- А вот то и значит, товарищ комиссар, - кивнул Кутасов, - что зря. Вот выведут сюда вот, - он указал на несколько мест на плане баталии, - и сюда, и сюда, батареи. И завяжут нас артиллерийской дуэлью. Артподготовку устроят, если по-русски говорить. А выдержим ли мы её?
- Должны выдержать, - ответил ему Омелин, - иначе, что же выходит, товарищ командующий, что за войско у нас, которое даже артподготовки выдержать не смогло. Да и мы, чёрт победи, не лыком шиты, орудия у нас свои имеются.
- Только стреляет враг лучше, - хлопнул кулаком по столику с картами и планами Кутасов, - и об этом не раз говорено за последние месяцы. В Москву, в Москву уходить надо, да поздно уже, слишком поздно.
- А может быть, не поздно? - спросил у него Коренин, присутствовавший тут же, как и командарм Забелин, и комбриг Балабуха, и остальной высший комсостав армии.
- Поздно, - покачал головой Омелин. - Это скажется не столько на физическом состоянии армии, столько на боевом духе солдат. Вот мы тут укрепились, зарылись в землю, и вдруг снимаемся табором и уходим к Москве. Вы понимаете, товарищ комкор, чем это закончится для нас? Нет. Раз уж зарылись тут в землю, выстроили ретраншемент, значит, тут нам и оборону держать. Насмерть стоять.
- Вот то-то и дело, товарищ комиссар, - мрачно усмехнулся Коренин, - что насмерть. Знать бы, чья смерть будет. Наша или вражья?
- Смерти, товарищ комкор, - ещё мрачнее заметил Кутасов, - на всех хватит. И на нас, и на врагов.
Глава 24
На бой кровавый, святой и правый…
- Экой они ретраншемент выстроили, - дивился генерал-поручик Суворов, глядя в зрительную трубу. - Вот ведь расстарались бунтовщики, курвины дети. Ну да ничего, сейчас мы им ретраншемент-то попортим. Григорий Григорьевич, - обратился он к Орлову, - зачни дуэль артиллерийскую. Первый день ей полностью посвятим.
И загремели сотни орудий с обеих сторон. Пушки, гаубицы и мортиры осыпали противников ядрами. Тяжёлые чугунные шары чертили небеса и врезались в землю. Рвались пороховые ядра, иногда убивая до десятка человек. Казалось, земля под ногами нашими дрожит в пляске святого Витта, а воздух пропитался пороховой гарью. Дышать в нашем лагере от неё было тяжело, многих солдат, непривычных к ней даже рвало, на что никто, кроме опытных дядек внимания особого не обращал. А каково же тогда в пугачёвском ретраншементе, при жуткой скученности солдат? Даже думать об этом не хотелось.
В общем, первый день работала с обеих сторон одна только артиллерия, офицеры же остальных войск слонялись по лагерю без дела, просили друг у друга зрительные трубы, стараясь разглядеть вражеские позиции. Но даже и в самые лучшие, разглядеть что-либо полезное было невозможно. Поэтому ближе к полудню я вернулся к позициям своего полка, где в самой большой палатке, какую нашли, пили все офицеры его. И не важно, командовали ли они кем-либо или же были так называемыми рядовым офицерами. Бытовало и такое название в нашей Добровольческой армии.
Под грохот пушек и гаубиц мы пили скверное вино - а где его хорошее-то достанешь, по такому времени? - и беседовали.
- Завтра жаркая будет битва, - мрачно вещал ротмистр Коренин. - Ядра ретраншемент пугачёвский основательно разнесут, но укрепления останутся. Я так мыслю, что туда Суворов направит инфантерию, штурмовать рогатки и вагенбурги.
- А когда же по вашему размышлению, господин ротмистр, - усмехнулся поручик Ваньшин, - в ход пойдёт кавалерия?
- День на второй, - без каких-либо колебаний ответил вместо него капитан Холод, - никак не раньше.
- Да бросьте вы, капитан, - отмахнулся неприлично оптимистичный Ваньшин, - после этакой-то артиллерийской дуэли инфантерия живо ретраншемент бунтовщицкий возьмёт.
- Из-за таких вот господ, как вы, поручик, - сказал я, - мы и воюем с бунтовщиками уже третий год. Шапками закидать хотели их, батогами перепороть, не ждали, что против нас весь край поднимется, суть едва не пол России. Их всех не перепорешь. Теперь они нас батогами запарывают! Про Деколонга вы рано позабыли, Ваньшин.
- Ну вы сравнили, Ирашин, - даже не обиделся поручик, - корпус Деколонга, с нашей-то силищей!
- И пугачёвцы уже давно не те, что Деколонга били, - заметил Коренин, - всяко сильнее тех, что били нас под Казанью. И больше их к тому же.
- Больше, положим, нас, - заметил Михельсон, - и две наших главных силы это артиллерия и кавалерия. А вот инфантерия, пожалуй, у Пугачёва лучше. И потому ретраншемента нам в первый день не взять, даже при такой артиллерийской подготовке. Рогатки легко выправить, а габионы новые набить. Будет ретраншемент, как новенький. Почти.
Такие вот разговоры вели мы до самого вечера под дурное вино, чёрствый хлеб и камнеподобную солонину. А когда солнце скрылось за горизонтом, и темнота накрыла землю, Михельсон поднялся и сказал, закрывая наше импровизированное собрание:
- Довольно. Посидели и будет. Завтра рано поутру будет общее построение, так что отправляйтесь по палаткам. Спать, господа офицеры, спать.
Разбудила меня утром, как это не странно звучит, тишина. Именно тишина. За предыдущий день я так привык к грохоту пушек и гаубиц и дрожанию земли под ногами, что легко заснул под канонаду. Но стоило ей завершиться, как я тут же открыл глаза, даже сначала не поняв, отчего проснулся. И тут запели трубы. Полковые, ротные, казалось, все разом. Трубили "Подъём!" и "Построение". Въевшиеся за годы службы рефлексы сослужили мне хорошую службу. Я буквально скатился с койки, нечаянно толкнув Озоровского и едва не сбив с ног Васильича, и выскочил из палатки. Окончательно проснулся, уже подбегая к коновязи, на ходу я пытался сплести косицу со стальной проволокой и обвязать её чёрным бантом, при этом сильно мешала треуголка, но не в зубах же её нести. Не собака же, в конце концов.
Приняв у расторопного конюшего седло, я закинул его на спину коня. Вредный мерин тут же надулся, не давая затянуть подпругу, и пришлось врезать ему коленом, чтобы утвердить седло как следует. После я вскочил на коня и толкнул его пятками. Оказалось, что шпоры надеть забыл. Неприятно. Остаётся надеяться на наши вчерашние умствования. Быть может, Суворов, действительно, не пустит сегодня в дело кавалерию, однако ещё по Барской кампании генерал-поручик зарекомендовал себя как очень неординарный полководец. Ждать от этого сухого человека можно всего.
Я подъехал на позиции полка, вместе со всем эскадроном. В нос ударил резкий пороховой смрад, к которому густо примешивалась уксусная вонь. Вот он, знаменитый аромат войны, довольно далёк от благоухания розовых лепестков
Перед ровными шпалерами пехотных шеренг гарцевал на сером коне Суворов. В правой руке он держал шпагу, которой, словно указкой тыкал в ретраншемент пугачёвцев, и говорил при этом:
- Господа мои, - при этом не слишком понятно было к кому он обращается, к солдатам или офицерам, - вон там засел наш враг. Злой и жестокий. Он будто змий впился в самое сердце земли русской, грызя её изнутри, будто гнойный червь.
"Во, загибает", - пронёсся по шеренгам уважительный ропот, который был отлично слышан даже с наших позиций.
- И нынче пришло время сего червя раздавить каблуком стальным наших сапог, растоптать подкованными копытами наших коней! Предатели и бунтовщики ударили в самое сердце нашей империи, в тот час, когда над нею занесены шведские мечи и турецкие ятаганы. Многие из вас помнят, как воспрянули османлисы, мамелюки с янычарами, когда наши друзья верные французы с бриттами да пруссаки с цесарцами, донесли до них весть о поражениях, нанесённых нам пугачёвцами. Как кричали они нам: "Возвращайтесь домой, московы! Ваш царь вернулся, будет кралицу вашу вешать и вас заодно, что его предали!". Сколько крови русской пролилось за Дунаем, в землях Порты, оттого, что турок воспрянул и с новыми силами ударил по нам. И никто, кроме бунтовщиков, что в ретраншементе засели, в том неповинен.
- Раздавим их, ваше превосходительство! - гаркнул какой-то седоусый гренадер. - Как гадюк поганых раздавим!
- Вот ступайте и раздавите! - ответил Суворов. - Авангард, офензива!
Грянули разом барабаны, ударили "марш колонной в атаку" и полки авангарда, составленные из двух наших, добровольческих, и трёх суворовских, стройными шеренгами двинулись на ретраншемент. Снова загрохотали пушки, почти одновременно с обеих сторон, пороховая и уксусная вонь усилилась. Ядра прочертили морозный воздух, врезались в снег с большим недалётом, вздыбив чёрно-белые волны. Всё же скверные канониры у врага, даже мне, кавалеристу, было это понятно. А вот наши били куда лучше, правда цель их была неподвижной, они успели хорошо пристреляться, и теперь клали одно ядро за другим в ретраншемент.
Увлекшись наблюдением за работой нашей артиллерии, я и не заметил, как к Михельсону подъехал Суворов, уступающий дорогу чётко шагающей инфантерии.
- Иван Иваныч, - обратился он к Михельсону, - вы, помнится, некую слабость к вагенбургам питаете, не так ли? - Наш командир почёл за лучшее не отвечать на этот издевательский вопрос и генерал-поручик продолжил: - И ружья Пукла вам полюбились? - Михельсон принялся медленно снимать с левой руки перчатку. - Ну, будет, будет, Иван Иваныч, с вами не в Питесрбурхе, на Невской першпективе, а на войне. Тут не сатисфакциев нам. А коли оскорбил вас чем, так извольте простить дурака окаянного. - Премьер-майор даже оторопел от такого обращения. Со времён Барской кампании все мы отвыкли от манер Александра Васильевича, которые легче всего было охарактеризовать словом "эксцентричный". - Так вот, вам, премьер-майор, нынче вагенбург атаковать. Ружья Пукла развёрнуты боком, и ежели с фланга зайти так вам и вовсе не опасны. Вот вы и ударьте по вагенбургу вражьему. Обстреляйте его из ваших отличных карабинов, что в цейхгаузах пугачёвских взяли во Ржеве. Старайтесь обслугу ружей чёртовых выбить как можно изрядней. Очень уж наслышан я о тех ружьях, что инфантерию из них бить вроде бы англы горазды, да и они вооружать им армию не стали. И нам тут такого никак не надобно.
- Я вас понял, господин генерал-поручик, - кивнул Михельсон и обернулся к нам: - Драгуны! Шагом! Вперёд! - И снова Суворову. - Вы бы посторонились, ваше превосходительство, мои драгуны плотным строем идут. Сбить можем, снова грудь расшибёте!
Генерал-поручик никак не среагировал на эту дерзость, а лишь направил коня к штабу армии, махнув нам на прощание рукой.
- Заходим по дуге! - отдавал команды уже на скаку Михельсон. - Огонь шеренгами!
Мы поскакали, сначала шагом, потом перешли на рысь и ускорили её, но в галоп не переходили. Эскадрон за эскадроном налетали на вагенбург, шеренгами давали залпы из карабинов и мчались в сторону, уступая место следующим. Пули частым градом ударили в стенки вагенбурга, будто горох, их было отлично слышно, даже сквозь топот копыт, приглушённый снегом. Мы сильно опередили марширующую пехоту, которая не прошла ещё половины дороги до ретраншемента. Пули выбивали щепу из тележных стенок, лишь изредка с мокрым чавканьем, которое я скорее додумывал, потому что слышать никак не мог, врезались в тела пугачёвцев. По серым шинелям растекались чёрные пятна крови.
Враг пытался перенаправить на нас отливающие медью стволы ружей Пакла, но сделать это ему не удалось - слишком плотно борт к борту стояли фуры, а сами орудия были развёрнуты так, чтобы бить во фланг наступающей пехоте. Лишь два из них, стоящие на углу вагенбурга, открыли огонь по нам. Они отчаянно плевались пулями, но без особого толку, ибо ни точности, ни плотности огня обеспечить не могли. После второй или третьей атаки полка, пугачёвцы установили на внутреннем валу несколько гаубиц, стреляющих через стенки вагенбурга. Били они тоже совершенно неточно, лишь раз им удалось весьма удачно - и неудачно для нас - положить ядро в наш строй. Оно выбило из сёдел двоих драгун, одному начисто снесло голову, а второму проломило грудь и покатилось дальше, ломая коням ноги.
- Господин поручик! - закричал спустя несколько наших наскоков какой-то прапорщик из взвода поручика Стукова. - Нам с тылу сигналят!
Стуков тут же доложил об этом Михельсону. Тот обернулся, как многие из полка, те, кто не был занят атакой на вагенбург, а скакал "круг почёта" для нового наскока. Нам сигналили, что враг заходит с правого фланга. Видимо, враг выпустил против нас свою кавалерию, чтобы остановить наши атаки на вагенбург. И, похоже, именно этого и добивался Суворов, отправляя нас.
- Холод! Коренин! Ирашин! - скомандовал Михельсон. - На кавалерию врага! Вперёд!
- Эскадрон, за мной! - три голоса наших слились в один.
Мы вырвались из "круга почёта" и помчались на врага, драгуны быстро вешали за спину карабины, выхватывая палаши. Дугой обскакав вагенбург, мы помчались навстречу вражеским всадникам, выехавшим из-за рогаток ретраншемента. Судя по отсутствию бород, это были рабочие драгуны, но числом не менее полка. Не чета, в общем, нашим трём эскадронам. Вот только, если бы они ударили во фланг и тыл, нам пришлось бы очень туго.
- Галопом! - снова сливаются наши голоса и команды.
- В палаши! - кричит капитан Холод.
- Бей их! - вторит Коренин.
- Руби в сечку! - поддерживаю я.
Встречный бой. Самое страшное в кавалерийском деле. Мы грудью в грудь сшибаемся с пугачёвцами, звенят палаши, дико кричат люди и кони. Я кулаком выбиваю из седла вражеского драгуна, которого палашом добивает Обейко. Сам он тут же едва успевает уклониться от вражеского удара и отвечает выпадом в голову. Тяжёлый клинок легко разрубает картуз и макушку бунтовщика - и тот, заливаясь кровью, валится наземь. Я рублю направо и налево, даже не особенно замечая куда, лишь бы по своим не попасть. Секундная схватка с каким-нибудь драгуном, обмен парой ударов и либо он падает, либо нас разносит стремительное течение схватки. Мелькают окровавленные клинки, перекошенные лица, серые шинели и белые мундиры, треуголки и картузы. А я рубил направо и налево, перчатка и правый рукав пропитываются кровью, про пистолет я даже не вспоминал, будто не было его вовсе.
Не знаю, сколько времени прошло, пока мы не опрокинули пугачёвских драгун. Самохинские дети обратились в бегство, и им, как не странно, открыли проход между рогаток. Лишь когда вслед за ними в мнимый прорыв устремились самые горячие из нас, я понял, что это ловкая ловушка. Вполне в стиле нашего врага.
- Эскадрон, назад! - кричу я, вскидывая над головой палаш, с клинка его через разорванную крагу перчатки стекает неприятно холодная кровь. - Назад, я сказал!
Драгуны осаживают коней перед самым проходом в рогатках. Мы разворачиваем коней и тремя эскадронами устремляемся прочь, а за нашими спинами смыкаются рогатки. А те горячие всадники, что уже ворвались в ретраншемент, оказались заперты в нём. Они крутились, рубили направо и налево, отбиваясь от наседающих со всех сторон пугачёвцев. Судьба их было крайне незавидна. Надеюсь, что всем посчастливится умереть в бою, и ни один не попадёт в плен.
Когда мы отъехали шагов на полтораста, в спину нам ударил слитный залп. Значит, покончили уже с нашими товарищами. Сволочи. Пули, однако, не нанесли нам особого ущерба, слишком далеко мы успели ускакать.
- Отступаем на позиции! - приказал полку Михельсон, как только мы вернулись к нему.
И правда, пора было дать лошадям отдохнуть, они уже спотыкались от усталости.
- Молодцы! - снова подскакал к нам Суворов. - Орлы! Лихо вы им задали! Теперь не сунутся больше из ретраншемента!
- Ваше превосходительство, - обратился к нему я, потому что и Холод и Коренин молчали, - враг на нас засаду задумал устроить. Им удалось запереть внутри ретраншемента десятерых драгун…
- Ясно, - коротко кивнул Суворов, перебив меня, не дав закончить фразу. - Враг наш ловок, да только всадник его худ. Пущай потомятся его драгуны в ретраншементе. - Он обернулся к Михельсону. - Иван Иваныч, выдели мне этого поручика в штаб для связи с тобой. Не могу ж я кажен раз к тебе сам скакать.
- Поручик Ирашин, - тут же приказал мне Михельсон, - ступайте в штаб.
- Вас понял, - ответил я. - Обейко, остаётесь за меня.
И я помчался вслед за генерал-поручиком к небольшой возвышенности, на которой располагался штаб армии.
Комиссар Омелин спустился с вала, где инспектировал вместо Кутасова восстановительные работы по фронту ретраншемента. Он осматривал как солдаты, вместе с нестроевыми подновляют рогатки, забивают дыры в бортах фур, набивают мёрзлой землёй габионы. Работой он остался, в общем, доволен, равно как и моральным духом армии. Собранные им на вечерней зорьке комиссары и политруки сразу по окончании совещания принялись доводить до солдат и командиров мысль, что раз враг не сунулся в атаку в первый день, значит, он в своих силах неуверен, и потому победа будет за нами. Это отлично сработало, и теперь солдаты перебрасывались шуточками на эту тему, как обычно, по-солдатски непритязательными и почти всегда непристойными.
Командующий армией в это время лежал в штабной фуре с несколькими переломами и ранами от осколков и щепы. Дело в том, что Кутасов в душе так и остался лихим комбригом, как в Гражданскую. Он сам носился по позициям в пороховой гари и уксусной вони, и добегался до того, что едва не получил ядром в грудь. Чугунный шар разнёс на куски рогатку и, буквально, выбил землю из-под ног комбрига. Он скатился с вала, но тут же подскочил и переломился, будто под дых получил. Кутасов рухнул на колени и, прижав руки к груди, начал отхаркиваться кровью. Омелин подбежал к нему, схватил за плечи, поднял на ноги. И, не смотря на все попытки отказаться, увёл в штабную фуру, куда был немедленно вызван бригврач Анастас Чернышёв. Он осмотрел Кутасова и вынес решение, что тому необходим полный покой. А так как такового никак нельзя было добиться в нынешних обстоятельствах, то ограничился безапелляционным приказом не вставать с постели. Вот и лежал комбриг в штабной фуре, гоняя комиссара с разными поручениями и постоянно жалуясь, что всё нужно своими глазами видеть.
- Значит, Андрей, - кивнул он, стараясь сесть на койке и морщась от боли, - говоришь, Суворов пехоту в атаку двинул. - Комбриг поднял с пола фуражку. - Вот что, довольно я тут на койке повалялся. Надо командовать битвой, иначе это за нас Суворов сделает. А уж он-то её не проиграет. Зови, Андрей, гренадер, которые часовыми около фуры моей стоят, пускай выносят меня. Буду, как Карл Двенадцатый под Полтавой командовать.
Спорить с комбригом было бессмысленно. Он вышел из фуры и приказал гренадерам выносить командующего прямо на койке.