- Присядем, генерал-поручик, - предложил Григорий Орлов, чтобы совершенно сгладить эту разницу. Они опустились в мягкие кресла, обитые турецкой парчой. - Ты, Александр Васильевич, мыслю, знаешь уже, с кем нам придётся драться. А чего не знаешь, вот тут прочтёшь. - Он передал Суворову памятный доклад Никиты Панина, в котором были сделаны дополнения самим Григорием Орловым. - Если коротко, то враг наш не просто казаки да чернь, это подлинная армия. Мои люди из Тайной канцелярии доносят, что в недрах её кипит работа, все усилия направлены только на одно. На поиск врага, что снабдил бунтовщиков оружием, обмундированием и, главное, подлинными военными, которые делают из сбора бунтарей армию.
- По скромному моему разумению, - ответил на это Суворов, - искать, откуда ноги растут, надобно в Германиях, особливо же в Пруссии. Семилетнюю войну пруссаки нам не простили и никогда не простят. Слишком уж славно отлупили мы по голому заду короля их Фридриха.
- Пущай ищут, - махнул рукой Алексей Орлов, - это их дело. В Пруссии или ещё где, неважно, всюду у нас враги имеются. Нам же надобно бить бунтовщиков, не хуже Фридриха в Семилетнюю. И армию готовить скорее. - Это уже упрёк брату. Деятельная натура Алексея не терпела сидения на месте, когда можно и нужно было рваться вперёд, на врага, кем бы он ни был. Но тут она столкнулась с не менее деятельной натурой его родного брата, подошедшего к формированию армии и особенно её тылов, без которых нормальной войны, по его мнению, быть не могло. И вот теперь он собирал полки, большая часть которых была также отозвана из Порты, строил магазины и часами пропадал на стрельбищах, глядя, как взрываются в воздухе и у самой земли шрапнельные снаряды, шпигуя пулями чучела в зелёных рубахах. Таким образом проверялась эффективность их при разной длине фитиля. Сборы его длились столь долго и были так основательны, что Алексей приходил в дикую ярость и напивался до полной потери сознания, понимая, что и сегодня армия не будет готова к походу на Пугачёва.
- Ведь каждый день дорог, брат, - заклинал он Григория. - Враг ведь тоже готовится, не дурней нас, поди.
Однако в этом вопросе Суворов, как заместитель командующего, неожиданно для Алексея, встал на сторону его брата.
- Без должной подготовки армия пропадёт безо всякого толку, - сказал он. - Взять того же генерал-аншефа Панина. Он ведь шёл воевать Самозванца с наскока, хвать семь полков - и вперёд, лишь бы поскорей в бой ввязаться. И чем кончилось? А главная сила армии в крепком тылу её, вот где. Ведь предстоит нам война, кампания полноценная, а так - тяп-ляп и готово. Враг у нас регулярный и воевать его до поры, стало быть, надобно регулярно.
- Что значит, до поры? - удивился Алексей Орлов. - А после поры, иррегулярно, ровно татары или калмыки дикие?
Этот вопрос насмешил его брата, а уж Суворов, любивший перед всеми изображать из себя человека простого и недалёкого, хохотал во всё горло, слезу рукавом утирая. Секунду потерпев, к веселью общему присоединился и Алехан, не слишком понимающий, отчего стал причиной его, однако обиды на дружеский смех не державший.
- Регулярно, граф, - ответил ему, наконец, Суворов, - только пруссак воюет. По регламентам и поученьям генералов да маршалов прошлых годов. И ведь забывают как-то все, что те, кто писал наставленья эти, ломали устои лет былых. Вот и нам до начала кампании следует всех предписаний придерживаться, тылы готовить и справно магазины преуготавливать, а вот как до дела дойдёт, тогда и о регулярности позабыть и бить врага всюду, где можем и как можем, позабыв о регламентах и наставлениях.
- Это мне по нраву! - хлопнул кулаком по ручке кресла Алексей Орлов. - Бить Самозванца так, чтобы пух и перья полетели по всей России, чтобы запомнил холоп на веки вечные своё место.
- В землях, что мы у Самозванца отберём и вновь к порядку приведём, - начал самую неприятную часть беседы Григорий Орлов, - придётся меры принимать весьма жестокие. Я знаю, что вы неоднократно высказывались против убийств мирного населения, однако в нашей ситуации нам этого не избежать.
- Вы, граф Григорий, верно сказали, что я - против лишнего насилия на войне, - кивнул Суворов, - вот только меру насилия сама суть войны диктует. Воюя за границами, я стараюсь щадить людей, ведь мирные люди не виноваты в том, что правители войну затеяли, к тому же, они, возможно, пополнят собою, вместе с землёю, пределы государства Российского. А вот бунтовщиков щадить не следует, равно и людей, что живут в землях взбунтовавшихся, кров им дают, питают их своими трудами, и всем тем расширению восстания способствуют. Только жестокостью по отношению ко всем бунтовщикам, при оружии они или нет, можно споро загасить пламень пожара бунтарного.
- Верно, - с облегчением вздохнул Григорий Орлов, даже не ожидавший от Суворова такой пылкости, - среди бунтовщиков нонкомбатантов нет.
- Но кому поручить сию неблагодарную работу? - спросил у него Алексей. - Мало найдётся офицеров, что взвалили бы себе на плечи всю тяжесть сей работы, уж больно она кровава да неблагодарна. Никому не хочется прослыть палачом земли русской.
- Никого искать и брать ниоткуда не надобно, братец, - рассмеялся Григорий. - Были же каратели, что пугачёвцев резали, мирных или немирных, Муфель и Меллин, они только продолжат заниматься прежним делом. Я уже вызвал обоих в Петербург, вместе с командами, верней, тем, что от них осталось. Дадим им новых солдат, оружие, пушки и будут у нас преотличные каратели, злые, будто черти.
- Я пока из Порты в наши Палестины возвращался, - добавил Суворов, - встретил сослуживца моего ещё по Барской кампании, Михельсона Иван Иваныча. Он мне рассказал о Добровольческой армии, в ряды которой вступают офицеры из полков разбитых и отправленных на полное переформирование. Им ведь всё время, покуда полки переформировать будут, делать нечего, а сидеть без дела они не привыкли, вот потому и идут в эту Добровольческую армию, где взвода и роты из одних офицеров да унтеров.
- Михельсон, Михельсон, - протянул Григорий Орлов, - какого полка офицер?
- Командовал Санкт-Петербургским карабинерным полком, - ответил Суворов, - после - корпусом. Который почти весь, по словам его, сгинул в бою под Казанью. А полк погиб в Арзамасской баталии. Его, можно сказать, заново формируют. Михельсона же, как доверия не оправдавшего, от командования отстранили. Вот теперь он кавалерией в Добровольческой армии руководит.
Михельсон так и остался премьер-майором. Патент на чин подполковника, уже подписанный Екатериной, после поражения под Казанью надолго лёг под сукно в Военной коллегии.
- А к чему ты вспомнил о нём? - спросил Алексей, даже не слышавший ни о какой Добровольческой армии, да и имя Михельсона было для него пустым звуком. - И об этих добровольцах?
- Это проще самого простого дела на свете, - рассмеялся Григорий. - Целая армия злых, как черти, офицеров, готовых резать пугачёвцев и на страх, и на совесть. Каратели не по принуждению, но своей волей. Идеальные каратели.
Глава 18
Комбриг Кутасов
- Петру Фёдоровичу Романову, самодержцу всероссийскому, слава! - кричит глашатай.
- Слава! - ревёт толпа.
Пугачёв снимает фуражку - он обряжен в парадный мундир Лейб-гвардии казачьего полка, пошитый за одну ночь, специально к торжественному вступлению "государя-императора" в Первопрестольную - и толпа срывает шапки и они летят вверх, кувыркаются, падают под ноги, и их затаптывают тысячи ног. Невиданное дело, самодержец склонился перед народом, согнул перед ним спину, но Пугачёв сделал это. Рёв толпы взвился к небесам, и Омелин подивился, как все эти люди не глохнут от своего крика.
- Спасибо вам, люди русские! - возглашает Пугачёв, и толпа мгновенно затихает, словно обратившись в единое ухо, ловящее каждое слово их правителя. - Спасибо, что поверили мне и за мною пошли! Что встали со мною против жёнки моей неверной! Что… - Но третье "что" уже тонет в новом рёвё толпы, не сумевшей удержаться себя.
Люди кричат, как оглашенные, некоторые от избытка чувств рвут на себе одежды и волосы, а в толпе орудуют ловкие мазы, успевающие резать кошельки и карманы, не забывая вовремя орать вместе со всеми. Но даже факт потери денег мало кого может огорчить в такой день. Царь-батюшка, подлинный император, вернулся, освободил Москву и теперь готов всю Россию освободить. А деньги, что? - пыль, мусор, эти спёрли, новые наживём, пущай и ворьё в такой день порадуется напоследок. Ведь пришёл в дом хозяин крепкий, сразу по нему видать, он быстро порядок наведёт и прижмёт всех воров да проходимцев.
- Вот и началось самое сложное, - сказал Кутасов, глядя на толпу приветствующих Пугачёва москвичей и жителей окрестностей Первопрестольной.
- Если ты, Владислав, думаешь, что война закончилась, - встрял Сластин, - то ты - не прав. Мои люди доносят, что готовится новая кампания против нас.
- Она начнётся, товарищ начальник особого отдела, - не поддержал панибратского тона, взятого Сластиным, комбриг, - не раньше следующей весны. Самое лучшее время для кампании прошло, пришла осень и скоро дожди размоют дороги, начнётся распутица, армии двигать станет невозможно. Так что мир нас ждёт до самой весны следующего года. И вот за это время сделать надо успеть очень много.
- Например? - поинтересовался Сластин, но Кутасов ему не ответил, только одними губами что-то произнёс, но начальник особого отдела не успел прочесть по ним ничего. А ведь это был его смертный приговор.
Сластин занимался рассмотрением расстрельных приговоров, которые следовало отправить на подпись Пугачёву. В отличие от Екатерины, "Пётр III" никаких клятв елизаветинских поддерживать не собирался, а потому казнили новоявленных врагов народа превеликое множество. Так будут поступать несколькими годами позднее деятели Великой Французской революции - казнили за одно только дворянское происхождение. Столбовых - сразу к стенке, а служилых сначала в тюрьму до выяснения, а там выбор - новой власти служить или опять же, к стенке. Но за теми, кто соглашался служить учреждался гласный надзор и большую часть их отправляли далеко на Урал, где они готовили новые полки РККА или служили инженерами на заводах. Непригодных к этим двум делам казнили без жалости.
- Довольно попили дворяне сии кровь народную, - говорил Пугачёв, всё больше прислушивающийся к словам своих многочисленных комиссаров, - пускай теперь на народ поработают.
Сластин проглядывал приговоры двоек и троек, а также особых собраний при трибуналах, только они имели право приговаривать к "высшей мере социальной защиты". Он почти не замечал фамилий и имён, а равно и обвинений врагам народа, лишь за один приговор, лежащий последним в пухлой пачке, глаз зацепился, как обыкновенно цепляется он за первый и последний листы. На этом приговоре стояла фамилия Сластин, имя - Семён, происхождение - рабоче-крестьянское, национальность - русский, семейное положение - холост, воинское звание/должность - военный юрист 1-го ранга/начальник особого отдела РККА. Сомнений никаких быть не могло. Это был его смертный приговор, и обвинение в нём стояло "предательство всех дел и интересов Российской империи", даже отметка о том, что заседание суда прошло в отсутствие обвиняемого стояла. Сластин был в ярости. Что это могло значить?! По привычке, он громко хлопнул ладонью о стол, придавив пятернёй злосчастный приговор.
И словно только этого и дожидаясь в кабинет его ворвались пятеро солдат в фуражках с синими околышами, такую форму носили все сотрудники особых отделов. Возглавлял их бывший сержант, вор и насильник, Голов. Сластин дёрнул из всегда открытого ящика пистолет, однако на него уже смотрели стволы пяти таких же.
- Не лапай! - рявкнул ему Голов. - Положи пистолет на стол. И не дури! Ты уже приговорён, сам видишь, и приговор подписан самодержцем нашим, так что живым тебя приказано брать по возможности. Будешь противиться, мы живо тебя кончим.
Сластин понял, что проиграл. Отчего-то вспомнился ему последний разговор с Кутасовым. Он положил пистолет на столешницу, намерено явным движением щёлкнув собачкой курка. Голов забрал его, сунув по-бандитски за пояс, махнул Сластину - выходи, мол, освобождай кабинет.
Это был первый в длинной череде арестов, прогремевших по армии. Большая часть расстрельных приговоров, что просматривал в свой последний вечер Сластин, пестрели знаменитыми фамилиями. Полковник Овчинников, спасший разбегающихся казаков после разгрома у Быковки, илецкий полковник Творогов, начальник всей артиллерии майор Чумаков, башкиры Кинзя Арсланов и Каскын Самаров, новоявленный гетман запорожцев Максим Кривонос, помилованный лично Пугачёвым за отвагу в битве при Арзамасе. И ещё несколько десятков фамилий. Их хватали ночами, команды особых отделов работали, не покладая рук. К концу этой череды Голов едва держался на ногах, ведь он принимал участие в арестах самых важных казаков. А именно, казаков и старшин башкирских, татарских, казахских и прочих степных народов, хватали и бросали в тюрьмы, в камеры, помнящие ещё узников Ивана Грозного.
А на их место вставали новые полковники, комбриги и командармы. Еремей Курыло, бывший командир 1-го Рабочего батальона, а теперь командарм 2-го ранга. Кондратий Балабуха, бывший командир 5-го Рабочего, а теперь комбриг, герой Арзамасской баталии, потерявший в ней глаз, но сражаться и командовать не прекративший. Байдак, это прозвище заменяло казаку имя и фамилию, бывший командир 3-го Рабочего батальона, теперь же командарм 2-го ранга, как и Еремей Курыло. Михаил Забелин, в недавнем прошлом есаул и пламенный оратор, а теперь командарм 1-го ранга, командир всей рабочей кавалерии, чьим первым заместителем стал бывший поручик Санкт-Петербургского карабинерного полка, нынче же комкор, Самохин. Эскадроны рабочей кавалерии создавались в противовес казакам Мясникова и степной коннице Юлаева. И лично преданы они были не "казацкому царю", а комбригу Кутасову, считая его своим настоящим командиром, не смотря на то, что многие превосходили его в звании на несколько рангов. Они, эти новые командармы, комбриги, комдивы и комкоры, занимали главенствующее положение в армии Пугачёва. А значит, уже внутри нового государства рабочих, крестьян и казаков за одну ночь произошёл переворот, власть сменилась, полностью перейдя в руки Омелина и Кутасова, вместе с армией. Ибо за кого армия, особенно во время войны, у того и власть.
И вот уже ранним утром, спустя всего несколько дней после торжественной церемонии вступления Пугачёва в Москву, в тронный зал, как и тюрьма помнящий Ивана Грозного и предков его из рода Рюриковичей, где в резном кресле с высокой спинкой сидел Самозванец, вошли Омелин с Кутасовым в сопровождении нескольких десятков гренадер во главе с комкором Косухиным. Тронный зал был полупуст, что несколько удивляло самодержца-самозванца, он оглядывался по сторонам и всё никак понять не мог, куда это подевались его верные товарищи-казаки, с которыми он прошёл от Яицкого городка до Москвы. Однако спрашивать у Юлаева или Мясникова он не мог. Как же это, царь и не знает? Царю положено всё знать.
- Ваше императорское величество, - впервые обратился к Пугачёву так официально комбриг Кутасов, - у меня есть для вас ужасающие известия. - Он протянул руку, и комиссар Омелин вложил в неё пачку исписанных бисерным почерком листов. Это были протоколы допросов Овчинникова, Творогова, Арсланова, Самарова, Кривоноса и Чумакова. Что самое интересное, это были вполне реальные протоколы допросов пугачёвских полковников и атаманов, которых схватили после разгрома восстания и пленения самого самозванца. Показывали они, конечно, в подвалах Тайной канцелярии, воссозданной после смещения с трона Петра III, ведь без тайного сыска стране никак нельзя. Более того, протоколы эти сохранились в архивах и были переданы товарищем Бокием отправляющейся в путешествие в прошлое команде. Арестованным казакам и башкирам оставалось только подписаться под своими же словами. Тем более что по большей части написанное соответствовало истине. Казацким старшинам давно уже надоело воевать против своего же государства, многие считали, что этой войны им не выиграть, не смотря на все победы, что уже были одержаны. И они очень сильно удивлялись, когда им подсовывали под нос листы показаний, полностью соответствовавшие их мыслям. "Для чего тогда ж мытарите, ироды, - прохрипел даже полковник Овчинников, растянутый на старинной дыбе, - всё ж и без того знаете!". - Это заговор. Старшины казаков и башкир, испугавшись наших успехов, порешили выдать вас вашей супруге для расправы!
- А отчего же сейчас? - удивился Пугачёв. - Мы же в самой Москве! Армия растёт! Скоро на сам Петербург войска двинем!
- Вот этого-то, Пётр Фёдорович, - усмехнулся Кутасов, - они и боятся. Поражения нашего боятся, а победы - так ещё пуще! Никто ведь не понимает, как жить будет при новой власти, хорошо ли, плохо, а вот если выслужиться перед властью старой, тогда и послабление какой может им выйти. Да и всему казацкому сословью.
- Только о себе и пекутся! - вскричал тут Пугачёв, пудовым кулаком ударяя о резную ручку трона, так что щепки во все стороны полетели. - Только о шкуре своей! Да о добре! А надо о деле думать! О земле родной! Всем им, собакам, головы долой!
- Будет исполнено, - несколько лакейски сказал Кутасов, коротко кланяясь. Омелин поморщился от его сладкого голоса. - Голов, вы слышали приказ императора?
Бывший сержант ничего не сказал. Он отлично знал, что будет с людьми, томящимися в его подвалах. Московские врачи в данный момент приводили их в порядок после пыток, чтобы на казни они выглядели должным образом. Даже время казни было назначено, ну, а место и так было понятно, где ещё в Москве казнить, как не на Лобном месте - на то оно и лобное.
- Но как же такое может быть? - продолжал недоумевать Пугачёв, уже не стесняясь никого, до стеснения ли сейчас. - Воевали вместе, дрались плечом к плечу. Под Арзамасом разгромили самого генерал-аншефа Панина. Москву взяли. А они предали меня. В самое сердце нож вострый вонзили. Праздник светлый испохабили!
- Конями их за это разорвать! - с какой-то дикой яростью крикнул ему Салават Юлаев, похоже, безоговорочно поверивший в слова Кутасова, даже относительно своих старшин Арсланова и Самарова.
- Конями не конями, - махнул рукой вконец расстроенный Пугачёв, - без разницы. Казнить их завтра поутру на лобном месте, как положено. И дело с концом.