Издержки хвори – когда не болело колено, мучения доставляли нерассосавшиеся уплотнения – следы инъекций.
- Прекрасно, подготовьте, что нужно.
Склонившийся секретарь победно подмигнул лысым затылком.
***
Результаты тестирования нового средства от накожных паразитов:
Обработано – 80 особей (обоего пола)
Смертность – 6,25% (8 особей) – в пределах нормы.
Эффективность – высокая.
Вывод: рекомендовано для широкомасштабной дезинсекции.
Хорунди дрожал.
Хорунди было страшно.
Проклятые болты никак не хотели крутиться, вдобавок заточенный край инструмента – Хорунди забыл, как он называется – постоянно выскальзывал из насечки на шляпке.
И пыль.
Проклятая пыль.
Хорунди ненавидел пыль, а здесь ее было особенно много.
Страшное место.
Осторожно выкрутив очередной болт, Хорунди положил его в рот – чтобы не упал.
А если его застанут здесь?
"Раб, что ты делаешь?"
Он страха и усердия придумать ответ, Хорунди прекратил выкручивать…
Сбывающимся кошмаром, за спиной раздалось тихое шуршание, закончившееся грохотом. Хорунди он показался гласом богов, совсем как на родине, когда боги гневались, пуская на землю огненные стрелы.
Сердце замерло на полустуке, дрожащие пальцы выронили отвертку – так вот как он называется – и инструмент, грохоча рассерженным божеством, запрыгал по полу. Болты – на счастье – застряли в горле. Глотни их, хоть один, Хорунди умрет. Или лучше умереть?..
Осторожно, дрожа всем телом, Хорунди обернулся.
Кажется, он придумал – он скажет – вытирал пыль. Да, пыль. Проклятую, саморазмножающуюся, всепроникающую пыль…
Позади никого не было.
Что же тогда?..
Метла, его собственная, на длинной палке метла, прислоненная к стене, сейчас мирно лежала на полу.
Хорунди мучительно, страшно, нестерпимо захотелось уйти.
Совсем как получасом раньше мучительно, страшно, нестерпимо не хотелось идти сюда.
Совсем как мучительно, страшно, нестерпимо не хотелось принимать это задание.
Хорунди был согласен слушать, о чем говорят в покоях Хозяина Гопко и повторять услышанное другим, хорошим Хозяевам.
Хотя и Хозяин Гопко не плох…
Свобода рабам!
Хорунди был раб и он хотел свободы. Пусть не всем, но себе – хотел.
Равенство с Хозяевами!
О-о-о, Хорунди был не прочь поменяться с Хозяином местами. Целый день есть, спать, развлекаться с самками, не видеть проклятой пыли… пусть ее убирают рабы!
"Пойдешь в северный сектор и снимешь решетку с вентиляционной шахты!"
А вот этого Хорунди не хотел.
То есть он, конечно, за свободу, за равенство, но не против решеток.
Если решетки висят, они должны остаться на своих местах. Хорунди так и сказал.
А если его застанут за этим занятием?
Тогда Хозяин Брайен – кажется так звали их главного – сказал: "У тебя нет выбора".
Так и сказал: "Нет выбора".
Хорунди снова задрожал, вспомнив слова Хозяина Брайена.
Он сказал, если Хорунди не поможет, его ждет смерть от рук других рабов, и если расскажет Хозяину Гопко, его тоже ждет смерть.
"У тебя нет выбора!"
А как же свобода, равенство? Хотел спросить Хорунди, но от страха растерял все слова.
Наконец, последний болт был отправлен в рот. Вцепившись в решетку, Хорунди потянул ее на себя.
На удивление легко она поддалась.
Вот только пыль. Проклятущая пыль. В носу зачесалось, захотелось чихнуть, да так, что желание на мгновение пересилило страх. В ужасе Хорунди зажал нос пальцами, вторая рука едва не выронила решетку.
Свобода – хорошо.
Черная дыра вентиляции напоминала Хорунди нору тампанга, там, на родине.
Тампанга – толстые, неповоротливые, но очень сильные, с длинными когтями тампанга рыли свои норы в податливой глине оврагов.
Найти такую – считалось редкой удачей. Рыли норы только самки, и только перед родами.
Залезший в нору смельчак, мог найти с пол дюжины пушистых, безобидных, на редкость вкусных и жирных детенышей тампанга.
А мог наткнуться на разъяренную самку.
Внутри дыры что-то зашуршало, отвлекая Хорунди от воспоминаний.
Первой двигалась пыль – проклятая, вредная, ненавистная пыль. Хорунди снова едва не чихнул, и снова прикрыл нос ладонями.
Когда он поднял глаза – в облаке пыли проступило лицо.
- Хозяин Брайен!
Подтянувшись, Хозяин ловко спрыгнул на пол.
- Хорунди сделал свое дело. Хорунди может идти?
Словно неторопливая шеша, которая за раз откладывает два раза по две руки яиц, дыра рожала чужаков. Одного за одним.
Любопытный Хорунди принялся было загибать пальцы, но скоро забросил бесполезное занятие.
Кроме Хозяина Гайдуковского – все рабы.
Все большие, сильные с горящими глазами и оскаленными лицами.
Борцы свободы.
Страшно.
- Что за?..
Хорунди вздрогнул и обернулся. Обернулись и борцы.
В бездверном проеме, соединяющим тупик с коридором, стоял техник.
Хорунди достаточно прожил с Хозяевами. Он научился определять не только возраст, но и эмоции… Этот Хозяин был совсем молод. Над синим, застегнутым на последнюю пуговицу воротником поднималось худое перепуганное лицо.
- Вы зачем?.. Кто?..
Хорунди начал передвигаться за спины.
Вдруг не заметит.
Или… на него напали… да, Хорунди пришел на шум, а здесь – чужаки, Хорунди хотел поднять тревогу, но его ударили. Шишки, правда, нет, но это дело поправимое.
Словно прочитав мысли Хорунди, во всяком случае те, что касались нападения, к технику метнулся один из рабов. Широкоплечий, с огненной гривой, начинающейся с середины голой спины.
Мелькнули желтые когти.
Схватившись за горло, техник осел на пол.
Из широкой раны толчками хлынула кровь.
- Получи! – гривастый сплюнул на труп техника.
Внезапно, Хорунди расхотелось сражаться за свободу. Ему даже расхотелось самой свободы.
- Где арсенал? – к Хорунди подступил Хозяин Гайдуковский.
- Туда.
Лужа крови под трупом стремительно расширялась.
- Веди!
- Н-н-н, - Хорунди усиленно замотал головой – сил на слова не осталось.
- Веди! – гривастый приблизил к самому лицу Хорунди окровавленные когти.
Хорунди сделалось плохо.
Он вырвал.
Отрыжка свободы.
***
Дал Учитель церковникам много, а хочется и побольше.
Из сборника "Устное народное творчество"
Густая струя кровавой жидкости, журча, наполняла прозрачные пластиковые бокалы.
Великий Пастырь отставил графин, поднял бокал, любуясь красками жидкости, взболтал, принюхался, сделал осторожный глоток.
- Божественно! Попробуй.
Алексей Стеценко без ухищрений взял предложенный сосуд и несколькими жадными глотками осушил наполовину.
- Ничего.
- Ничего? Ты называешь это ничего! Нектар растений, соль земли, экстракт света… - Великий Пастырь щелкнул пальцами, не находя слов, и неожиданно, во всяком случае, для Стеценко, продекламировал:
Вино не только друг – вино мудрец.
С ним разнотолкам, ересям конец.
Вино – алхимик: превращает разом
В пыль золотую жизненный свинец.
*(О. Хайям, пер. И. Тхоржевского)
- Стихи? – неожиданность вылилась в удивление, а удивление в слово.
- Стихи, - согласился Великий Пастырь. – Плебс пусть хлещет свое пиво, на все лады превознося достоинства пенных помоев. Вино – напиток избранных, хозяев этого мира!
- Не думал, что ты знаешь стихи, - Великий Пастырь первым назвал его на "ты", что означало некоторую степень редкой дружеской беседы. Как в старые времена, когда не было Великого Пастыря и члена Совета Церкви, а было два молодых священника: Авраам и Алексей. В семинарии их так и называли: "два А", молодых и амбициозных…
- С виноградников Восточного Сектора, прошлогоднее, - Великий Пастырь продолжал пить напиток маленькими глотками, смакуя каждый. – Наиболее удачное. Знаешь, на вкус вина влияет буквально все: интенсивность полива, длина светового дня, прикормка… даже сейчас не выяснили всех факторов. У меня мечта… отвести под виноградники целый сектор, более того, самих виноградарей можно выделить в отдельный цех, да цех! Пусть изучают! И через несколько лет, мы получим такое вино… - Великий Пастырь смежил веки и сделал очередной глоток.
Стеценко же залпом допил оставшееся и, пользуясь витанием друга в эмпиреях, хозяйски потянулся к графину.
- Стишки-то, небось, того парня, рифмоплета, из техников?
Великий Пастырь поморщился, словно превозносимый напиток начал отдавать уксусом.
- Одного древнего автора, земного. Сейчас так не пишут.
- Во, во, не пишут. Никак не возьму в толк, дался тебе этот сопляк. Зачем вообще было его арестовывать, мало того – доводить дело до Трибунала. Что с того, что он – техник. Мелкая сошка, ученик. Мы же не с учениками боремся. Ну сожжем его, да хоть десяток ему подобных. А толку? Только разозлим верхушку цеха. Уже сейчас у Донадье разве что слюна из рта не капает.
- Алексей, ты не глупый человек, однако мыслить масштабно, в пределах Ковчега, не способен. Именно поэтому, я сижу в кресле Великого Пастыря, а ты – напротив.
- Ну да, обиженный Стеценко потянулся за очередной порцией пьянящего напитка.
- "Просите – дано будет, молитесь – и услышаны будете, ищите – и найдете". Когда этот парень, этот, как ты говоришь, сопляк, прочитал свой опус… Я не поверил, нет, не ушам – такому везению. Воистину, мои мольбы достигли ушей Учителя. Мы искали повод, разрабатывали, как спровоцировать, создать ситуацию, а тут этот парень, не иначе ведомый напутствием Всеслышащего, сам, лично давал его нам, мне в руки. Да я был готов расцеловать его прямо на Майдане!
- И расцеловал бы. Зачем казнить-то? – устав тянуться за каждой порцией, пользуясь увлеченностью хозяина кабинета, Стеценко хозяйски придвинул графин к себе.
- Ты не понимаешь. Он – первое зерно, утренняя сирена с которой начнется новый день, новая эра. Мы осудим его, вывезем на Майдан, накалим ситуацию до невозможности, и вот тогда…
- Что тогда? – подумав, Стеценко отставил бокал, и отхлебнул прямо из горлышка. Кивнул, причмокнул, отхлебнул снова.
- Они сорвутся.
- Кто?
- Техники. Неизбежно. Словесно, или действиями. Главное – они дадут нам повод. У нас войска, власть, сила. Мы вычистим этот класс, укажем на истинное место, да так, что еще много поколений они будут бояться оторвать глаза от своих приборов.
- Не забывай, техники помогли Великому Пастырю Сонаролле прийти к власти, не забывай, как они это сделали. Что, если, как тогда… - высказал неожиданно трезвую мысль Стеценко.
Великий Пастырь залпом опрокинул в себя остатки вина в бокале.
- Не смогут! Зачем, по-твоему, я приказал прорезать дополнительные ходы.
Рука Пастыря потянулась за графином и… не нашла. Стеценко виновато смотрел на друга. В абсолютном диссонансе с глазами, рот счастливо улыбался.
***
Велико было горе истинных детей Божественного. Велико желание помочь оступившимся.
И зглянулся Учитель на истовые молитвы.
И ниспослал откровение…
Летопись Исхода
Глава 3. часть 4.
- Отец наш небесный! Твои слова – мудрость. Деяния твои – вечность. Не померкнет в веках слава твоя! Раскрой глаза, прочисть уши заблудшим детям твоим. Донеси до умов правду слов твоих! Дай разум постичь замыслы твои, дай силы воплотить их. Не дай сойти с пути истинного, избави от искусов, деяний и слов неправедных! Слава!
- Слава!
Александр Сонаролла тяжело поднялся с колен. И без того худое лицо превратилось в череп, обтянутый пленкой кожи. Камни желтых глаз с хрустом вращались в глубоких глазницах.
Никий Гвана тихо подошел к Пастырю. Давно не мытые длинные волосы висели слипшимися худыми прядями.
- Мы взяли Протестов и Шиинов, все в камерах. Приходят в себя.
Сонаролла устало кивнул, опухшие веки скрежетали по шершавым камням.
Владимир Морозов, вознесшийся до председателя нового Совета, подошел к соратникам.
- Еще взяли?
Гвана согласно тряхнул сосульками волос.
- Кого?
- Протестов и Шиинов.
- Выходит животноводов и химиков, - Морозов вздохнул, через силу прогоняя воздух сквозь легкие. – У нас сидят пластмасники, пищевики, металлурги, теперь вот животноводы. Мы пока держимся, пока… инфраструктура нарушена. Люди должны работать!
- Как с едой?
К компании присоединились старшины аграриев и медиков – Пол Никитченко и Людмила Мотренко.
- Запасы пока есть, пока… половина моих – арестовано. Если они не выйдут и не приступят к работе…
Недосказанность оборачивалась безрадужными перспективами.
- Они упорствуют, в основной массе, мы применяем, гм, действенные меры, нам казалось, что действенные…
Недосказанность оборачивалась признанием бессилия.
- Вот если бы их лидеры, публично, при всех отказались от взглядов, пример остальным…
Недосказанность оборачивалась бесплотными мечтами.
- Они не откажутся…
Недосказанность вернулась к безрадужным перспективам.
- Отриньте прошлую жизнь. Прошлые неблаговидные, или благовидные поступки, грехи и достоинства. Отриньте прошлое, ибо оно – зло. Сомнения, страхи, воспоминания, которые заставляют страшиться – зло. Отриньте, бросьте их в топку новой, вожделенной жизни. Пусть их огонь распаляет в вас желание перемен!
Мотренко словно продолжала молитву. Глаза, широко открытые глаза смотрели на соратников и не видели их.
- Что, откуда это! – усталым коршуном встрепенулся Сонаролла.
- Речь Учителя, последняя, на Земле, перед отлетом.
И Никитченко подхватил эстафету медика, а за ним Гвана и Морозов…
- … сожгите вещи. Напоминающие о зле, они – зло! Не раздавайте, раздав их – умножите зло. Сожгите! И обновленным, очищенным, свободным начните новую жизнь! Жизнь, о которой вы так долго мечтали!
С каждым словом, каждой фразой морщины на лице Сонароллы разглаживались, оно светлело, озаряясь сиянием истинного знания. Знания, ниспосланного свыше.
***
Уважаемый Великий Пастырь, нижайше довожу до вашего высокого сведения, что Трибунал – сплошь гнездо еретиков и саботажников. На мои неоднократные доклады о еретических наклонностях моего соседа Рустама Кекуле – цех пластмасников, они никак не реагируют. Более того, не иначе в издевательство, прислали ко мне какого-то медика, по виду – еретика, чтобы он прочитал мне лекцию о болезни – лунатизм. Скверна и ересь пустила корни в самое лоно Матери Церкви. Никому нельзя доверять. Вполне возможно – остались только Вы и я. Дабы послание не попало в нечестивые руки, отношу его лично и подбрасываю под дверь.
С уважением, Леопольд Нульсен – преданный и верный сын Матери Церкви и Великого Пастыря.
Он помнил этот Майдан, он помнил этот помост.
В дни субботних Благодарений на главной площади Ковчега было не менее людно. Как и тогда, обилие радостных глаз, шумные приветствия, общение, которое норовили продолжить за столами с едой и – самое главное – выпивкой. Как и тогда – люди приходили семьями.
На этом сходство заканчивалось.
Обилие портретов Учителя, его собственных, стилизованных до потери сходства с оригиналом портретов резало глаз. Возгласы "Слава!", сопровождаемые ритуальными жестами. Важные представители Армии Веры, нетерпеливо постукивающие дубинками по раскрытым ладоням. Толстые прутья решеток, отделяющие Майдан от проходов, или проходы от Майдана. Он чувствовал себя заключенным, которого после длительной отсидки выпустили на прогулку. Иллюзия свободы, ограниченная колючим забором лагеря.
- О-о-о!
Шевеление и множественные крики в дальнем конце Майдана привлекли внимание.
- Что там?
Верные последователи, истовые ученики окружали Учителя плотным кольцом, окончательно усиливая сходство с лагерем.
- Адам Пушкин.
- Адам Пушкин? – знакомое имя. Имя из прошлого.
- Да, старик, якобы видевший Учителя живьем.
Теперь он вспомнил, да и как мог забыть. Адам – первый ребенок Ковчега. Он присутствовал при его рождении. Он и Ганнибал – отец мальчика. Сильный мужчина, прижатый криками маленькой рожающей женщины.
Черные мускулистые руки обхватили курчавую голову…
Как же давно это было!
В прошлой жизни.
И вот она – связь времен, имя, лицо из прошлого.
- Чудо, что мальчик жив!
Он сам не заметил, как произнес фразу вслух.
Верные последователи истолковали по-своему.
- Старику больше ста лет – песок сыпется. Последние годы врачи не выпускали его из палаты, а тут… на праздник.
- Ха! Наверное боятся – до следующего не дотянет.
- Я хочу увидеть… посмотреть…
- Учитель, это не совсем…
- Я увижусь с ним!
Он помнил его – кофейный младенец с любопытными глазищами-пуговками.
Конечно, младенца давно нет. Эммануил знал – старость не красит, но то, что увидел перед собой… мумия, пергаментная мумия. Мысли, чувства, воспоминания давно покинули это бренное тело. Лишь душа, крупица жизненной силы возрастным склерозом, стараниями врачей отчего-то задержалась дольше обычного.
И комар имеет душу.
Душа не есть личность.
Ибо личность давно умерла.
Трясущаяся голова на дряблой шее, бездумные глаза, возможно, просматривающие картины прошлого, возможно, обозревающие воронки царства смерти, но определенно не настоящее.
Люди подходили к мумии, дотрагивались до костлявой руки – пока живым мощам, и тихо отходили. Наверное, просветленные.
Эммануил не смог сдержаться. Назойливо шипели верные последователи. Подошел, дотронулся… заглянул в глаза.
- Адам, ты…
Проблеск воспоминания, искорка узнавания… безжизненные зрачки смотрели сквозь него, наблюдая недоступное, но никак не Эммануила.
Подталкиваемый нетерпеливыми паломниками, он тихо отошел.
Не узнал.
Он здесь чужой.
Чужой этому миру, этим людям, этому Ковчегу, и даже портретам на стенах отдаленно напоминающим оригинал.
- Он, это он!
Истошный вопль женщины взрезал ткань воспоминаний.
Женщина указывала на него.
Неужели узнала?
Неужели кто-то сопоставил портреты и смиренного паломника?
- Это он!
Ученики недоуменно вращали головами.
- Он, он! – кричала женщина. Вокруг Эммануила начало образовываться кольцо. – Я узнала! Еретик! Детоубийца!
"Что за?.."
Кольцо уплотнилось. Кольцо учеников.
Вернее, попыталось уплотниться.
Широкие спины умело оттеснили последователей Эммануила, другие спины умело скрутили их. Повалили на пол.
Кто-то предпринял попытку скрыться. Окружающая толпа спрессовалась до плотности монолита.
- Еретик!
- Детоубийца!