Острей острого, как нож под лопаткой, я почувствовал собственную беспомощность. Нюргун бился с Тонгом, вихревой аркан, сплетенный из языков пламени, плясал над кипящим морем, грозя покончить с обоими бойцами, а я ничем не мог помочь брату. Я даже жену не мог спасти, пока они дерутся – я не знал, где Тонг спрятал Жаворонка. Много позже выяснилось, что великан держал пленницу рядом с восточными бухтами Энгсэли-Кулахай, на краю поля Хонгкурутт, где у Тонга был дом. Там Жаворонок и родила маленького Ого-Тулайаха, Дитя-Сироту, нашего с ней первенца, там его и выкрали, а потом выкрали снова, и я ничего не мог поделать, кроме как ждать и терзаться. Нож ворочался под лопаткой, никчемность болью растекалась по телу, бесполезность шибала в голову крепче ядреного кумыса, и я хотел замолчать, но не позволил себе эту слабость.
Нюргун держал дыру, я видел свою грядущую жизнь. Можно сказать, что у меня была собственная дыра, черная прожорливая дырища, которую кровь из носу следовало держать. Каждый держит, как умеет. Я, например, рассказывал брату о том, что он спас меня с Жаворонком, и нашего сына спас, и вообще без него мы бы пропали пропадом. Язык костенел, видения грозили свести меня с ума, но разве мне оставили выбор?
– Она родила? – спросил Нюргун.
– Жаворонок? Да. Я же тебе говорил, у нас родился мальчик. Тонг хотел его сожрать, да не успел… А, ты про Куо-Куо! Нет, еще не родила. И Жаворонок еще не родила, только родит, со временем. Ох, что-то я запутался! Родила, рожает, вот-вот родит – ты уверен, что здесь есть какая-то разница?
Нюргун кивнул:
– Есть.
– Ну и славно. Давай я лучше расскажу тебе, как ты убил Тонга. Ты сбросил его с аркана, и он утонул…
– Эсех? Я не сбрасывал.
– А Тонга сбросил.
– Эсех сам прыгнул. Я просил. Он упрямый.
– А Тонга ты сбросил. Ну ладно, не сбрасывал. Пусть и Тонг сам, пусть. Он не удержался на аркане. Цеплялся всеми когтями и сорвался вниз. Ты мне это брось! Ишь, придумал! Эсеха не сбрасывал, Тонга – тоже, а себя винить брось! Ты же защищал нас? Значит, ты молодец. Ворюга утонул, а воздушную душу его подхватила колдунья Куталай. Представляешь? Положила в железную колыбель, хотела вырастить Тонга Дуурая заново… Ты помнишь железную колыбель? Нет, не вспоминай! Ну ее, эту колыбель, ничего в ней хорошего… После битвы с Тонгом ты заснул, мы не могли тебя добудиться. Ты только сейчас не засыпай!
"В реальной геометрии нашего мира, – Баранчай произнес эти слова два дня назад. Тогда я услышал и не понял, и сейчас тоже не понял, но совсем иначе, – будущее уже существует. Оно уже существует, уважаемый Юрюн…" Ага, согласился я. А что? Обычное дело. Я бы, конечно, желал иного будущего, но если это уже существует, куда деваться?
– Разбудили? – спросил Нюргун.
Он встал на колени: кажется, ноги отказывали.
– А как же? Ты всегда просыпаешься, если нам очень надо. Разбудили, ты нас спас, потом цапался с Кыс Нюргун… Она знаешь какая упрямая?
– Знаю. Да.
– Мама, тетя Сабия, Умсур… Даже Айталын! Они ее уговорили, переделали в хорошую, добрую. Жаворонок тоже хотела, но я ей запретил. Я запретил, а она не послушалась…
Я содрогнулся. Память, воображение, дедушка Сэркен – не знаю, кто, но я воочию увидел эту переделку. В первую очередь она была похожа на перековку боотура в Кузне, если вы способны смотреть на это, и вас не стошнит. Женщины трудились над Куо-Куо в поте лица: кромсали тело девятирогим рожном, вскрывали рогатиной грудь, острогой пронзали ящериц, бегущих оттуда, складывали кости на медный лабаз, сливали в огонь кровь, похожую на кубло багровых червей, а потом складывали все заново, кость к кости, мясо к мясу, наполняли жилы новой, чистой кровью…
– Она тебя любит, – сказал я. – И раньше любила, а переделанная – так вообще. Вы знаешь как хорошо зажили?
– Как? – жадно спросил Нюргун.
– Вот как! – я развел руки, словно хотел обнять весь мир. – У вас сын родился, славный парень…
– Мальчик! – закричала мама.
В руках мамы вопил новорожденный ребенок. Он сучил ножками, хватал воздух, сжимал в крошечных кулачках. Посиневший от крика, влажный, с уже обрезанной пуповиной, ребенок показался мне несуразно большим. Или это мы слишком усохли? Он кричал и кричал, не переставая, словно проверял дыхание на прочность, а женщины смеялись. Даже Куо-Куо улыбалась, без сил откинувшись на тетю Сабию.
Подвиг, подумал я. Родить – вот это подвиг. Ну, может, еще родиться…
– Мальчик!
Смех прекратился, когда ребенок вырвался у мамы из рук. Извернулся в полете, приземлился на все четыре, как молодая рысь. Вертя головой, он мазнул по нам внимательным, совершенно не детским взглядом, и бросился к Нюргуну. Если Куо-Куо бежала убивать Нюргуна так, будто парила над травой, то от бега мальчишки земля колыхнулась, заплясала, словно кого-то сбросили с небес в в железную колыбель Елю-Чёркёчёх.
"Слышал, как боотуров рожают? – рассмеялся всезнайка Кустур, друг детства, который не пошел со мной в мою взрослую жизнь. – Роженицу спускают в яму, яму закрывают крышкой, а сверху наваливают земляной курган. Боотур из утробы выпадет, крышку откинет, курган развалит – и давай дёру! Тут держи, не зевай! Если крышка не задержит, курган не остановит, отец не схватит за левую ногу – караул, беда!.."
– Караул, – прошептал я. – Нюргун, хватай его!
Стоя на четвереньках, боотур-дитя снизу вверх глядел на своего отца. Я было примерился цапнуть мальчишку за ногу, но Нюргун мотнул головой, запрещая мне вмешиваться.
– Давай, – сказал Нюргун ребенку. – Давай, не могу больше…
Звериным скачком новорожденный прыгнул ему на грудь, прямо в черную дыру сердца. Прыгнул, исчез, хохоча, полетел над выжженными пустошами за остро изломанный горизонт событий.
– Всё, – Нюргун улыбнулся. – Вот теперь всё.
На краткий миг я увидел моего брата стоящим у прокля́того столба. Внизу стрекотал механизм, и ничего вроде бы не изменилось, даже я сидел на скальном козырьке, рассказывая о пустяках. Только на этот раз Нюргун стоял к оси миров не спиной, а лицом. Обхватив столб могучими руками, навалившись грудью, он расшатывал ось, пытался вырвать её из мешанины зубчатых колес и маятников. Столб качался, скрипел, Нюргун ревел быком, мышцы на его спине и плечах вздулись, грозя лопнуть; я кинулся на помощь, прыгая с колеса на колесо, уворачиваясь от сверкающих, остро заточенных дуг…
Черная дыра приняла меня. Она приняла нас всех.
– Кэр-буу!
Над выжженными пустошами, да. За горизонт событий…
Эпилог
"Докажите мне, что будущее отличается от прошедшего, и я построю двигатель на этой энергии!"
Джордж Эйри
– Мама!
– Нуралдин!
– Уруй! Уруй-айхал!
Земля раскололась от наших воплей. А в окне родильного дома стояла мама и показывала нам сверток, который держала в руках. Мама светилась, и по оконному стеклу гуляли яркие блики. Они падали вниз, на цветущую сирень, и на ветках загорались гроздья крошечных фонариков.
– Ты назовешь его Нюргуном, правда? – спросил я у отца.
Отец кивнул:
– Он и есть Нюргун. Как же его еще называть?
– Я пойду, – сказала Умсур. – Я передам ей йогурт и бананы.
– И паровые котлеты, – напомнил я.
– И котлеты, – согласилась Умсур. – Хочешь котлетку? Я их много накрутила…
Мне очень хотелось бы закончить свой рассказ на этой счастливой ноте. Замолчать, уйти, не произнеся ни слова сверх уже сказанного. Но это было бы несправедливо по отношению к вам, с таким терпением выслушавшим долгую и, если по правде, путаную историю Юрюна Уолана. Поэтому я продолжаю, а вы в случае чего можете сделать то, чего хочется мне – встать и уйти, не дожидаясь объяснений.
Вы уже заметили, что я снова мальчишка? Да, десять лет.
Десять, и ни днем больше.
По ту сторону черной дыры, за горизонтом событий, лежал ученый улус – тот самый, из сказки. Мы вернулись, точнее, нас сюда выбросило, не спрашивая нашего позволения, и сказка обернулась правдой. Вам известно, как выглядит правда? Да, не красавица. И совсем другая, чем та, о которой рассказывали дядя Сарын и жена мастера Кытая.
Он и сейчас мне все рассказал, дядя Сарын. Из первых дней возвращения я, пожалуй, только и запомнил, что его рассказы. Культурный шок, стресс, адаптивная перестройка восприятия. Расконсервация прежней памяти, защитные механизмы мозга…
– Извини, дружок, – опомнился дядя Сарын. – Увлекся.
И объяснил по-простому, так, что я почти все понял.
Поначалу мы успели изрядно начудить, поставив ученый улус на уши. Ну, не все мы – я, например, не лез, куда не просят. Зато папа, дядя Сарын с тетей Сабией, Умсур – не знаю, кто еще! – бегом побежали к главным умникам. К организаторам эксперимента, сказал папа. Мама бы тоже пошла, но в ее положении… Короче, мама осталась дома.
Главные умники подняли нежданных гостей на смех. Для умников мы никуда не исчезали и ниоткуда не возвращались. Выдумщики, крикнули они. Психи! Разыгрываете нас, да?! Какой эксперимент? Какой генератор? Разница хронопотенциалов? Зеркала Козырева? Откуда вам про это известно? Это закрытая информация!
Санитаров не вызвали, но наших погнали взашей.
Дома папа мерил шагами гостиную:
– Не было? Не было? Как это – не было?!
Он рубил рукой воздух:
– Морочите нам головы? Издеваетесь? Ничего, я вас выведу на чистую воду!
Я впервые видел папу таким взволнованным. Даже тогда, когда Закон-Владыка вещал с Небес свою волю буйным боотурам, папа делал это спокойнее.
– Еще не было, – поправил дядя Сарын.
Папа резко остановился, будто споткнулся, и едва не упал.
– Повтори!
– Еще не было, – медленно и раздельно, словно он говорил со мной, повторил дядя Сарын. – Сингулярность черной дыры. Она забросила нас в нас.
– Что?
– Забросила нас в нас самих. А заодно – в наше прошлое.
– Прошлое?! – возмутился папа.
Он взмахнул рукой, будто хотел кого-то ударить:
– Вот! Вот!
Плазменная панель на стене. Встроенные в потолок светодиодные рефлекторы с регулировкой яркости. Кресло "Пилот" с изменяемой геометрией. В кресле устроилась тетя Сабия…
– Какое это прошлое?! Какое, к чертовой матери, прошлое?!
– Если тебе приятней считать, что нас забросило к чертовой матери, – дядя Сарын пожал плечами, – считай, ради бога. Я говорю о прошлом по отношению к эксперименту. До начала лет пять, точнее не скажу. Ты же сам слышал: они только начали предварительные исследования. Теоретическая база в стадии разработки…
Пока папа кипел – к счастью, молча – я сунулся к Айталын с близнецами. Веселая компания увлеченно играла на компьютере в соседней комнате. Шел спор: Айталын хотела подбирать наряд для невесты, Зайчик – доспехи для боотура, Жаворонок – и то, и другое сразу. В глубине светящейся полыньи сменяли друг друга люди и вещи: боотур, человек-женщина, платье, кольчуга, шлем, шапка с собольей оторочкой… Дети наперебой тыкали в экран пальцами, и женщина с боотуром облачались по их желанию. Кузня, вспомнил я. Перековка Нюргуна.
Детские игрушки.
Желая опередить Айталын, Зайчик заторопился – и на голове у человека-женщины вместо шапки объявился шлем с нащечниками и острием на макушке. Я не удержался, хмыкнул.
– Уйди, дурак! Мешаешь!
В лоб мне шмякнулся плюшевый медведь. Хорошо, мягкий! Швырялась сестричка по-прежнему без промаха.
– …надо предупредить! – гремел в гостиной мой отец. – Не допустить!
– Нам не поверят. Ты видел…
– Поверят! Доказательства! Мы представим доказательства!
– И подкинем им идею? Человек, как ядро темпорального генератора? Локальная эрзац-звезда?
– Полагаешь, они без нас не додумаются?
– Мы не знаем, кому принадлежала идея…
– А что, если мы ее уже подкинули?
– Когда?
– Сегодня! Нельзя сидеть сложа руки…
В гостиную вошла мама.
– Нельзя, – согласилась она. – Сиэр, вызывай машину. Мне пора в роддом.
Маму увезли, папа поехал с ней, а мы остались беспокоиться за маму. Лучше беспокойтесь о себе, сказал папа, когда вернулся. Лету конец, завтра вам в школу: тебе, Мюльдюну, Айталын. Он подождал, пока я вспомню, что такое "школа" – и скорбно вздохнул, добавив: а мне на работу.
– А мне в университет, – второй вздох принадлежал Умсур.
Я хотел ее пожалеть, но Умсур вдруг заулыбалась: наверное, вспомнила что-то хорошее. Что именно, не сказала.
Ночью мне впервые приснился Нижний мир. Я дрался с Уотом, задыхался, а потом мы с вертлявой Чамчай добывали мясо. Еще я обнимал своего сына, Ого-Тулайаха, могучего боотура, и мы оба плакали. Сына я обнимал в Среднем мире и, кажется, это случилось гораздо позже, чем драка с Уотом. Я еще не знал, что эти сны надолго, может, навсегда.
Проснулся я в слезах, но, к счастью, успел быстро умыться, чтобы никто не заметил.
По дороге в школу я храбрился: подумаешь, школа! Обычное дело, ар-дьаалы! Справлюсь. Вот в Бездне Смерти было – ой-боой! А тут… Я глазел на дома, машины, людей, похожих на адьяраев, и адьяраев, похожих на людей. Большой же ты, ученый улус! Папа сказал, тут сто тысяч человек живет! Столько народа я даже представить не мог. На самом деле это не ученый улус, объяснил папа. Ученый улус – научный городок на окраине, и он меньше. Там сплошные умники: проводят исследования, ставят эксперименты. Вот там-то все и произошло. Вернее, произойдет. Или не произойдет.
Похоже, папа и сам запутался.
На ходу я пытался читать вывески. Вспоминал, как оно вообще – читать. Получалось через раз. Это, например, "Юридическая консультация", а это "Молочные продукты". А в иной вывеске скоро дыру взглядом проверчу – и ничего толкового, кэр-буу!
Идти оказалось неожиданно далеко. Где ты, Мотылек? Верхом бы я мигом домчался, и не только в школу. При мысли о Мотыльке я загрустил. Найти бы…
Когда мы пришли, папа отвел Айталын к первоклашкам и убежал по делам. Я надеялся встретить друзей из нашего небесного улуса – Кустура, Вилюя, Чагыла – но никого из знакомых рядом не было. Вернее, знакомые были, только я их почти не помнил. И нечего хмыкать! Подите, вспомните тех, с кем учились четверть века назад! И в лицо, и по имени…
То-то же!
На уроке родной природы меня вызвали к доске. Я сперва растерялся, а потом начал отвечать: пихты и сосны, ручьи и скалы, волки, лоси и лесные деды… Особенно учительнице понравился рецепт балхая. "Печенка? – спросила она. – Налимья? Размять и горкой на студень? Ты не спеши, я записываю…" Она поставила мне "отлично", только велела, чтобы я меньше сочинял про стрельбу из лука и Бездну Смерти. На физкультуре я тоже отличился: бегал, прыгал, мяч пинал. Говорил же, справлюсь. Подумаешь, школа!
Во время перемены ребята спросили, как я провел лето. Ну, я рассказал. Вы еще не забыли, что я очень честный? Виноват, конечно – увлекся, и мы опоздали на математику. Клевый фильм, сказали ребята. Дашь ссылку, где посмотреть?
На математике мое везение закончилось. Иксы, игреки…
Ночью мне не спалось. И совсем не потому, что в маминой спальне заорал маленький Нюргун – а орал он, доложу я вам, по-боотурски! Я и до того не спал. Ну да, я забыл вам сказать: прошла неделя, мама с Нюргуном вернулись домой из родильного дома. За эту неделю много чего произошло, а по большому счету – ничего особенного. Нюргун успокоился, мама его покормила, и он заснул.
– Нет, – сказал папа. – Не позволю.
– Ложись, – велела мама. – Тебе рано вставать.
– На этот раз не позволю. Пусть хоть ремни из меня режут.
Подслушивать стыдно? Ну, стыдно. Вот, уши до сих пор горят! Я лежал, глядел в потолок и плакал от счастья. Плакать тоже было стыдно, но не слишком. Если папа сказал, что не позволит, значит, так тому и быть.
Я знал, что́ он не позволит сделать, и с кем.
– Ложись, – повторила мама. – Никто твое сокровище не отберет. А если попробуют, у нас есть Юрюн. Он за брата глотку перегрызет. Да и не рискнут они… Я тебе точно говорю, не рискнут.
– Почему? – спросил папа.
– Они нам верят. Прикидываются, что не верят, а у самих глаза по пятаку. Если верят, побоятся.
Дальше я не слушал.
Я люблю стоять у кроватки Нюргуна, смотреть, как он спит. Спит он, как вся мелюзга – хотелось бы, чтобы чаще. Здесь он младше меня, слабее, беспомощней. Не это ли имел он в виду, говоря мне с наковальни: "Ты сильный. Сильнее меня. Хочу быть таким, как ты"? С другой стороны, мы здесь все разного возраста, не того, к которому я привык: Айталын, Умсур, близнецы… В последнее время я ненавижу эти слова: "с другой стороны". Еще больше я ненавижу слова "в последнее время".
– Почему? – как-то спросил я у дяди Сарына. – Почему Айталын и на компьютере без проблем, и с мобильником "на ты"? Почему Мюльдюн скрипит, пыхтит, книжки только что не грызет, а справляется? Папа, Умсур… Что, один я дурак?
– Не один, – дядя Сарын дернул меня за ухо. – И не дурак. Все дело во времени, дружок. Во времени жизни. Сколько ты прожил тут, а? А там ты прожил в два с половиной раза дольше. Верно?
– Верно, – согласился я.
Хотелось рассказать дяде Сарыну про мои сны, но я побоялся. Если верить снам, там я прожил чуть ли не в десять раз дольше.
– Вот оно и перевешивает, дружок. Мешает адаптации.
– Врешь ты мне, дядя Сарын. А как же Айталын?
Дядя Сарын завел новую песню: момент самоосознания, замещение прошлого, ложная память, экстраполяция, психовозраст…
– Черт его знает, дружок, – наконец признался он. – Черт знает, а я нет. Ты забудь, что я тебе наболтал. Ерунда это, ерунда на постном масле. Одним вернуться – плюнуть и растереть, другим – как гору поднять. Может, все зависит от яркости переживаний?
Вот это я понял. Яркость переживаний? Этого добра у меня – хоть собак корми! Потому я и не мог до конца вернуться.
Не мог или не хотел?
– Ты кто? – спросил мальчик постарше. – Чего ты здесь ходишь?
Я пожал плечами:
– Юрюн. Просто так хожу.
– Юрю-у-у-ун…
Он толкнул меня в грудь. Я попятился, но сзади уже стоял на четвереньках другой мальчик, и я упал. Когда я встал, мальчики смеялись. Они еще смеялись, когда я протянул руку, но уже иначе. Кажется, они не сразу поверили в то, что видят.
Я сгреб в горсть куртку обидчика. Поднял на уровень своих глаз, легонько потряхивая. Для мальчика это оказалось высоко, слишком высоко. Он начал кричать и кричал все время, пока я с ним разговаривал. Его приятели тоже кричали, но издалека.
– Сильным можно завидовать, – объяснил я. – Сильных нельзя задевать. Да расширится твоя голова, слабый! Да будет стремительным твой полет!
И бросил его за забор.
Вечером к нам домой пришли его родители. Я думал, они явились защищать сына. Папа тоже так думал и приготовил целых две речи: обвинительную в их адрес и защитную – в мой. Речи не понадобились. Наш виноват, сказали родители. Он больше не будет. Он никогда не будет, ни при каких обстоятельствах. Не идиот же он, в конце концов! Вы, главное, скажите вашему, чтобы он… Нет, не надо. Скажите, что мы не имеем претензий. Или лучше мы сами скажем. Юрюн, мы не имеем к тебе претензий. Спасибо, до свиданья, заходите в гости.