня моего, - ответил Потёмкин, - умываться и мундир. - Потом подумал и спросил: - Кто там?
- Его высокопревосходительство Никита Иванович Панин, - был ответ.
- Тогда статское платье.
Почёсывая длинные волосы и хрустя горькой редькой - своим излюбленным корнем - Потёмкин проследовал вслед за лакеем в туалетную комнату, а уже спустя десяток минут из покоев в приёмную вышел самый настоящий russische FЭrst. В статском платье с золотым шитьём, при цивильных орденах и шпаге, в белоснежном парике, со слегка припудренным лицом, чтобы скрыть мёртвый глаз - память о давней схватке с братьями Орловыми. Кивнул графу Панину, дожидавшемуся его пробуждения. В руках граф, выглядевший ничуть не менее эффектно - тоже ведь царедворец не последнего порядка и высший чиновник по Табели о рангах - держал увесистую папку, украшенную двуглавым орлом.
- Что это у тебя, граф? - спросил у него Потёмкин после положенных приветствий и пожеланий.
- Доклад государыне, - ответил тот, намеренно умолчав о содержании.
- И о чём же? - Князь пребывал в скверном настроении и не был настроен на придворные политесы.
- О положении дел во внутренних губерниях.
- О маркизе Пугачёве, что ли? - без особой надобности уточнил Потёмкин.
- Именно, - кивнул Панин, - а равно и мои предложения по этому поводу.
- За брата просить станешь, - вздохнул Потёмкин. - А я то при чём?
- Без вашей, светлейший князь, поддержки не смею нести сей доклад государыне.
- И что ж ты там такое написал-то, граф, что государыне отнести боишься? - усмехнулся Потёмкин.
- Михельсон разбит у Казани, - слова Панина падали, словно камни или комья земли на гроб, - Пугачёв скорым маршем движется на Москву.
- Что значит, разбит? - опешил Потёмкин. - Этого быть не может.
- Отчего же, известия проверенные, - он протянул князю папку, - ознакомьтесь.
- Граф, граф, - Потёмкин без сил опустился в кресло с резными ручками, жестом отстранив папку, - что же нам делать с твоим докладом. За такие вести можно и места при дворе лишиться.
- Но они не терпят отлагательств, князь, - настаивал Панин. - Щербатову Первопрестольной не удержать, а с потерей её всё обернётся весьма и весьма…
- Вот именно, что весьма и весьма, - невежливо перебил его Потёмкин, - а как же иначе-то, граф, только что весьма и, непременно, весьма.
- Здесь, - Панин похлопал по папке, - не только сообщение о разгроме Михельсона, но и доклад о положении в армии и губерниях, занятых пугачёвцами, а также непосредственно к ним прилегающих.
- И каково оно? - поинтересовался Потёмкин, без особой надежды в голосе.
- Неутешительные, - ответил Панин, - вы лучше ознакомьтесь, князь, прежде чем я сей доклад государыне понесу.
- Садись уже, - кивнул ему Потёмкин, понимая, что от этой не слишком приятной необходимости ему не отвертеться, и принял из рук графа папку с гербом.
Читал он долго. Очень долго. Иногда по нескольку раз просматривая один и тот же лист. Часто откладывал иные, чтобы изучить отдельно. Вещи, о которых писал в своём докладе граф Панин, были ужасны, фатальны, кошмарны. В общем, как правильно сказал Панин "весьма и весьма". Сложив листы в начальном порядке, Потёмкин вернул папку графу, после чего наугад нащупал серебряный колокольчик и несколько раз звякнул им.
Лакей нарисовался мгновенно. В руках он держал поднос с чаркой водки и несколькими корнями горькой редьки. От водки князь решительно отказался, а вот редьку забрал и отослал лакея.
- Корню моего будешь? - спросил у Панина, а когда тот покачал головой, тут же захрустел ею. - А зря. Исключительно полезный корешок. О твоём докладе сказать можно только одно. Нельзя таких вещей государыне говорить, но и не говорить, тоже нельзя. Если Пугачёв возьмёт Москву, он сможет говорить о себе, как о правителе хорошего куска Империи. Можно сказать, он рассечёт всю страну нашу надвое.
- Он уже это сделал, - мрачно сказал Панин. - Урал и Поволжские губернии уже, можно сказать, не наши. Малороссия, подбиваемая крайне недовольными политикой государыни запорожцами, поднимается и готова примкнуть к чудом воскресшему царю, а так оно и будет, если возьмёт Москву. Ведь именно Первопрестольную многие считают настоящей столицей Империи, а не наш, "господский", Петербург. Про Дон, откуда этот маркиз Пугачёв родом, я вообще молчу, нет смысла упоминать.
- Погодить ещё немного надо, - покивал Потёмкин, догрызая последнюю редьку. - Пускай государыню иные-всякие помучают, просьбами да петициями, а после и мы с тобой, граф, придём. С нашими вестями.
Спустя полчаса, когда Потёмкин сгрыз ещё несколько редек, а после потребовал мороженного, от которого Панин отказываться не стал, они направились в Большой дворец. Парки и фонтаны Петергофа не радовали обоих. Князь Потёмкин отмахивался ото всех просителей, что тут же атаковали его, стоило только им с графом выйти на улицу. И уже спустя несколько минут по всему Петергофу полетел слух: "Светлейший не в духе". Все придворные от тафельдекера и кондитера до гофмейстера и обер-гофмаршала принялись гадать в чём же причина. Выводов было сделано множество, но ни один реальности не соответствовал.
С первого взгляда Потёмкин понял, что государыня не в духе и очень сильно не в духе. Первые же слова только уверили князя в этом.
- Чем ты обрадуешь меня, светлейший? - спросила она.
Не "милый друг" и даже не Григорий, а светлейший. И кто у неё сейчас фаворит? Надо припомнить, но припомнить не удавалось, потому Потёмкин обратился к императрице с такими словами:
- Не вели казнить, матушка. - Он низко склонил голову.
- Брось ты свою азиатчину, светлейший. - Чуткое ухо придворного мгновенно уловило малейшее изменение интонации голоса императрицы. - С чем вы с графом пожаловали ко мне?
- Со скверными вещами, матушка, - почти непритворно вздохнул Потёмкин. - Граф Панин доклад измыслил о положении дел в армии и в губерниях, охваченных восстанием, а также непосредственно к ним примыкающих.
- И что же это за вести, относительно marquis Pugachev? - заинтересовалась императрица.
- Дозволите зачитать доклад, государыня? - испросил разрешения граф Панин и, дождавшись кивка самодержицы, начал: - Ситуация в губерниях, где действует армия изменника и бунтовщика, Емельяна Пугачёва, а так же, непосредственно к ним прилегающих сложилась весьма и весьма угрожающая. Но более всего угрожающей представляется мне ситуация в армии. После разгрома корпуса премьер-майора Михельсона на реке Казанке, настроения в ней стоят пораженческие. Ряд подразделений, от взвода до роты, перешли на сторону восставших. Растёт дезертирство. Самым же страшным представляется мне масштаб воровства и количество фактов, о которых мне донесли верные агенты, продажи боеприпасов и оружия врагу.
Сержант Голов смотрел на каптенармуса и его команду. Человек - даже не так, человечек - этот, облачённый в мундир гарнизонного полка вызывал у сержанта особого отдела РККА только отвращение. Но с другими иметь дело не приходилось - работа такая у него на этой войне. Кажется, на музыке было особое слово для таких людишек, но этот язык давно и прочно был позабыт бывшим мазуриком. Начальник особого отдела умел выбивать из людей ненужные знания. Да и не было теперь никакого мазурика, а был сержант особого отдела РККА Голов. Отвлекшись от своих мыслей, он снова обратил внимание на каптенармуса.
- Ружья самые новые, - сладко растекался тот. - Только что присланы. Боеприпасы к ним. Как договаривались.
- Принимайте, - кивнул Голов своим людям. - А где сабли, что ты мне обещал?
- Ещё не прибыли, - ответил тот. - Но в следующую нашу встречу будут обязательно.
- Хорошо, - снова кивнул Голов, снимая с пояса кошель с золотыми рублями. Глаза каптенармуса загорелись. Однако Голов демонстративно развязал тесёмки кошелька и отсыпал несколько полновесных монет и сунул в карман. - За сабли получишь, когда я их увижу.
- Будут сабли, будут, - закивал каптенармус, как китайский болванчик, что еще, будучи мазуриком, Голов утащил из богатого дома в Казани.
- Вот когда будут, - усмехнулся сержант, - тогда и рубли будут. - И передал кошель каптенармусу.
- Кроме оружия и боеприпасов, - продолжал Панин, - предатели и златолюбцы поставляют врагу лошадей и даже орудия. Это почти невозможно себе представить, государыня, но агенты Тайной канцелярии перехватили большой обоз, направляющийся в сторону занятой Пугачёвым Казани. Этом обозе были пять тяжёлых пушек и десять лёгких, а также три воза с порохом и ядрами.
Башкиры бродили по табуну и лица их узкоглазые просто лучились радостью. Всадники, дети степей, всегда умели ценить хорошего коня. Голов этого не понимал.
- Ну как, товарищи? - спрашивал кавалерийский офицер, ведавший поставками коней в пикинерные полки. - Хороши мои лошадки?
Каскын Самаров, башкирский старшина, предводительствовавший степняками несколько раз коротко кивнул и сказал, страшно коверкая слова:
- Хороши, хороши. Очень хороши лошадки. Как раз для башкир. Подойдут.
- А ты теперь куда? - спросил у офицера Голов. - В армию ведь уже не вернуться?
- С такими-то деньгами, товарищ, - усмехнулся тот. - Да куда угодно. Хоть бы и за границу. - Он взвесил на руке небольшой мешочек с драгоценными камнями, переданный Головым. Девять тысяч рублей, а именно столько стоил табун в пятьсот пикинерских коней, пригнанный офицером, сумма весьма значительная. Бумажным деньгам, введённым императрицей не так давно, ещё мало кто доверял, а золотом это выходил совершенно неподъёмный мешок. - С деньгами везде хорошо, а без них - всюду хреново.
Он перешагнул через труп унтера-табунщика, что вместе с ним пригнал коней, и ловким движением вскочил в седло. Делится полученными от "товарищей" деньгами, он не собирался ни с кем.
- Города, находящиеся на пути продвижения армии Пугачёва, наводнены агентами. Подготовка их такова, что заставляет задуматься о том, откуда они могли появиться в армии бунтовщиков, состоящей из казаков и черни. - Панин читал так вдохновенно, что Потёмкин даже заслушался, хотя и ознакомился заранее с текстом доклада, и не сразу заметил, как с каждым услышанным словом темнеет лицо императрицы. - Агенты Тайной канцелярии борются с ними, однако сил их, подорванных после правления Анны Иоанновны, на это не хватает. Привлекают офицеров из гарнизона, а также солдат, но они - не специалисты, и эффективно бороться с врагом не могут. Городовые и полиция, вообще, более заняты борьбой с растущей преступностью.
Городовые бежали за Головым уже несколько улиц. Вот ведь черти! Во времена его молодости, когда сержант был ещё лихим мазуриком, они бы давно отстали и бросили это дело. Война их такими прыткими сделала, что ли? Или это ему так не повезло. И ведь как же фатально не повезло. Он только вошёл в комнату, где собирались нижегородские подпольщики, как тут же понял, явка провалена. Он не слишком хорошо понимал смысл этих слов, но их часто повторял Сластин, а потому они крепко въелись в память Голова. За столом сидели вроде бы и рабочие волжских верфей, и одежда подходящая, и лица, однако стоило бросить взгляд на их руки, как учил всё тот же Сластин, сразу всё становилось понятно. Ладони их не были густо покрыты смолой, как должны были, а значит, вывод мог быть один - Тайная канцелярия.
И Голов рванул с квартиры со всех ног, плечом сшибив загородившего ему выход "рабочего", ссыпался по лестнице и выскочил на улицу. Кто ж знал, что на улице городовых поставят. Для подстраховки. Голов угрём вывернулся из их крепких объятий, в которых городовые сжали его, и бросился вперёд. Не особенно разбирая куда. И бежал он так уже минут пять, а городовые всё не отставали.
И тут из тёмного переулка высунулась грязная физиономия и коротко свистнула Голову, показав отсутствие передних зубов, отчего свистеть было даже сподручней.
- Эй, маз, сюда, - для верности добавил обладатель физиономии, через мгновение скрывшись в переулке.
Голов нырнул вслед за ним. Долгое время он видел перед собой только спину в грязной рубахе, и старался не отстать от своего нечаянного спасителя. Удалось. Помогли былая сноровка опытного мазурика и уроки Сластина. А вот городовые отстали. И вот беглецы остановились в каком-то дворе, откинувшись на стену. Голов судорожно ловил ртом воздух - всё же возраст не тот, чтобы бежать по полчаса кряду. Не мальчик давно.
- Третья часть слама мне, - прохрипел мазурик, которому бегство далось так же не слишком легко, однако на губах его играла мечтательная улыбка.