На развилке я с размаху врезаюсь в стену. Стервенею, молочу по ней кулаками, крошу камень, в хлам разбиваю костяшки пальцев. Боль отрезвляет. Тяжело дыша, я стою на перекрестке. Что делать? Жаворонок не в себе, ее придется везти силой. Зайчик не в себе, его и силой вряд ли увезешь – парень жаждет драки. Ну хорошо, увезу я их. Сотворю чудо, увезу, утащу, на закорках вынесу. Если Уот догонит нас с Зайчиком, во второй раз адьярай убьет парня. Если Уот догонит нас с Жаворонком, второе появление адьярая окончательно сведет девушку с ума. Забрать их на небеса? Спрятаться за сторожевой боотурской заставой? Кюна придется держать взаперти… Чем это будет отличаться от плена у Уота? Нет, на небеса нельзя – это значит бросить Нюргуна на земле. Всех на небеса? С мамой договорюсь, с папой… Допустим, и с папой договорюсь. Кюн, Жаворонок, Нюргун – не слишком ли много опекунства для одного Юрюна Уолана?! Как ты говорил, дядя Сарын? "Семейные саги опаснее, а главное, куда подлее, чем сказания о подвигах"? Вот она, цепь, которую я не в силах порвать. Вот оно, безнадежное противоборство, которое превратит меня в адьярая. Уже превращает. Превратило.
Мне, слабаку, не спасти двоих. Но я могу спасти одного. Жаворонок мне этого не простит. И дядя Сарын не простит. Поймет, но не простит. А я? Я сам?! Эй, Юрюн Уолан? Каково тебе в шкуре предателя?
Плохо. Плохо. Очень плохо.
А другой шкуры нет.
Назад я бреду вдвое дольше. Следует торопиться, но я не могу заставить себя идти быстрее. Ноги тряпичные, вместо сердца – мерзлый валун. Встаю перед дверью, перевожу дух.
Шагаю вперед:
– Я вернулся. За тобой.
В углу затравленно блестят глаза.
– Идешь со мной? Домой?
Молчание.
– Идешь по-хорошему?
Будет вырываться – скручу, кину на плечо. Как Уот? Да, как Уот. Тут Нижний мир, тут иначе нельзя. Начнет кричать, заткну рот. Или дам по башке – легонько, для пользы. Пока очнется, мы уже далеко будем!
Жаворонку? По башке?! А что? Обычное дело.
– В последний раз спрашиваю!
Жаворонок икает. Глаза ее превращаются в две луны. Они светят ярче настоящих, и я не сразу соображаю, что стою в чьей-то черной тени.
– Вор, – говорит хозяин тени.
И повторяет с удовлетворением:
– Ворюга.
Уот Усутаакы скалится. Сильный, косматый, он загораживает мне дорогу. Еще не в доспехе, но уже вот-вот. Самую чуточку осталось. И знаете что? У меня камень с души свалился. Три камня с трех душ.
– Ворюга, а ворюга? – спрашивает Уот. – Драться будем?
– Обязательно! – смеюсь я.
И первый бросаюсь на него.
4. Снаружи и внутри
Это был самый долгий бой в моей жизни. Это был самый короткий бой в моей жизни. Впервые я узнал на своей дубленой шкуре, что время внутри и время снаружи – это два совершенно разных времени. В том, что снаружи, все шло быстро и просто.
* * *
Убью!
Плечом, головой. С разгону! В пузо – тресь!
Качнулся. Упал. Упал!
Оба упали.
Я его завалил! Я – сверху! Я сильный!
Убью! Заломаю!
Плохой Уот! Плохой! Очень плохой Уот.
Держит. Давит. Давит!
Оттуда. Отсюда. Отовсюду.
Задыхаюсь.
Я сильный! Вырвусь, убью! Вырвусь!
Душно. Очень душно.
Темно. Очень темно.
Вырвусь. Не вырвусь?
Очень хочу дышать.
* * *
В том времени, которое внутри, не было Уота, зато был Нюргун. Я сидел у его ложа. Здесь, в этом удивительном времени, ложе называли койкой, и даже больничной койкой. Мне вернули мои десять лет. Мелкий, нахохлившийся воробей, спиной к отцу, я смотрел на Нюргуна и знал все слова. Вот капельница. Вот разные штуки для зондового кормления. Вот аппарат искусственной вентиляции легких. Мне так доктор сказал. Я спросил, а он ответил.
Нет, вру. Я обменял одни слова на другие. Капельницу на кылыы, зонды на кырар. Те забыл, эти вспомнил. А что? Обычное дело. Тут, в жизни, которую у меня отняли злые волшебники, могло случиться что угодно. Особенно если помнить, что где-то далеко, за хребтом дымных небес, Уот Усутаакы отнимает у меня другую жизнь: простую, знакомую, последнюю.
Ладно, вернемся к койке.
– Ты спишь? – спросил я.
Нюргун не ответил. Укрытый простыней по самую шею, он лежал без движения. Нет, опять вру. Он дрожал – мелко-мелко, почти незаметно для глаза. В этой жизни я с детства знал, что у меня есть старший брат. Еще я знал, что брат особенный, не такой, как другие. Когда Нюргуна увезли в больницу, я выдержал бой с родителями. Они не соглашались отвести меня в палату к брату. Вы еще помните, какой я упрямый? Я победил, они согласились.
– Он тебя не слышит, – сказал папа. – Ну что, доволен?
Я кивнул.
– Поехали домой?
Мама ждала в коридоре. Едва мы зашли в палату, она пробормотала: "Нет, я так не могу!" – и выбежала прочь. Папа проводил ее тревожным взглядом, но остался со мной. Казалось, он боится, что я все испорчу. Ну, все, вообще все. Мне трудно объяснить, что именно.
– Ты спишь? – повторил я. – Ты когда-нибудь проснешься?
– Да, – сказал папа. – Когда-нибудь он проснется здоровым.
Я не умею врать. В этом я похож на папу. Он тоже не умеет.
– Если он умрет, – спросил я отца, – вы и меня отдадите в больницу?
– Что за ерунда? Ты с ума сошел?
– Не отдадите?
– Конечно, нет! Хватит, нам пора…
– А если умру я, вы заберете его? Ну, обратно к нам?
– Так, – папа крепко взял меня за плечо. – Прекращаем болтать глупости. Это место плохо на тебя действует. С ним все в порядке, ты сам увидел. Он лечится. Как вылечится, вернется домой здоровый. Понял?
И вывел меня в коридор.
– Никто не умрет, – позже сказала мама. Она слышала наш разговор и даже немножко поплакала, когда думала, что я не вижу. – Слышишь? Никто не умрет.
– Никогда? – спросил я.
– Никогда.
У нас вся семья не умеет врать.
* * *
Рвусь. Дергаюсь. Рычу.
Я – Зайчик. Цепь? Справлюсь.
Обруч на шее. Обруч на ребрах.
Я – Жаворонок. Уот явился за мной.
Хрип. Храп.
Если я умру. Если я умру.
Я – Юрюн Уолан. Я сильный. Сильнее всех.
Справлюсь.
Не справляюсь.
* * *
Нет больницы. Нет Нюргуна. Папы с мамой нет. Есть дедушка Сэркен. Он склонился над тонюсенькой гранитной плиткой, трудится. Орлиное перо летает, клюет, выжигает хитрые значки. Ряд за рядом, ряд за рядом. Я заглядываю дедушке через плечо. Мне нечем дышать, но это пустяки. Красиво у него выходит! Жаль, ничего не понять.
– Это вы мою гибель воспеваете?
– Воспеваю, – бурчит дедушка.
Ну да, кому понравится, если он воспевает, а его отвлекают! Мое дело – погибать, а не мешать воспеванию. Мне бы отстать, отвязаться, но я настырный.
– Ну и как?
– Не твое дело.
– Получается?
– Ты кто такой? – кричит дедушка. – Ты чего ко мне прицепился?!
А и правда, кто я такой? Ну, тот, кого снаружи душит Уот – это Юрюн-боотур. А тот, который внутри разгуливает? От больницы к дедушке? Он – кто? Юрюн-слабак?!
– Салгын-кут, – дедушка снисходит до объяснений. Я и спросить не успел, а он уже отвечает. – Ты салгын-кут, воздушная душа. Летаешь и зудишь, гнус таежный! Старого человека раздражаешь…
"Воздушная душа салгын-кут, – вспоминаю я давнишний рассказ Сэркена Сэсена. – Это ты сам. То, что у тебя на сердце; то, что у тебя в голове. Твои мысли, твоя память, твой характер. Желания и страхи, привычки и навыки. Что ты любишь, а чего терпеть не можешь…"
– Если я душа, если я здесь… Кто же тогда с Уотом дерется?
– Кто надо, тот и дерется.
– Одно тело, что ли?!
– У тебя еще две души есть. Для драки вполне хватит.
– Точно? А вдруг не хватит?
– Летел бы ты, а? Отвлекаешь…
Хорошенькое дело! Меня убивают, воспевают, и я же отвлекаю!
– Вам нравится? – спрашиваю я. – Мое воспевание, а?
Дедушка кашляет.
– Нравится?!
Я упорствую. Я требую ответа.
Кашель складывается в песню:
…Восьминогий змей,
Медное туловище изогнув,
Юношу-богатыря
Толстыми кольцами обхватил,
Туго его стянул
От пяток до шейного позвонка…
Я молчу. Дедушка ждет.
– Ну как? – не выдерживает он.
А я молчу, и все тут. Не хочу его обижать. Но дедушка все равно обижается. Кусает губы, копается в бороде, смотрит в окно. Я тоже смотрю в окно. За окном – я. Не упрямец-мальчишка в больничной палате, не спаситель с хитрым планом, задыхающийся в убийственной хватке Уота. Этот заоконный я – боотур. Где подземелья? Нет подземелий. Все происходит прямо здесь, перед домом, на срезе черной скалы, под мглистым небом Нижнего мира. Моего тела – большого, сильного, в сверкающем доспехе, в шлеме, с мечом и щитом – я, считай, и не вижу его, моего тела. Только ступни ног – они судорожно, совсем не по-боотурски дергаются. Можно подумать, что к пяткам приложили рдеющие угли. Выше – не так уж далеко от пяток, как хотелось бы – торчит острое навершие шлема. Сбоку – пальцы левой руки. Они сжимаются и разжимаются, тщетно пытаясь ухватить скользкую чешую. Во мраке, меж колец чудовищного змея, скрывших жертву от посторонних зрителей, блестят глаза.
Мои глаза.
Блестят, блестят, тускнеют.
…восьминогий змей,
Медное туловище изогнув…
– Это Уот? – уточняю я на всякий случай.
– Уот, – бурчит дедушка.
Змей из Уота вышел знатный. Зыркает кровавыми звездами, клокочет глоткой. В глотке кипит пламя, на клыках играют сполохи. Чешуя отливает червонной медью. Огненный Изверг! Молодец дедушка, все в точности описал. Мне нравится. Я люблю, когда все как в жизни. Распоследнему дураку споешь, он сразу и увидит: вот змей, вот я. А дедушке, кажется, не нравится. Надо бы его утешить, старенького.
– Очень хорошо, – говорю я. – Отлично!
– Идиот! – ругается дедушка. – Что тут отличного?
– А змей? И я тоже ничего вышел…
– Халтура!
Гранитная пластинка летит на пол. Брызжут осколки – мелкие, острые, как наконечники стрел. Плошка ударяется в стену, кровь выплескивается, стекает вниз, на пол…
5. Внутри и снаружи
Темнота. Теснота. Духота.
Вырвусь!
Рвусь. Рвусь. Сильно рвусь!
Вдох! Выдох.
Давит. Трещит. Ребра? Мои?
Убью!
Не убью. Не могу.
– Отпусти его! Я кому говорю!
Кричит. Кто?
Темнота.
– Не тронь его! Я тебя камнем! Камнем!
В груди песок. Горячий. Жжет.
Пыль в глотке.
Дышу. Не дышу. Очень долго не дышу…
* * *
– Нет, так плохо.
Дедушка багровеет:
– Почему?
– Со змеем лучше.
– Да почему же, чтоб ты скис?
– Со змеем – красиво…
Обеими руками я хватаю себя за горло, словно решил помочь адьяраю задушить Юрюна-боотура. Жаворонок! Это она кричала: "Отпусти его!" Спасала меня, как раньше спасала Зайчика. Быть не может! Жаворонок ни за что не выйдет из своего угла! Забьется поглубже, просидит целую вечность… Ей не встать. Не взять с пола камень, острый по краям. Не шагнуть к Уоту, к страшному, могучему, беспощадному Уоту Усутаакы…
– Почему? – в третий раз спрашивает Сэркен Сэсен.
– Не встать! – крик клокочет в глотке, будто пламя в пасти змея. – Не взять! Не шагнуть! Хватит выдумывать всякий вздор! Не надо ничего воспевать! Дайте мне спокойно задохнуться!
– Обойдешься. Ты на кого орешь, сопляк?
Дедушка хмурит брови:
– Указывать мне вздумал? Учить? Требовать?! Закрой рот и дыши носом. Ты душа? Вот и дыши, пока разрешают.
Дышу носом. И дедушка дышит. Он дышит так, что губы шевелятся:
…Огромный, о двух головах,
Вылетел из тучи орел,
Громко крича,
Грозно клекоча;
Как две наковальни звенели,
Как два медных чана гудели
Кованые клювы его…
Какой еще орел?!
За окном темнеет. Небо стремительно заволакивает грозовая туча: сизый морок. Тучу надвое раскалывает гибельная острога Атара – молния о восьми зубцах. С малым опозданием гремит гром, застревает у меня в ушах, ворочается, шибает в затылок. Гром? Гортанный клекот! Из разлома валится крылатая тень. Две головы, два хищно выгнутых клюва. Крылья закручивают воздух гудящими смерчами. Когти – стальные клинки болотов.
Орел падает на спину змея.
…Клювами коваными орел,
Когтями, острыми, как ножи,
Змея медного полоснул…
Да, так и есть. Все как в песне дедушки. Отчего же я вижу другое?
* * *
Дышу! Дышу!
Вырвался?
Отпустил. Сам отпустил!
Нет, не сам.
Железный. Грозный. Напал!
На врага напал!
Хороший. Хороший. Очень хороший.
Друг!
Железный друг. Острый друг. Быстрый друг.
Шипы, клинки, когти!
Блестит. Колет. Режет. Сечет.
Спасай, друг. Не меня, друг.
Её спасай!
* * *
– Баранчай!
Который из двух? Орел-двуглавец? Блестящий слуга?
– Баранчай!
Это мы: я-душа за окном, я-боотур в подземелье. Надрываемся, голосим, хрипим из последних сил:
– Баранчай!
– Спасай! Жаворонка спасай!
– Хватай!
– Улетай!
– Беги!
Перо дедушки Сэркена каменеет над плиткой. Орел каменеет, вцепившись в змея, изготовив клювы для удара. Каменеет Баранчай, взмахнув правой рукой: вместо пальцев – пять узких лезвий. Все – камень: Уот, Жаворонок, крыса в щели, туча в небе. Времени нет, время встало, будто вол перед обрывом, а без времени как двигаться? Куда?!
– Что он здесь делает?
– Кто?
Дедушка мудрый, дедушка улыбается. Он прекрасно знает, кто.
– Баранчай!
– А ты что здесь делаешь? – дедушка отпускает перо. Оно висит над плиткой, не падает. Слов нужных нету, оттого и не падает. – Вот и он – то же самое. Явился с хитрым планом, хотел Сарыновым детишкам побег обустроить.
– И как?
– А ты как? Вот и он так же.
– Почему он мне ничего не сказал?
– А ты бы сказал?
– Я? Конечно! Я бы сразу, еще у нас дома…
– Уверен?
– Ага! Вдвоем легче…
– Вдвоем с боотуром?
– Ну да!
– Хитрый план? "Голову оторву! Руки-ноги…"
– Ну да… Ну нет!
– Вот и он – ну нет. Прокрался в одиночку, смотрит: не спасти…
– Так зачем он тогда меня спасает? Второй раз уже…
– А ты его зачем? В колодце?!
– Так я же не железный!
– Ты не железный. Ты березовый. Чурбан ты, Юрюн Уолан!
Дедушка сердится:
– Чурбан! Дубина стоеросовая…
Если я дедушке так не нравлюсь, почему он меня до сих пор воспевает? Воспел бы по-быстрому, уже и похоронили бы. Баранчая приплел, сказитель… Время стоит, а дедушка его тянет. Вот, стянул с места. Пошло время, побежало, понеслось вскачь. Перо дрожит. Баранчай вздрагивает. Орел содрогается. Всех трясет, корежит; меня – больше всех. Всех – от ярости, меня – от подлости. Я и не догадывался, что в одну воздушную душу столько подлости вмещается. Эй, Юрюн-боотур! Слышишь меня, свою салгын-кут? У тебя еще две души осталось, должны услыхать третью. Должны! Мы, подлецы, друг дружку за сто кёсов услышим. Мы, предатели, чуткие. Юрюн-боотур! Дружище! Ты же понял, что нужно делать?
* * *
Понял! Догадался! Умный!
Голова – во!
Баранчай? Друг?
Жалко, да.
Враг дерется. Друг дерется.
Друг с врагом. Враг с другом.
Кто третий лишний? Я третий. Я лишний.
Уруй!
Жаворонок. Хватаю. Вскидываю.
На плечо.
Пушинка. Птичка на скале.
Бегу бегом.
Хы-хыык! Гы-гыык! Ворюга!
* * *
Должно быть, подлость сил придает. А что? Обычное дело. Иначе откуда у боотура силы взялись? Змей с орлом сцепился, Уот – с Баранчаем, а Юрюн-боотур – с Жаворонком: хитрей хитрого, крепче крепкого. Две оставшихся души в пятки наладил, и дёру! Нам бы к выходу, да на двор, а там уже верный Мотылек ждет. Прыгнем в седло, только нас и видели!
Только – не только, а увидели нас.
Грому-то, грохоту! Скалу лихорадка треплет, лихорадка по имени Уот Усутаакы. Ухватил адьярай блестящего слугу за ноги; шипы ему ладони насквозь пронзили – он и не заметил. Башкой об стену – шмяк! И змей орла ухватил: зубами. Хрясть! Нет у орла левой головы, исчезла в огненной пасти. Беги, боотур! Торопись! Вон он, выход, рядышком…
Я, беспомощная душа салгын-кут, смотрел, как Уот взмахивает Баранчаем, словно палицей. Раскручивает над собой, с диким ревом швыряет в беглецов. Слуга дяди Сарына – воистину орел! – пролетел две трети коридора и с размаху ударил меня в спину, снёс с ног. Хорошо хоть по Жаворонку не угодил, а то прибил бы, честное слово.
– Вставай, чурбан! Вставай, дубина!
Это не дедушка. Это я кричу. Чурбан – чурбану, дубина – дубине.
А толку?
– Хватай ее! Беги!
Баранчай к выходу откатился. Полыхнул, выбросил сноп искр – все, нет железного человека. И орел прочь унесся, калека одноглавый. Костром вспыхнул, дымом окутался, прянул ввысь пылающей головней.
– Вор!
Пал на боотура косматый утёс. Вышиб две души, а вернулись три. Нет больше дедушки Сэркена, нет медного змея-душителя. Есть я, Юрюн Уолан, и то скоро не будет. Бьет меня Уот смертным боем:
– Попался? Буо-буо!
Два кулака. Два молота.
– Н-на! Получай!
Получаю. Получаю. Очень получаю.
– Вот тебе! Будешь знать!
– Не тронь!
Надо мной – вихрь. Вокруг Уота – вихрь. Живой, страшный, бешеный. У вихря когти-ножи. У вихря пальцы-удавки. У вихря мосластые ручищи. Шея у вихря длинная, вертлявая. Клюв щелкает, дымный хвост по стенам хлещет. Как ножом по железу:
– Не тронь!
* * *
– Убью!
– Не тронь!
– Убью!
– Замуж!
– Убью!
– Замуж пойду! За него!
– Убью!!!
– Замуж! Семья! Уши разуй, громила!
– Семья? Замуж? Кэр-буу!
– Я тебе дам кэр! Я тебе дам буу! Понял?!
– А-а, буйа-буйа-буйакам!
– Не тронь, говорю!
– Трогаю. Люблю. Не убью, нет.
– Слезь с него! Раздавишь!
– Первая здравица – за жениха!