А тем временем по полю шагала пехота в белых и зелёных мундирах. Добровольцы шли плечом к плечу с суворовцами. Красиво идут, снова вспомнилось комиссару, очень красиво идут. И ведь, как и в кинофильме, часть их, действительно, добровольцы, офицерские полки, только без мерзких символов, вроде черепа и костей, и в белой форме. Но как же красиво идут, заглядеться можно, только лихого поручика с цигаркой в зубах не хватает.
Вот сейчас ударят с флангов ружья Пакла, как пулемёт Анки, и побегут добровольцы с суворовцами. По крайней мере, Омелин очень на это надеялся. Не смотря ни на что, комиссар был страстным поклонником технического прогресса и верил в оружие куда больше чем в людей. Ведь те же ружья Пакла и пушки уничтожают за один залп или очередь в разы больше живой силы противника, нежели это может сделать то же количество солдат, из которых состоит расчёт орудия.
Однако не успели пехотинцы пройти половины расстояния, разделяющего позиции суворовской армии и ретраншемент, как от вражеского фланга отделились фигурки белых всадников. Драгуны-добровольцы. Они на рысях устремились к вагенбургу, снимая с плеч карабины.
- Что это задумал Суворов? - удивился комиссар, всматриваясь в бинокль. - Кавалерией вагенбурга не взять!
- Он и не собирается, - ответил Кутасов, силящийся приподняться повыше на импровизированном наблюдательном пункте. - Видишь полковое знамя, товарищ комиссар? Это полк Михельсона, бывшие карабинеры по большей части. Они ребята меткие, ещё устроят расчётам ружей Пакла кровавую баню.
- Надо туда пластунов поставить, - сказал Омелин, - будут вести ответный огонь.
- Бесполезно, - покачал Кутасов головой. - Слишком малы щели между фурами, стрелять через них, как через бойницы, невозможно.
- Тогда пусть казаки их остановят, - настаивал комиссар.
- Казаков побережём, - опустил комбриг свой бинокль, - они нам ещё пригодятся. Отправьте против них драгунский полк.
- Есть, - ответил один из ординарцев Кутасова и, придерживая рукой фуражку, бросился к позициям кавалерии.
- Вы что же, товарищ командующий, - почти в самое ухо прошептал комбригу комиссар, - решили разменять драгун?
- Совершенно нет, - вполне обычным голосом ответил Кутасов. - Добровольцы, товарищ комиссар, слишком горячи, и слишком ненавидят нас, а значит, их легко заманить в ловушку. Где Прошка, сучий сын?!
- Я здесь, товарищ командующий, - ординарца не было видно с высоты носилок комбрига.
- Бегом к командиру пехоты левого фланга, - приказал комбриг. - Как только добровольцы загонят наших драгун в вагенбург и ворвутся внутрь, тут же закрывать рогатки, отсекая от основных сил, и уничтожать без пощады.
- Мигом, товарищ командующий! - браво крикнул Никиткин, бросаясь к левому флангу их позиций.
- Сами себя в ловушку загнали, - расслабленно откинулся на подушки Кутасов. - Не так и ловок Суворов, как кажется.
В это время в гул канонады, к которому успели привыкнуть уши и практически не замечали, врезался резкий треск ружейных выстрелов, как будто кто-то гвозди посыпал в жестяное ведро. Омелин посмотрел на вагенбург и покачал головой. И невооружённым глазом было видно, что большинство пуль били в толстые стенки фур, однако даже тех, что попадали в тела канониров, вполне хватало. Огонь вели шеренгами, подскакивая к вагенбургу эскадронами, и пули летели весьма густо.
- Но ведь как ловко удумал, генералиссимус, - увлекшись, хлопнул кулаком по бедру Омелин. - У нас же при ружьях в обслуге лучшие бомбардиры, каждый десяти обычных стоит, если не больше. И ответного огня вести не можем.
- Зато мы, если получится, - сказал Кутасов, - уничтожим хорошую часть их кавалерии. Правда, не решающе большую, но всё равно, это весьма ощутимый щелчок по носу нашему противнику, генерал-поручику Суворову.
Чин Суворова он намеренно выделил тоном и Омелин только тут понял, что назвал командующего врага званием, которое он получит лишь в девяносто девятом году, а может и не получит никогда, если они победят на этом поле.
Отвлекаться на этот маневр комиссар не стал, отлично осознавая, что главное действо сегодняшней баталии вершится здесь. На фронте ретраншемента. Пехота противника уже поднималась на вал. Под огнём, оскальзываясь на крови, спотыкаясь о трупы своих товарищей. Но всё же шли по валу. Они забрались наверх, уложили мушкеты на колючую проволоку рогаток. И открыли по настоящему ураганный огонь. Вот уж в чём, в чём, а в темпе стрельбы, правительственные войска могли дать хорошую фору пугачёвцам. Так что теперь рогатки служили, скорее, дурную службу, нежели добрую. Не спасали и ружья Пакла. На левом фланге у них осталось маловато обслуги, на правом же, где огонь вели куда более интенсивный, стволы их то и дело перегревались, не смотря на небольшой морозец и вёдра с уксусным раствором, которым их поливали. Одно уже вышло из строя. Его не успели достаточно остудить, и новый барабан с бумажными патронами просто взорвался, искалечив несколько канониров и фатально повредив механизм, ответственный за вращение и стрельбу ружья.
Оглушительно трещали мушкеты, отплёвываясь огнём и свинцом. Падающих солдат быстро заменяли, раненых оттаскивали в тыл, а трупы просто скатывались по валу, их пинками и прикладами отталкивали, чтобы не мешались. Кем бы ни был убитый, рабочим с уральских заводов или крестьянином Тобольской или Нижегородской губернии, простым солдатом суворовской армии или капитан-поручиком добровольческой. Со всеми ими обходились таким образом, совершенно бесцеремонно. В треске выстрелов были слышны глухие удары пионерных топоров. Эти усатые дядьки, стоя на одном колене, активно работали увесистыми орудиями труда, подрубая врытые на несколько аршин в мёрзлую землю рогатки. Стрелять по ним тяжело, потому что для этого пришлось бы также опуститься на землю, и палить между ног своих товарищей из пистолетов, или же просовывая мушкеты. Да ещё и на голову сверху всякую минуту может рухнуть убитый или раненый. И потому пионеры работали практически безнаказанно, лишь иногда какой-нибудь особенно ретивый командир стрелял по пионеру из пистолета, опустившись на колено. Вот только пионеры в ответ часто пытались ударить таких командиров топором. Вид пары трупов с развороченными обухом лицами отбили у остальных желание стрелять в пионеров.
- Прорвут оне рогатки? - под нос себе пробурчал Прошка Никиткин. - Ить, как есть, прорвут.
- Прорвут, да не прорвутся, - ответил ему Омелин. - Кроме рогаток есть ещё и люди, не забыл, товарищ Прохор?
- Дак, ить, у их тож люди, товарищ комиссар. - Видимо, от волнения в речи ординарца прорезался посконный говор, и понимать его уроженцу двадцатого столетья стало сложно. Омелин практически интуитивно ловил смысл сказанного.
- Не сравнивай империалистов с нашими революционными бойцами! - рявкнул на него Омелин так, что Прошка аж присел, инстинктивно дёрнув руками, чтобы закрыть голову от удара. - И когда ты в себе эти холуйские замашки изживёшь, а? - уже спокойней спросил у него комиссар. - Ты ж не дворня теперь, а боец регулярной Красной армии, понимать должен.
Никиткин выпрямился, но при этом отчаянно покраснел. Комиссар усмехнулся половиной лица, чтобы Прохор увидеть не смог. Молодому человеку-то и невдомёк было, что Омелин почти точно цитировал "Чапаева". Этот кинофильм, вообще, изобиловал цитатами почти на все случаи армейской жизни, что особенно хорошо осознал батальонный комиссар именно в восемнадцатом веке.
На правом фланге затрещали рогатки и две или три скатились по валу, стащенные пионерами. И тут же в пролом ринулись солдаты. Завязалась жестокая рукопашная схватка. Она была особенно страшной из-за того, что сцепились в ней ударные батальоны с добровольцами, чьи мундиры успели за время перестрелки основательно прокоптиться и окончательно утратили свой изначальный белый цвет. Пролом в линии рогаток быстро заполнялся трупами и ранеными, чья участь была незавидной. Как правило, они сами не успевали или просто не могли отползти в сторону, и их часто попросту затаптывали дерущиеся.
- Прорываются, товарищ командующий, - констатировал очевидный факт комиссар. - Надо бы подкрепление отправить. Противник к пролому подтягивается с центра позиций.
- Штрафников туда, - приказал Кутасов. - Ликвидировать прорыв врага или всем сдохнуть.
- Я сам их поведу, - сказал Омелин. - За кем другим они не пойдут, а я, думаю, сумею увлечь их!
Останавливать его Кутасов не стал. Это грозило спором, что в данном случае было страшнее даже потери комиссара.
Омелин тем временем устремился к солдатам в серых шинелях без знаков различия. Это были штрафники, два батальона которых были сформированы из полков авангарда, опозорившихся в сражении на берегу Волги.
- Солдаты Революции! - крикнул им комиссар. - Вы можете искупить свою трусость! Остановим врага! Не дадим ворваться в ретраншемент. За мной!
Он выхватил свою шашку и быстрым шагом направился к пролому. За его спиной пришли в движение солдатские массы. Штрафные батальоны пошли в атаку. Перестроившись в колонну под отчаянный барабанный бой, штрафники ударили в штыки без единого выстрела. И первым был комиссар Омелин. Он отчаянно рубил вокруг себя тяжёлой шашкой, так что только кровавые ошмётки во все стороны. Он ломал штыки, направленные ему в грудь, схватывался с офицерами-командирами, носившими шпаги, каждый раз выходя из них победителем. И пусть куртка его в нескольких местах была порвана, но следов крови на чёрной коже её видно не было, и потому многим комиссар казался заговорённым от пуль и клинков. Во многом его усилиями прорыв был ликвидирован, он сам несколько минут дрался на валу, обороняя его, вместе со штрафниками и гренадерами, пока воентехники не подтащили новые рогатки и не сровняли линию ретраншемента.
Согнанные с вала добровольцы быстро перегруппировались и снова устремились в атаку. Воентехники за это время успели заколотить рогатки в мёрзлую землю, укрепив их для надёжности дополнительными клиньями. И вновь пошла перестрелка. Оставив два батальона бывших штрафников, теперь уже признанных комиссаром равноправными бойцами Революции, подкреплять гренадер, Омелин с другими устремился на редуты, которые грозили пасть под ударами суворовских солдат. Судя по митрам, это также были гренадеры, из какой-нибудь сводной бригады или вроде того. Рослые усачи взобрались на вал и не стали обстреливать защищающих редуты солдат, а ринулись в рукопашную. Через рогатки, через колючую проволоку, они рванулись к пушкам. Кто-то вис на проволочных заграждениях, кого-то убивали, но упорству и силе гренадер могли позавидовать солдаты всех армий мира. И они прорывались к неистово плюющимся орудиям. Будь, у Пугачёва лучшие канониры, быть может, они смогли бы остановить валом картечи, однако они были такими, какими были, и суворовские гренадеры уже дрались с ними. Бомбардиры отбивались банниками, но противостоять могучим усачам не могли.
Именно в этот момент и подоспел Омелин со своими штрафниками. Которые, конечно, уже совсем не штрафники. Обороной редутов командовал Стельмах, дослужившийся уже до полковника, почти весь полк его состоял из бывших уголовников и ссыльных, командирами - политические, и дрались они сейчас особенно упорно. Кутасов знал, кого ставить на эти позиции. У крестьян и рабочих ещё был хотя бы призрачный шанс сбежать, укрыться в деревнях, где сердобольные всегда укроют, спрячут, не выдадут. А куда деваться беглым уголовникам? Вот и дрались они за свою жизнь, упорно и жестоко, ни в чём, кроме, пожалуй, выучки, не уступая гренадерам.
Бывшие штрафники бегом ворвались на позиции и снова без единого выстрела ударили в штыки. Окровавленные, в рваных гимнастёрках, с мушкетами наперевес они схватились с гренадерами, уже готовыми загвоздить пушки. Среди митр мелькали шапки пионеров, те держали в руках деревянные молотки. Часто они орудовали ими, как оружием, проламывая головы особенно ретивым пугачёвцам, желавшим добраться до них.
- Пионеров бей! - выкрикнул приказ Омелин. - Не дать загвоздить пушки!
Он ворвался в битву, размахивая шашкой. Так и полетели гренадерские митры. Рослые усачи падали вокруг него, как будто он был былинным богатырём Ильёй Муромцем. И вот уже его начинают бояться, вокруг него образуется что-то вроде зоны отчуждения. Он рвётся на врагов, размахивает окровавленной шашкой, а те подаются назад, не желает драться с этим порождением преисподней. И штык его не берёт, и пуля, и шпага. Как с таким сладить?
А за неистовым комиссаром шли бывшие штрафники и солдаты Стельмаха, воспрянувшие духом. Омелин повёл их за собой, увлёк, и они выбили врага с редутов, сбросили с вала, как незадолго до того сделали это в нескольких десятках метров. И вновь воентехники заколотили в мёрзлую землю новые рогатки и намотали на них колючую проволоку. Правда, разрывов в заграждениях было здесь намного меньше, и работы было совсем немного.
- Останетесь здесь, товарищи бойцы, - приказал бывшим штрафникам Омелин. - Поступаете под командование полковника Стельмаха.
- Хорошо подкрепление, - усмехнулся бывший студент.
- Твои не лучше, - в тон ему ответил Омелин. - Я пошёл, повоевал - и будет. Пора бы и в штаб.
- Ступайте, товарищ комиссар, - кивнул Стельмах. - А я посижу тут пока.
Он опустился на мёрзлую землю и прикрыл глаза. Бывший студент отлично понимал, что умирает, долгие мытарства в тюрьмах, допросы, на которых с ним никто не церемонился, и жизнь в ссылке научили его хорошо чувствовать своё тело. И теперь все резервы его организма были исчерпаны. Раны слишком тяжелы, крови он потерял слишком много, да и нервное истощение довело его до могилы. Он откинулся на вал, вздохнул пару раз глубоко, глубоко - и умер.
Ничего этого комиссар Омелин, уходящий с позиций артиллерии правого фланга, знать просто не мог. Пушки вновь открыли огонь, теперь уже шрапнелью, осыпая снарядами перегруппирующихся для новой атаки гренадер.
- Не расслабляться! - начали покрикивать командиры стельмаховского полка и восстановленные из штрафников. - Не сидеть! Не сидеть! - поддерживали их унтера. - Готовиться к отражению атаки!
Будить же грозного Стельмаха никто не решался. Навлекать на свою голову гнев не хотел никто. Да и пусть отдохнёт командир, ведь три ж дня на ногах, глаз не сомкнул. Солдаты занимали позиции, убирали трупы, выносили раненых, меняли сломанные мушкеты на целые. И лишь когда гренадеры снова пошли на штурм, командир первого батальона в полку Стельмаха, майор поляк Браунек, также из бывших ссыльных, всё же тронул Стельмаха за плечо. Ведь если не разбудить того перед атакой врага, значит навлечь на себя гнев командира, всё равно же проснётся когда начнётся бой. Однако вместо того, чтобы дёрнуться, помотать головой, потеряв фуражку, и потереть ладонями лицо, полковник начал заваливаться в сторону. Он скатился с вала, оставшись лежать навзничь, глаз он так и не открыл.
Только оказавшись на возвышенности, которую занимал штаб армии, я понял, какой стоит холод. На ледяном ветру усы мои мгновенно покрылись инеем, став похожими на щётку, неприятно холодящую губу. Остальные мало обращали внимания на холод и ветер, ведь большая часть офицеров носили епанчи, тяжёлые плащи и даже шубы, а какой-то пехотный генерал даже спрятал руки в муфту. Лишь Суворов да Алехан Орлов, казалось, вовсе не обращали внимания на погоду. Плащ генерал-поручика рвали порывы ветра, грозящие унести ещё и шапку, но тот не открываясь, глядел в зрительную трубу. Алексей Орлов же, брат ещё не так давно всемогущего фаворита, замер в седле, будто памятник, сжимая могучими кулаками поводья. Он даже плащом или епанчой пренебрёг, оставшись в зимнем мундире. Я смотрел на графа, и проникался, ведь, как и у него, на мне был только зимний мундир. В общем, выдержке Алексея Орлова можно было только позавидовать.
- А ведь как хорошо дерутся, канальи! - воскликнул Суворов, опуская трубу.
Дорого бы я дал за такую. Рассмотреть, что твориться на поле с такого расстояния было нельзя, а просить трубу у незнакомых офицеров штаба армии я как-то не решался.
- Но возьмём ли мы сей ретраншемент в скором времени или нет? - спросил у него Орлов. - Времени-то мало у нас.
- А кто знает, возьмём или нет? - пожал плечами Суворов. - Два прорыва отбили ведь.
- Ты же знаешь, Александра Васильич, - настаивал Орлов. - От матушки письмо пришло Гришке, братцу моему. Пишет Катерина, что швед, и пруссак, и цесарец на наши земли зуб точит. В Польше снова воду конфедераты очередные мутят, своё восстание готовят. Ведь потому Потёмкин, князь байковый, с полками в Малороссии так и остался стоять. Границы караулит. Но долго он их сдерживать не сможет. Скоро соберутся с силами и ударят с трёх сторон сразу, а тогда от Потёмкина только пух да перья полетят. И никакие рекрутские наборы не спасут дела. Настоящие, войной проверенные, полки у нас, а Потёмкин к границе даже гарнизоны внутренних городов стянул. Его сметут за пару дней, ежели ударят все совокупно.
- Семилетняя война показала, как умеет Европа воевать совокупно, - ответил на это Суворов, вновь прикладывая трубу к глазу. - Это баталия решит всю войну с Пугачёвым. И я предпочту потратить несколько дней, но взять ретраншемент с меньшими потерями для себя и возможно наибольшими для противника, нежели наоборот. День или два ничего не решат на границах. Будем правильно штурмовать ретраншемент.
Тут Суворов будто вспомнил обо мне, обернулся и сказал:
- Для вас, господа кавалеры, дел на сегодня более не предвидится. Так что скачи к своим и передай мой приказ. Нечего коней морозить, возвращайтесь в лагерь и отдыхайте. Завтра вам дело будет.
- Будет сделано, - ответил я и ускакал.
Спустя четверть часа вся кавалерия, кроме нескольких эскадронов гусар, охранявших фланги от возможных рейдов казаков и башкир, снялась с позиций и вернулась в лагерь. Где у горящих костров, с чаркой водки и тарелкой каши с салом - от изысков все мы давно отвыкли - казалось, что и нет войны. Выехали мы на зимние манёвры, хотя я таких и не припомню, обыкновенно с ноября по конец марта торчали на винтер-квартирах, а теперь они окончены и уже завтра вернёмся мы в расположение полка. К дамочкам, вину и тёплым постелям. Несколько мешали думать в этом направлении гулкие выстрелы пушек, но к канонаде давно привыкли и словно бы не слышали громов, что изрыгали орудия под руководством Григория Орлова.
Генерал-адъютант, вообще, расстарался на славу. Он собрал трофейные пушки, захваченные во время боевых действий осени прошлого и зимы этого года, в отдельные батареи. Те, что были достаточно мобильными, свёл в небольшую батарею конной артиллерии, и они носились по нашим позициям, подкрепляя огнём те участки, где это было нужно. Ядра улетали одно за другим, большая часть их оставляла за собой дымный след. Раскалённые чугунные шары врезались в стенки вагенбурга, оставляя в них здоровенные дыры, иногда от них начинались небольшие пожары, но их быстро тушили, благо средство для этого было, буквально, под ногами. Нестроевые зачёрпывали снег вёдрами, ковшами и даже шапками, и закидывали им любые очаги пламени.