С утра я помог ему обзавестись штанами, но с рубахой и сапогами возникла заминка. Рубаху Нюргун надел, даже немного походил в ней – и отказался от чужой одежонки наотрез. Он так обильно потел, что кожа брата под рубахой на жаре покрывалась какой-то неприятной сыпью. А сапог нужного размера ему подобрать не удалось. В ватаге боотуров даже придумали развлечение: предлагать Нюргуну запасную пару сапог – и цокать языком, видя, как Парень-Трясучка пыжится, тщетно пытаясь всунуть ногу в обувку.
– Ты? Ты хочешь прыгать?!
Вместо ответа он отстранил меня и зашагал к Кылысу. Босые ступни Нюргуна, и без того мокрые, сразу изгваздались в грязи. Да что там ступни! Нюргун заляпался до колен. Шел он вперевалочку, по-старчески дергая подбородком. Ладонь на груди, возле сердца: я бы поклялся, что убери Нюргун ладонь – и сердце выскочит наружу зайцем из норы.
А что, подумал я с постыдным облегчением. Пусть он. Я-то всегда успею! Ну, проиграет. Вот тогда я и выйду. Вторым мне будет легче, проще. И Кылыс устанет, утомится. Хитрая ухватка: Нюргун станет их изматывать, а там уже я…
По сей день у меня горят уши, едва я вспоминаю свои гаденькие мысли. Слабак? Если когда я и был настоящим слабаком, то в этот миг.
– Готовы? – крикнул Суорун.
Прыгуны ждали в начале дорожек, оставив место для разбега.
– Сат!!!
Возгласом "сат" понукают коней. Опытный Кылыс все понял правильно. Вихрем рванувшись вперед, он сделал десять беговых шагов, резких и быстрых, набрал скорость – и у первой вешки изо всех сил оттолкнулся правой ногой. Раз, два, три… Нюргун припоздал, замялся и бросился вдогон, когда Кылыс уже подбегал к первой вешке. Мой брат отстал от долговязого адьярая ровно на три прыжка. Для поражения или победы это не имело значения – соперникам засчитывалось общее расстояние, покрытое дюжиной прыжков. Важно ли, что ты прискакал первым, если тебя, дружок, обскакали?! Но боотуры заорали от восторга, как если бы Кылыс уже стал победителем. Да он и был победителем, еще до начала состязаний. Сглатывая комок, подкативший к горлу, я смотрел, как прыгает Кылыс Лэбийэ. Чуть кренясь на бок – любой, кто прыгает на одной ножке, не может сохранить прямую осанку – адьярай мощно взмахивал обеими руками, выталкивал себя в полёт, волей судьбы рассеченный на двенадцать частей. Он не прыгал, а выплывал из бурлящей речной стремнины, выдергивал тело единым движением бёдер и плеч, расплескивал воду, с каждым мгновением приближаясь к заветному берегу. Нюргун прыгал лучше, чем я предполагал, но не ему было тягаться с великолепным Кылысом.
И не мне, честное слово.
Нюргун заканчивал шестой прыжок, а Кылыс – девятый, когда что-то случилось со временем, а может, со мной. Сперва дорожек стало четыре, восемь, десять. На каждой из них творилось свое, отдельное действо: где-то Кылыс брал разбег, где-то миновал третью вешку, а Нюргун подбегал к первой… Я заморгал, мотая головой, и дорожки слились в одну, нет, в две, но Кылыс теперь не столько прыгал, сколько пытался остаться на месте. Нюргун приближался, скоро он обещал поравняться с адьяраем, а Кылыса с каждым прыжком моего брата дергало назад, будто знаменитого прыгуна посадили на привязь, и кто-то оттаскивал Кылыса к исходной черте. Это Нюргун, с ужасом понял я. Привязь коренилась в сердце Нюргуна, в черной пульсирующей дыре, которую я отлично видел, если смотрел мельком, искоса, и терял из виду, когда пытался глядеть на жуткую черноту прямо. Не знаю, кто сидел в дыре, но он наматывал привязь на локоть, виток за витком, и Кылыса отбрасывало к Нюргуну, как адьярай ни пытался порвать эту связь.
– Сат! – вопили боотуры.
– Сат! Сат!
Зрители сходили с ума. Не догадываясь, что происходит, они бурно радовались: дети, столкнувшиеся с чудом. Я тоже мало что понимал, но чуял беду. Привязь, растущая из Нюргунова черного сердца; обоюдный сон, куда Нюргун утащил разъяренного Уота… Между всем этим имелась связь, как между Нюргуном и длинноногим Кылысом, только я не мог назвать эту связь по имени. Ему нельзя драться, кричал я беззвучным криком. Нельзя драться! Нельзя! Белый Владыка, возможно ли, что ему вообще нельзя ни с кем соперничать?
Прыгуны поравнялись. Могучим усилием Нюргун оттолкнулся от сухой земли, обошел Кылыса на корпус, как если бы состязался не в кылыы, а в конных скачках – и привязь лопнула. Адьярая дернуло так, что верхняя часть тела Кылыса Лэбийэ, от узкой талии до копны черных волос на голове, последовала за Нюргуном по воздуху, вся в брызгах ярко-алой крови, а нижняя часть куском бессмысленного мяса отлетела в сторону, покинув дорожку, и бултыхнулась в подсыхающую на солнце лужу. Прославленные ноги Кылыса вывернулись носками внутрь, подломились в коленках, бесстыже выпятили поджарые ягодицы.
– Сат! – прохрипел кто-то.
Завершив прыжки, Нюргун с разгону пробежал еще два-три шага. Встал, как вкопанный, вытер мокрый лоб. Спокойно, без лишней спешки, обернулся. Неподалеку от него на второй дорожке лежала половина мертвеца. Другая половина мокла в луже.
– Кто против меня? – спросил мой брат голосом Кылыса Лэбийэ.
Двое, подумал я. Надвое. Спросите меня, что это значит, и я вам не отвечу.
3. Очень вежливый Баранчай
– Мечом! Мечом рубанул!
– Пополам, дьэ-буо!
– Откуда у него меч? Он голый скакал!
– Не было меча!
– Был!
– Рукой!
– Что – рукой?
– Рукой рубанул! Хрясть, и пополам!
– Ври больше!
Толпа бурлила котлом на огне. Опасное варево грозило выплеснуться наружу, захлестнуть алас, до смерти ошпарить всякого, кто не убережется. Я и сам не заметил, как придвинулся поближе к Нюргуну. Набежали чьи-то слуги, подхватили обе половинки бедолаги-Кылыса, унесли. На дорожке подсыхали красные, черные, нет, уже бурые пятна. Растрескавшаяся земля жадно впитывала кровь.
– Не по правилам!
– Что – не по правилам?!
– Это он! Трясучка!
Буря Дохсун со злобой ткнул пальцем в сторону Нюргуна.
– Что – он?
– Кылыса убил!
– Как убил?!
– Чем?
– Ты видел, дьэ-буо? Видел?!
Буря насупился:
– Ну, не видел…
Надо же! Тоже честный, вроде меня.
– Так чего наговариваешь?
– А кто тогда?!
– Колдовство!
– Чьё?
– Не знаю…
Боотуры загалдели по-новой, так и сяк обсасывая тему чародейства. Кое-кто уже оглядывался по сторонам, ища зловредного колдуна. Кылыса без меча надвое порвало? Точно, ворожба! Надо бы и нам кого-нибудь надвое…
Нюргун гулко кашлянул, напомнив о себе.
– Кто против меня?
Стало тихо, тихо, очень тихо. Айыы, адьяраи, верхние, нижние – все избегали смотреть в нашу сторону. Нет, не в нашу. Это на Нюргуна они старались не смотреть, а я так, просто рядом стоял.
– Хватит! – громогласно объявил Буря Дохсун. – Напрыгались!
Я его даже зауважал: остальные-то отмалчивались.
– Бегать давайте! Кто быстрей!
Не сходя с места, Нюргун кивнул: мол, готов бегать. Нет уж, подумал я. Обойдешься! Не хватало еще, чтобы и бегуна-соперника порвало в клочья! Я, может, и не из лучших скороходов, но и не из худших, это точно. Сам побегу! Плечом я попытался отодвинуть брата, намекнуть, чтобы уходил, но Нюргун стоял скалой. Приказать? Велеть, чтобы оставил идею бегать наперегонки? Прекратил защищать меня? Бороться за мою невесту? Раньше я был уверен, что Нюргун без споров выполнит любой мой приказ. Я – ось миров, как говорил дядя Сарын, а Нюргун – мой вечный, мой добровольный пленник… Я уже собрался отдать приказ и – алатан-улатан! – не смог шевельнуть языком. Я боялся, что Нюргун откажет мне в подчинении; я знал, что он откажет. И будет мне наградой вместо невесты хохот боотуров: меньшой на старшего плевать хотел! Когда-то Юрюна Уолана мучило беспрекословное подчинение брата, сейчас я мечтал, чтобы оно вернулось.
Тем временем Буря высмотрел кого-то за нашими спинами:
– Эй, Баранчай! Иди сюда!
Слуга Сарын-тойона вышел вперед. Сегодня Баранчай двигался свободней, язвы на его теле высохли, покрылись тонкой, туго натянутой кожицей, но до прежнего блестящего слуги Баранчаю было ой-боой как далеко!
– Да, уважаемый Буря Дохсун?
– Побежишь за меня! – тоном, не терпящим возражений, заявил Буря. – Победишь – награжу!
Кэр-буу! Видел я, как Баранчай бегает. Мне его здорового, больного, хромого – да хоть мертвого! – ни за что не обогнать.
Баранчай молчал.
– Я богатый, щедрый! – Буря решил, что слуга набивает себе цену. – Я знаешь, какой щедрый? Не обижу, буо-буо! Давай, беги!
Баранчай по-совиному повернул голову и посмотрел на Нюргуна, стоящего позади него. Обычный человек, в отличие от лесной совы, таким движением свернул бы себе шею. В лице слуги что-то дрогнуло, на скулах проступил тусклый металл. По металлу пробежала волна ряби.
– А вы, уважаемый Буря Дохсун, – вдруг спросил Баранчай, – знаете, какой я вежливый?
Буря осклабился:
– Ага! Аж противно!
– Вот поэтому я вам и отвечу: извините, не побегу. А больше ничего не скажу, хорошо?
Не оглядываясь, Баранчай зашагал прочь.
– Бабат-татат! Стой! – взревел Буря.
А ведь он боится, понял я. Не Буря, нет. Баранчай боится Нюргуна. Уота не испугался, на помощь ко мне пришел, в паучьем колодце на своих плечах держал, а тут… Я что, тоже его боюсь? Собственного брата?! Я не знаю, чего от него ждать. Не знаю, что он сделает в следующий момент. Я ничего, ничегошеньки не знаю…
– Не будем бегать! – нарушил общее тягостное молчание неугомонный Буря Дохсун. – Скачки устроим! Пусть скачки решат!
– Скачки, да!
Боотуры снова оживились:
– Одни кони! Без всадников!
– Одни кони?
– Это как?!
– А так! У нас кони перекованные. Умные, буо-буо!
– Умные, да!
– Мой – умнейший!
– Мой!
– Мой первым придет!
– Шиш тебе! Мой!
– Твой шиш?!
– Мой конь! Лучший, да!
– Мой лучший!
– Скач-ки! Скач-ки!
А он не такой дурак, этот Буря Дохсун. Всадники – мы, боотуры! – по дороге обязательно начнем браниться и друг на друга набросимся. Превратится скачка в битву, в побоище, а раз побоище – значит, шиш вместо невесты. Всем шиш! Свадебное перемирие надо блюсти, это Буря, похоже, крепко-накрепко запомнил. А если одни кони поскачут – значит, никакой битвы, а главное, никакого Нюргуна! Никого пополам не порвет. Нет, это Буря здо́рово придумал! Голова!
– Мотылек быстрый, – сказал я Нюргуну. – Очень быстрый!
Нюргун кивнул.
– Мотылек победит. Не вмешивайся, хорошо?
На миг мне представилось: вот кони срываются с места, и Нюргун, чуть запоздав, устремляется следом. Догоняет! Кони вскидываются на дыбы, отчаянно ржут, невидимая сила увлекает, тащит их в черную дыру, открывшуюся в груди Нюргуна. Коней рвет на куски…
– Быстрый, – согласился Нюргун. – Очень быстрый, да.
И уселся прямо в грязь.
– Эй! Ты чего?
– Устал, – объяснил мой брат. – Отдыхаю.
4. Гром грохочет, мотылек летит
В Нижнем мире кони долго не живут. Это я хорошо запомнил. Гостя́ у Уота, я очень беспокоился за Мотылька, когда вспоминал о нем. Вспоминал, правда, редко. Не до коня было? Ну и что? Все равно стыдно. Мотылек обо мне, небось, и во сне не забывал!
Хвала Дьэсегей-тойону, лошадиному богу, с Мотыльком не случилось ничего дурного. Он играл мышцами, стриг ушами, а когда я, смущаясь тем, что коню определено скакать без всадника, рассказал ему про скачки, с пренебрежением раздул ноздри: "Ффрр! Анньаса !" Тут и дурак бы понял: "Скачки? Да я их всех – одной задней левой!"
Вот какой у меня конь! Не чета мне, слабаку…
Мы явились в числе первых. Встали рядом с Суоруном и его бедовым Оборотнем. Оборотень бил железным копытом, искрил зубами, но задираться не лез. Начали подтягиваться остальные боотуры: айыы и верхние адьяраи вели лошадей, зато нижние… Шестиноги и восьминоги, змеи-многоглавцы, меднорогие быки с глазами-угольями, арангасы – родичи Уотова скакуна – и даже прямоходящая ящерица-ворюга, вроде той, что я подстрелил в Нижнем мире.
Толпа толпой, а народу-то поубавилось. Может, еще не подошли? Когда я завертел головой, алас тряхнуло, словно корни земли обиделись на мое любопытство. Ближе к реке, за пару полетов стрелы отсюда, дымился разлом. В багровые отсветы, словно в кровавую топь, ныряли и сразу исчезали нижние адьяраи. Десятка два, клянусь! Вдоль опушки леса к ближним сопкам рысью уходил конный отряд айыы. Всадники-одиночки скакали прочь кто куда.
Уходили по-тунгусски, не прощаясь.
Похоже, после ужасной гибели Кылыса и отказа Баранчая кое-кто из женихов решил не позориться, а вернее, не рисковать. Хоть бы вы все поразъехались, наглецы! Я глянул на Нюргуна, сидящего в грязи, и в груди у меня зашевелилось смутное подозрение. Но добраться до головы ему помешали:
– Вот он, Халлаан-Хара-Мангастайа ! Первым придет, ар-дьаалы!
Имя Грохочущему Грому дали не зря. Вороной – нет, угольно-черный, как чикойский соболь – конь Бури был под стать хозяину. Могучий, лоснящийся, словно облитый горячей смолой, он, казалось, вообще не имел шерсти, кроме густой гривы, где отблескивала вечерняя синева, и пышного хвоста. При каждом шаге Гром пританцовывал, струился, тёк, мерцал – грозовая туча, из которой вот-вот ударит молния. Белые отметины на копытах лишь усиливали ощущение полной, абсолютной тьмы, приходившей на ум при виде коня.
– Как коней гнать будем? – осведомился адьярай Суорун.
Начался галдеж:
– По Нижнему миру!
– По Верхнему!
– Средний! Только Средний!
– До Елю-Чёркёчёх и обратно!
– Сдурел, кэр-буу?! Какое тогда обратно?!
– Крюк через Третье небо!
– Четвертое!
В стороне от бурлящего сборища стоял великан Тонг Дуурай. Усмехался кривой ухмылкой, в споры не лез. Коня – или на ком Тонг ездит? – он не привел. Глядел на нас свысока, будто знал что-то, нам неведомое. Того и гляди, сплюнет сквозь зубы и процедит: "Сколько дураков собралось!" Точь-в-точь Айталын, только рожей страшен.
– В объезд Муус-Кудулу!
– Тихо!
И стало тихо. Перед нами воздвигся Зайчик. Лицо отмыто, волосы гладко причесаны. На плечах – новехонький длиннополый кафтан с серебряными кюнами-солнышками и бобровой оторочкой. На голове – высокая шапка с белым конским хвостом. На ногах – мягкие сапоги оленьей кожи…
Красавец!
– Мой отец, Первый Человек, повелел!
Повелел он, как же! Знаю я, каков дядя Сарын, если крепко запервочеловечится. Врешь ты, Зайчик, язык твой без костей, врешь и не краснеешь. Аж завидно – мне бы так! Я вспомнил рассказ Баранчая: причины-следствия, время-энергия… Это что же в мире свихнулось, каким таким новым энергоемким причинным местом нашего Зайчика по темечку приложило, что он из сорвиголовы-боотура степенным мудрецом заделался?! Мирит-урезонивает – это Зайчик-то! – и ведь получается, кэр-буу!
– …повелел: выбрать трех представителей от трех миров. Пусть они решают, где коням скакать! От Небес – Буря Дохсун, от подземных бездн – Бэкийэ Суорун, от Осьмикрайней – Юрюн Уолан!
Боотуры вновь принялись орать. Думаете, они возмущались? Дудки! Они нас приветствовали! И никто не возражал, вот ведь! Ох и Зайчик! Ух и Зайчик!
Отошли мы подальше, чтоб с советами не лезли, и давай решать.
5. Выбор пути
– Отсюда, – Буря махнул рукой, указывая вверх. Крылья его громко хлопнули, нагоняя ветер, – по восточному склону Первых небес.
Там, куда указал Буря, клубились облака, пестрые как грудка молодого тетерева. С облаками играли девять ветров, растаскивая добычу в разные стороны.
– Сиэги-Маган-Аартык? – спросил я.
Вспомнилось, как мы с Мюльдюном возвращались от дяди Сарына домой по этому горному проходу. Сколько раз я ездил по Сиэги-Маган-Аартык позже! Горячил Мотылька или дремал в седле, в зависимости от настроения… Вот, придется теперь Мотыльку без меня скакать. Без меня, зато в дурной компании. А что? Обычное дело. Любая компания соперников, даже если у них копыта и гривы – дурная.
– Да. Тебя что-то не устраивает?
– Погода. В Сиэги сейчас буря за бурей…
Буря Дохсун неприятно улыбнулся при звуке своего имени. Сверкнули белые, как снег, зубы:
– Боишься?
В памяти встал Сиэги-Маган-Аартык, грозный в эту пору. Ледяной ливень, или того хуже, снежный буран; зазеваешься – сшибет с ног. Нигде, кроме проклятого Сиэги, я не видел, чтобы во время бурана лупили молнии. Вой вьюги, мешаясь с грохотом грома, наводил ужас на отъявленных смельчаков…
– Нет, – сказал я. – Не боюсь.
Суорун кивнул. Кто рискнул бы спорить после моего "не боюсь"? Кто выставил бы себя трусом? Было ясно, что хитрец Буря хочет выиграть для своего коня преимущество: путь по родным местам сына Владыки Громов. Небось, конь – мастак скакать под молниями…
– Дальше, – довольный успехом, развивал мысль крылатый исполин, – выходим из Сиэги и гоним по берегу моря Сюнг. Море гнилое, слабаки там отвалятся.
– Почему? – удивился Суорун.
– Надышатся дрянью и повернут назад. Обходим Сюнг с юга, берем выше, по северному подножью…
– Куктуй-хотун? – хмыкнул Суорун.
Похоже, он хорошо знал мерзлую, обледенелую теснину Куктуй-хотун. Знал ее и я. В тех распадках, извилистых и тесных, зимой и летом продуваемых вьюгой насквозь, сложил голову не один путник.
– Да. С Куктуя берем выше…
– Нет, – перебил Бурю адьярай. Глаз Суоруна блеснул насмешкой. – Берем ниже. Самый умный, да? Проныра! С Куктуя вниз, в Нижний мир. Скачем по трясине Салбанык…
– Сдурел? – возмутился Буря. – Коней потеряем!
Я не ездил в окрестностях Салбаныка, памятуя рассказ Мюльдюна о том, как мой старший брат чуть не загубил свое ездовое облако в тамошних болотах. Блуждающие огни, говорил Мюльдюн, жгут хуже россыпи углей. А уж если засосало…
Адьярай зашелся оглушительным хохотом:
– Кто потеряет, а кто и найдет! От Салбанык едем к Муус-Кудулу. Перелетаем залив: слабаки отваливаются. А, Буря? Отваливаются слабаки-то? Вот теперь можно и вверх взять, по Кэхтийэ-Хан…
– На Пятое небо? – изумился я. – От Муус-Кудулу сразу на Пятое?! Ты видел те обрывы? Гребни? Они же непроезжие! Хочешь, чтобы твоему коню мертвая кукушка прокуковала?!
Скалы перевала Кэхтийэ-Хан украшали связки кукушечьих скелетов. Откуда бы они ни взялись, стоило птичьему черепу разинуть клюв и закуковать, как наирезвейший в мире конь сбивался с шага, спотыкался, падал в хохочущую пропасть.
– Договорились, – внезапно согласился Буря, и я замолчал. Двое против одного, спорить нет смысла. – С Пятого берем на Шестое, по выгонам удаганки Кюнгэдэй.
– Детишек не потопчем? – усомнился я.
– Что им будет? Они там все призраки – топчи, не топчи! С Шестого на Седьмое…
– По мысу Уйусу-Хан, – уточнил Суорун. Глаз адьярая затуманился: – Кумыс! Какой у них кумыс! Они его не из молока, из крови квасят…
Я ахнул:
– Твой конь пьет кумыс?