Никогда еще я не усыхал с такой скоростью. Вопль Жаворонка бился в мои уши, грудь, сердце. Хлестал плетью, душил арканом. Я и не предполагал, что женщины могут так кричать. Силы покидали меня, разум возвращался. Кружилась голова, сосало под ложечкой. В висках трудились кузнецы-молодцы, лупили молотами по наковальням. Плохо, плохо, очень плохо.
Все, усох.
– Не кричи, ладно?
– А-а-а-а-а-а!
– Я за тобой. За тобой пришел…
– Не тронь! Не тронь меня! Я больше не буду!
– Чего ты не будешь?
– Камнями швыряться! Я не бу-у-у…
Она забилась в угол. Прижалась спиной к стене, подобрала коленки к подбородку. Крошечный комочек плакал, всхлипывал, заверял, что больше не будет. Никогда, ни за что! А я стоял, дурак дураком, и не знал, что делать. Это нас и спасло. Уот вряд ли сумел бы так долго стоять без движения, а главное, молча. Рыдания затихли, поверх коленей сверкнули мокрые зареванные глаза.
– Ты кто? Не надо меня похищать…
– Это я, Юрюн.
– Здесь нет никакого Юрюна. Здесь не может быть никакого Юрюна. Здесь…
Много позже я узнал значение слова "истерика". Мне рассказали про мудреца Платона, про "бешенство матки" , от которого у женщин начинаются расстройства поведения, мне наглядно разъяснили ошибочность прошлых заблуждений и истину нынешних воззрений. Я слушал, кивал, притворялся, что мне интересно, а сам готов был убить рассказчицу голыми руками. Я видел Жаворонка в углу, слышал ее мольбы, и если что-то удерживало меня от немедленного превращения в боотура, так только то, что со мной разговаривала женщина. Умница в белом халате – при виде Юрюна-боотура, готового рвать и метать, она мигом растеряла бы все знания и завопила громче громкого: "А-а-а-а-а-а! Не тронь меня!"
Ладно, забыли. И даже еще не узнали.
– Юрюн?
– Ага.
– Ты пока не подходи, хорошо?
– Хорошо.
– Стой, где стоишь. Я боюсь…
– Меня?!
– Всего. Я вообще боюсь.
– Не надо.
– Я не буду бояться, а ты не будешь подходить.
– Давай не будем. Оба не будем.
– Это ты кричал: "Гость в дом – радость в дом!"?
– Ты слышала? Отсюда?!
– Тут все слышно. Ты в сговоре. В сговоре с Уотом!
– Рехнулась?
– Гость! Гость в дом! Радость в дом! Вы заодно!
– Дура! – пожалуй, я усох не до конца. А может, Айталын вспомнилась некстати. – Я его обманывал! Уота твоего! У меня план! Хитрый!
Я прикусил язык. За "твоего Уота" я бы его откусил, свой проклятый длинный язык! К счастью, Жаворонок ничего не заметила. Она просто забилась дальше в угол, хотя казалось, что дальше некуда.
– Вы в сговоре! Сговорились! Против меня…
– Хватит! Перестань, а? Я же спасать тебя пришел…
– Как?
– Уведу, заберу домой. А что? Обычное дело…
– Уведешь? А он?!
– Кто?
– Уот! Изверг Уот!
– А что Уот? Его нет, он не заметит…
– Услышит! Почует! Догонит!
И тихо, так, что я еле расслышал:
– Я не выдержу, если во второй раз…
И громко, срываясь на визг:
– Уходи! Уходи один! Мне тут нравится!
И не словами – оплеухами, пощечинами, наотмашь:
– Нравится! Нравится!!! Понял?!
– Я…
– Оставь меня в покое!
– Ты…
– Убирайся! Я хочу быть похищенной!
– Дедушка сказал, я скоро женюсь…
– Пошел вон! Женись, на ком хочешь!
– Ты чего меня гонишь?
– Вон! Вон!!!
– Ты что? – я аж задохнулся от внезапной догадки. – Ты меня спасаешь, что ли? От Уота?! Я тебя, ты меня… Мы так не спасемся! Вставай, идем отсюда…
– Не могу, – всхлипнула Жаворонок. – Если ты выведешь меня наружу, я начну кричать. Я знаю, что начну. Я буду все время ждать Уота. И буду все время кричать. Он услышит и придет. Начнет опять похищать. Знаешь, как страшно? Лучше здесь, в темноте.
– Лучше?!
– Уот еды натаскал. Подарков, одежды. В углу родничок бьет. Дырка есть, отхожая. Мышка тут живет, я ее кормлю. Уот дверь не запирает, верит мне. Уехал, а мне верит…
– Так Уот же все равно придет? За тобой?!
– Он не похищать придет. Он за другим придет. Ну и пусть…
Я молчал и слушал, как в тишине разлетается вдребезги мой хитрый план.
Песня шестая
А ему – ни шею не повернуть,
А ему – ни рукою не шевельнуть,
Словно трубка, стянутая ремешком,
Туго скрученный арканом тугим
От лодыжек до шейного позвонка,
Крепко обмотанный, он лежал
Беспомощный – на ледяной земле."Нюргун Боотур Стремительный"
1. Оторвать ему голову!
Зайчик. Надо найти Зайчика.
Мои сапоги топали по щербатым плитам подземелья. С вызовом топали, с наглым гулом. Ну да, сапоги. А что? Это они – даже не ноги! – как в сказке, сами несли хозяина вперед. Часть плит шаталась – того и гляди, провалишься. Куда? Я в Нижнем мире, куда уж дальше-то проваливаться? Случалось, вместо камня под сапогом отзывался ржавый металл.
Надо найти Зайчика. Я твердил это, как заклинание.
Стены пятнал лишайник: шевелился от сквозняка, светился бледно-зеленым светом. Мне вспомнилась темная утроба Елю-Чёркёчёх. Ночное зрение осталось, не стерлось с годами. Алаата ! Изо всех сил я заставлял себя думать о сапогах, ночном зрении, Бездне Смерти, лишайнике – лишь бы не думать о Жаворонке. И все равно, о чем бы я ни думал – сапоги, лишайник, гореть им огнем! – я видел девушку, вчерашнюю девчонку, забившуюся в угол. Пленницу, готовую кричать, отбиваться, кусаться и царапаться, драться насмерть с боотуром, лишь бы не покидать спасительное убежище, провести в нем всю оставшуюся жизнь. Вынеси я ее наружу, баюкая на руках, шепча глупые утешения, и уверен, с ней началось бы такое, что Уот услыхал бы с другого конца Осьмикрайней. А даже если не услыхал бы? Тащить Жаворонка домой, чтобы она утром и вечером кричала от ужаса, от страшного ожидания, от предчувствия беды до конца своих дней?
Кровь закипала в жилах. Пенилась, бушевала, клокотала. Изловить Уота! Оторвать ему голову! Да расширится она и лопнет! Нет, сперва руки-ноги, чтоб помучился. Голову – в последнюю очередь. А еще лучше… С великим трудом Юрюну-слабаку удавалось образумить Юрюна-боотура. Я не справлюсь с Уотом Усутаакы, в сотый раз напоминал я себе. Начни я отрывать ему руки-ноги, и очень скоро мне нечем будет отрывать.
Зайчик. Надо найти Зайчика.
Заклинание помогало. Дарило цель. Отвлекало от мыслей о несбыточной мести адьяраю. Найти Зайчика – это мне под силу. Найти и освободить, пока Уота нет дома. А уж вместе мы…
"Вместе! Да, вместе! – вспухал Юрюн-боотур. – Мы убьем Уота! Оторвем руки-ноги…"
Нет, с сожалением вздыхал я.
"Да! Да!!!"
Не справимся. Даже вдвоем.
"Справимся!"
С Уотом – нет. А вот с Жаворонком, глядишь, справимся. Уговорим, упросим, уломаем. Увидит, что брат на свободе, и позволит себя увести. У нас получится. Вдвоем – обязательно получится! Выманим из угла, выведем из темницы. Как же тебе досталось, несчастный ты затравленный звереныш! Дорожки от слез на грязных щеках. Крик, шепот, плач. Слышишь? Слышу. Лучше бы мне оглохнуть! Юрюн-боотур надувал щеки, рвался в бой…
Ищем Зайчика. Скоро найдем.
Подземелью не было конца. Лишайная кишка виляла, извивалась, сползала в недра скалы, на которой стоял Уотов дом. Время от времени в стенах попадались грубо высеченные проемы, забранные дверями, хлипкими и визгливыми калеками. Такой преградой не то что боотура – жеребенка не удержать! Я открывал каждую. В кладовых, заросших мохнатой от пыли паутиной – ненавижу пауков! – валялся разный хлам. Груда ржавых доспехов – зачем они Уоту, если он прошел Кузню? Медные, ядовито-зеленые котлы с дырами в боках. Гнилые шубы: на влажных проплешинах копошилась мерзкого вида живность. Писк, стрекот, жужжание. Серые табуреты, рассохшиеся лавки…
Кишка раздвоилась. Я остановился на перекрестке, эхо шагов догнало меня и смолкло. Справа летел подозрительный шум: бормотанье, шарканье, глухой бубнеж. Слева из глубины коридора, уходящего во мрак, несся скрежет металла. Казалось, знакомая крыса, лишившись объедков, решила перекусить лакомым панцирем.
Лязг. Тишина. Взвизг.
Я выбрал правую сторону. Эта дверь была настоящей боотуршей в сравнении с чахлыми подружками. Грубо обтесанные половинки бревен, железные скрепы в мою руку толщиной. Засов я, оставаясь усохшим, отодвинул с трудом. Дверь разразилась отчаянным скрипом, призывая гнев Уота на мою голову. Изнутри пахну́ло смрадом тухлятины, давно не мытым, заросшим грязью телом, звериной шерстью, дерьмом и мочой. Я замер на пороге, протер слезящиеся от вони глаза – и Юрюн-боотур ринулся вперед, хватаясь за меч.
Адьяраи! Убью!
Не спрашивайте, как я удержался на краю расширения. Адьяраи? Сколько их здесь? Восемь? Девять? Больше? Я считал их, сбивался и начинал считать заново. Двое, нет, трое – третий в дальнем углу – сидели, привалившись спинами к шершавому камню. Остальные без цели, без смысла бродили от стены к стене. Волочили ноги, шаркали, спотыкались. Бормотали невнятицу – я не мог разобрать ни слова, как ни старался. Когда адьяраи натыкались друг на друга, они вздрагивали, пыхтели, ухали совой – и шкандыбали дальше, даже не пытаясь встретиться взглядами. Немощные, истощенные уродцы, равнодушие во плоти. Закрыта дверь, открыта, стоит на пороге Юрюн Уолан, не стоит – узникам ни до чего не было дела.
Угроза? Нет угрозы.
Юрюн-боотур угомонился, уснул до поры.
Лохмотья, некогда бывшие одеждой. Нагишом. Рваные, стоптанные сапоги. Босиком. Двуногие. Одна нога, раздвоенная от колена. Одна нога, раздвоенная выше, от бедра. Этот адьярай повернулся ко мне, уставился невидящим, мутным взором; отвернулся. Два его глаза почти срослись в один – их разделяла тонкая перемычка белесого хряща. Ниже торчал кривой клюв беркута. Я хотел зажмуриться и не мог. Хотел уйти и не мог. Шестипалые. Клешня вместо левой руки. Рога на лбу. Грязная свалявшаяся шерсть. Морщинистая кожа. Она шелушилась, неприятно напоминая чешую. Горбатый адьярай присел над обглоданной тушей, оторвал смутно белевшее ребро. Когтями он соскреб с кости остатки гнилого мяса, отправил в пасть, пуская липкие слюни. Его собрат по заточению ковырнул пятно лишайника и тупо облизал палец, украшенный светящимися крошками.
Со стен свисали ржавые цепи, продетые в металлические кольца, но никто из узников не был прикован. Зачем? Вряд ли у них хватило бы сил выломать крепкую дверь; да они, похоже, и не пытались.
Зайчик. Надо найти Зайчика.
Я встряхнулся. Шагнул назад, в коридор, закрыл дверь, вернул засов на место. И пошел, побежал, полетел туда, где лязгал металл. Да будет стремительным мой полет! Один вид этих бедолаг ввергал меня в тоску и уныние. Кто они? Воры? Грабители? Понадеялись, что целой шайкой им удастся совладать с хозяином дома – и ошиблись. Уот отделал их как следует, вышиб последнее разумение – странно, что не убил! – и запер в подвале.
Отделал. Запер. Если я попадусь…
Зайчик. Ищем Зайчика.
Лязг стал громче, отчетливей. Звуки неслись из-за огромного – два моих роста в поперечнике! – жернова, плотно придвинутого к стене. Жернов покоился на дне гладкого желоба, выдолбленного вдоль стены. В средней части глубина желоба доходила до полутора локтей. По краю жернова через равные промежутки шел ряд выбоин – упоры для рук.
Ну, я и уперся.
2. Прости меня, Кюн Дьирибинэ
Давай, шевелись! Катись отсюда!
Это я жернову, если что. Жернов оказался упрямый, не хуже меня. Я сопел, кряхтел, тужился. Чуть в штаны не наложил, честное слово! Ладони вспотели, правая соскользнула, ноготь скрежетнул по камню. Ноготь? Вместо ногтя на мизинце красовался бурый глянцевый нарост, заостренный на конце. Коготь? Я вам что, адьярай?!
Я внимательно осмотрел палец за пальцем. Порядок, ничего особенного. Ну, кожа облазит после купания в паучьем колодце. Коготь тоже, небось, из-за него. Сдуру я попытался отгрызть коготь зубами, но он оказался тверже стали. Тут волчьи клыки нужны, а не мои зубы! Да пёс с ним, с когтем. Выберусь отсюда, разживусь у Умсур каким-нибудь зельем.
Зайчик. Жернов.
Ох, я и разозлился! На себя-слабака, на проклятущий жернов, на балбеса-Кюна, заварившего эту кислую кашу. Даже на Жаворонка злость взяла. Забилась в угол, трусиха, заячья душонка! Сидит сиднем, трясется студнем! Плохая девчонка. Плохая девчонка. Очень плохая девчонка. Злоба пробудила к жизни Юрюна-боотура, и все равно сил моих еле-еле хватило. Жернов качнулся и покатился по желобу, открывая дорогу.
В пещере лязгнуло. В пещере зарычали.
– Зайчик!
Сам не знаю, как я успел заметить опасность. Видно, не до конца забоотурился. Иначе вместо одного балбеса в пещере поселились бы двое.
Предатель-жернов замер на краю желоба – и с неотвратимостью горной лавины покатился обратно. Шагни я внутрь без колебаний, кинься глушить лязг и душить рычание – ловушка бы захлопнулась. С обратной стороны жернов был гладкий, тщательно отполированный. Вход он перекрывал, что называется, с запасом. Будь ты хоть трижды боотур, изнутри не сдвинуть: упоров нет. Опрокинуть? Желоб не даст. В потолке, кстати, имелся второй желоб – жернов катался по ним обоим. Но это я уже потом заметил.
Короче, я его остановил. Жернов, в смысле. Вернул назад, подпер здоровенным обломком гранита. Качнул разок, другой: порядок, держится. Пока трудился, усох. Огляделся, навострил уши: рычит и лязгает, а больше ничего.
Больше никого.
– Зайчик!
Он был здесь. Кюна Дьирибинэ терзали змеи: толстые, лоснящиеся. Гадюки-цепи, пропущенные через железные кольца в стене, обвили Зайчика от шеи до лодыжек. Концы цепей скреплял замо́к величиной с быка-трехлетку.
Зайчик рванулся. Цепи затянулись туже.
Колдовство?!
– Аырррр! Аррра-ахх! Кэр-буу!
Парень рычал и рвался, рвался и рычал. Зайчик был большой, сильный, в доспехе, при оружии. Жаль, оковы мешали ему дотянуться до меча, рубануть наотмашь по железным змеям. Природа боотура не позволяла пленнику сдаться, требовала вечного боя. А цепи, созданные для того, чтобы противостоять боотурскому напору, требовали покорности. Эта борьба истощала парня, высасывала кровь не хуже паучих-оборотней.
– Зайчик, уймись!
– Аырррр! Убью!
– Усохни! Это я, Юрюн.
– Глотку вырву!
– Да усохни же!
– Аррры-ы-ы!
– Я тебя освобожу!
– Кости! Переломаю!
– Кюн, это я, – я старался говорить внятно, спокойно. – Юрюн Уолан, твой друг. Твой старший друг. Я пришел тебя спасти. Усохни, пожалуйста.
Зайчик умолк и с размаху сел на задницу. Я даже решил, что он меня услышал, что проблеск разума осветил темень, царившую у парня между ушами. Ага, размечтался.
– Арррах! Убью!
– Усохни!
Он подпрыгнул, с хрустом сжал кулаки:
– Голову оторву! Руки-ноги!
Прав дядя Сарын: мы, боотуры, все одинаковые. Чуть что: "Убью! Оторву! Кэр-буу!" Я обошел беснующегося Зайчика по кругу. Примерился, как его лучше освобождать. Вырвать кольцо из стены? Нет, не потяну. Перерубить цепь? Порвать? Если вдвоем взяться, может, и сумеем. Но для этого – для вдвоем! – Зайчик должен сначала усохнуть и выслушать меня. Иначе как нам действовать сообща?
По серому, осунувшемуся лицу Кюна ручьями стекал пот. Скулы заострились, кожа на них натянулась, грозя лопнуть. Дышал он, как загнанная лошадь; в груди хрипело и булькало. Силы пленника были на исходе, но боотур рвался на свободу: крушить, убивать, мстить!
– Кюн, выслушай меня. Тут, рядом, твоя сестра.
– Аыррргх?!
Кольчужное плетение потускнело. Медленно, с неохотой, доспех втягивался в тело. Услышал? Или просто выдохся?
– Твоя сестра в плену. Слышишь?
– Ы-ы-ы?
– Мы ее освободим. Вместе.
– Ы-ы?
– Ты мне поможешь?
– Ы-ы-ы! Убью!
Он тряхнул цепями с новой силой. Цепи зазвенели, натянулись до отказа. Стань и я боотуром – сумел бы их перерубить. Только зачем? Ну, перерублю. И что дальше? Парень ведь не усохнет, даже освободившись – это я отлично видел. Заорет, начнет блажить, призовет Уота: "Голову оторву! Руки-ноги…" Если Уот горлопана-Зайчика в первый раз услыхал – теперь и подавно услышит.
Услышит и явится.
Даже вдвоем с Кюном мы против Уота не выстоим. И что мне с Зайчиком делать? Как его, боотура драного, освобождать? Был у меня план, умный-преумный, хитрый-прехитрый; был да сплыл. Юрта из травы под ураганом – вот судьба моего плана. Уота нет, Зайчик есть, Жаворонок есть – спасай, не хочу! А спасаемые мне в ответ: не хочу! Бояться хочу, драться хочу… Таких врагов мне не победить. Слабак ты, Юрюн Уолан, верно Уот тебя приложил. Не тебе в спасители рядиться…
Зайчик угомонился. Я знал: это ненадолго.
– Прости меня, Кюн Дьирибинэ, – сказал я ему. – Прости, если сможешь.
3. Три камня с трех душ
– Сла-бак! Сла-бак!
Бегу по коридору, прочь от пещеры-западни.
– Сла-бак! Сла-а-а-а…
Очень хочется кого-нибудь убить. Лучше – себя, но можно и кого-нибудь другого. Я бегу прочь от Зайчика, а он не отстает. Прикованный, бежит рядом со мной. Рвется на свободу, уподобясь Нюргуну, прикованному к оси миров; рычит, обнажая кривые клыки. Зайчик? Такие клыки матерому волку впору! Росли у Кюна зубы, а тут…
Откуда?!
Нет, память меня не подводит. Сперва я просто не обратил внимания. Клыки, подозрительные струпья на коже… Когти? Когти у Зайчика отросли? Не помню. Помню ржавые бугры коросты, ожерельем украсившие шею. Кровь засохла? Уот ранил, или цепью шею расцарапал…
Кого я обманываю? Минет день, месяц, год, и Кюн умрет. Тот Кюн, которого я знаю, живьем сойдет в могилу, а в пещере поселится безумный адьярай. И цепи ему больше не понадобятся… Плевать! Забыть! Выжечь из памяти! Каленым железом! Вы мне поможете, мастер Кытай? Забыть, иначе стыд разъест меня верней паучьего колодца! Вспыхну, сгорю, осыплюсь белым, как мое имя, пеплом…
Прочь!