- Учитель, беги! – кричал с пола молодой человек. Вьющиеся волосы слиплись от пота, в глазах полыхало пожарище фанатизма.
Он не сдвинулся.
Не мог.
Не хотел.
Крепкие руки уже держали его.
Что Эммануил, Учитель испытал в данный момент?
Облегчение.
Саша Гайдуковский со товарищи выстаивали длинную очередь к цветастой карусели. Крики на противоположном конце Майдана на мгновение заглушили звуки праздника.
Что за?..
Снова дают пряники?
Вкусные пряники с начинкой!
Или началось представление?
Побежать!
А как же карусель – очередь почти подошла…
Дети терзались и мучались.
Им было тяжело.
***
Я стар, родилось от меня двенадцать сыновей, а от каждого из них по тридцать дочерей, и каждая сиреной воет. Кто я?
(Год)
Из сборника "Устное народное творчество"
Серый пластик стен.
Тусклый свет ламп.
Из мебели – кровать со старым матрасом, привинченная к полу.
Вместо дверей – решетка.
Что раздражало больше всего – охранник. Солдат Армии Веры, поминутно дефилирующий перед дверьми.
Юра попытался сложить строки, описывающие его состояние, мерную поступь армейских подошв… рифмы, предатели-рифмы в страхе бежали его головы. Счастливые. Рифмы не удержишь решетками.
Жалел ли он о своем поступке. Может… немного, хотя зарвавшихся священников давно следовало поставить на место.
Кому как не им – техникам. Единственным, способным разговаривать с церковниками на равных!
Единственно о чем Юрий Гопко действительно жалел – Рената не видела его в тот момент. Момент триумфа!
Куда подевалась девушка?
И Брайен?
Шевеление по ту сторону решетки сбило мысли.
Он почти привык, свыкся с отсчитывающими время шагами стража…
- Юра, ты здесь?
- Рената!
Слетев с кровати, Юноша кинулся к решетке.
Она здесь, пришла!
- Ну и кашу ты заварил!
- Брайен.
Отчего-то в этот момент он не очень обрадовался другу. Возможно, виной тому проклятая решетка, особенно то, что он по одну сторону, а они – по другую. Вдвоем…
- Как ты мог! О чем думал! – набросилась на пленника девушка.
- Я собственно… не думал…
- Очень на вас похоже. На мужчин!
- Постойте, ко мне же никого не пускают, даже родственников, каким образом?..
Рената хитро улыбнулась.
- Ты забываешь, я дочь священника. И не рядового священника.
- Видел бы ты, что она устроила в караулке. Настоящее представление, вплоть до жалобы отцу и угрозы Трибунала.
- Спасибо вам.
- Пустое, мы же ничего не сделали, просто пришли.
- Другие и того не смогли.
- Они не виноваты.
- Все это чудовищное, невероятное недоразумение, - затараторила Рента. – Тебя обязательно освободят, вот увидишь. Я поговорю с отцом. Он поможет. Обязательно поможет! Правда… сейчас он немного занят. Чуть ли не каждый день у них какие-то совещания…
- Все нормально. Я посижу. А что – кормят регулярно, делать ничего не заставляют. Компания, жаль, скудновата…
- Держись, старик, все образуется, вот увидишь, обязательно образуется.
- Не сомневаюсь, - Юра почувствовал, что краснеет. Совсем как в детстве, в редкие минуты вынужденного вранья родителям.
***
Произведено: сандалий человеческих – 1000 пар
Платья женского (фасон 4) – 600 шт.
Платья женского (фасон 2) – 300 шт.
Одежды мужская (серая) – 800 компл.
Униформа синяя – 100 компл.
Роба рабская – 3000 компл.
- Бей техников!
- Круши!
- Р-р-р!
Завал из мебели перегораживал коридор. Река рабов, бурля и взбрыкивая, полноводным потоком полилась на него. Похожее происходило на родине, у Рхата. Мутная река, прорвав что-то в недосягаемых верховьях, неслась вниз, сметая все на своем пути. Впрочем, вода быстро сходила, оставляя покореженные деревья и трупы.
Совсем, как здесь.
От завала, в сторону рабов засверкали лучи. Он помнил эти лучи по тому, роковому бою в деревне. И река схлынула, оставив после себя искореженные трупы.
- Все вместе, вперед! Смерть или свобода!
- Смерть или свобода! – дружно рявкнула река и полилась на очередной приступ.
Смерть или свобода.
Смерть была везде.
Свобода…
Трупы техников в синих одеждах, в безмолвном единении лежали в обнимку с трупами рабов.
Кое где попадались трупы людей, не техников. То ли борцов за свободу, то ли жестоких хозяев, под шумок поплатившихся за полузабытые грехи.
Свобода.
Равенство.
Братство.
Отдельно от других лежала растерзанная женщина. Кажется, жена главного техника. Длинные рыжие волосы разметались по полу. Смешавшись с кровью, они образовали бурые наросты, словно болезнь поразила вечно чистый пластик Ковчега.
Болезнь.
Зараза.
Поразила их всех.
И имя этой заразе… свобода?
Над бывшей хозяйкой стоял раб… бывший раб, кажется, это он впустил их к техникам.
Он просто стоял и смотрел.
И глаза его странно блестели.
Счастье?
Слезы?
Невдалеке от него несколько звероподобных рабов с клыкастыми мордами пировали над трупом техника.
Куски мяса, некогда ходившего, смеявшегося, влюблявшегося, радовавшегося жизни равнодушно исчезали в окровавленных пастях.
За печень техника между рабами произошла потасовка.
Недолгая.
Один из звероподобных упал с вырванным горлом, победитель же удовлетворенно отправил сочащийся кусок в ненасытный рот.
Свобода.
Техники сопротивлялись отчаянно. Если они и ожидали нападения, то уж никак - удара в спину. И того, что в столь важный момент останутся без своего страшного, любимого оружия.
К тому же рабов было много. Слишком много обозленных, отчаявшихся, готовых на все существ. Сомкнуть челюсти на горле врага, пусть за мгновение до собственной кончины. Ощутить вкус соленой влаги на губах. И умереть.
Счастливым.
Свободным.
Все-таки у нескольких техников оказалось оружие.
Вместе с десятком выживших, они сопротивлялись в конце коридора.
Рабов много.
Слишком много.
И вкус крови врага манит жарче самки, больше еды, сильнее жизни.
Рхат знал.
Он испытал это на себе.
Он тоже убивал. И зазубренное лезвие впивалось в шеи врагов, вспарывало синие животы, жалило сердца.
Он был почти счастлив.
Почти свободен.
Познал упоение боем, о котором слагалось столько песен. Обонял аромат победы. Испробовал вкус крови.
Вспоминая себя… Рхату делалось… противно, больно и… страшно.
Ужели он – Рхат Лун, тихоня Рхат способен на такое…
Ужели это он?..
Усталость навалилась неподъемной ношей.
Усталость и отвращение.
К себе.
К тому, что он, они сделали.
К свободе.
Боэта!
Едва первые рабы секторов прорвали оборону техников, соединившись с их отрядом, он ринулся искать девушку.
В такой-то неразберихе.
Вдруг кто обидит.
Ей нужна защита.
А он – воин!
Подтверждением статуса зазубренное лезвие сочилось кровью.
И он нашел ее.
Сжимая похожий на его нож, нежными милыми ручками, которые он так любил ласкать, Боэта вспарывала живот мертвому Хозяину.
- Рхат, свобода!
Тогда его вырвало.
В первый раз.
Потом тошнило еще не раз, словно не он часом ранее участвовал в кровавой бойне у арсенала.
Тошнило, пока желудок, как и голова, как и душа не опустошились.
Свобода.
***
Того могуществом умудрены поколения,
Кто оба мира порознь укрепил, сколь не огромны они,
Протолкнул небосвод он вверх высоко,
Двуединым взмахом светило толкнул и раскинул землю.
Ригведа. Гимн Варуне.
(Пер. Т. Елизаренковой)
"… пишу эти строки, не объясняя деяния – сделанного не воротишь, не растолковывая мысли – что хотел - сказал, и не в надежде на понимание – понимание подразумевает прощение, а мне не за что просить его. Во всяком случае, пока…"
Завитки букв ловко плели замысловатое кружево на канве бумаги. Складывались в слова, слова – в фразы.
Сюда, в дальние отсеки не долетали шумы жизни, жителей, лишь вечный гул корабля, почти родной, совсем незаметный там, нарушал одиночество полутемных переходов.
Здесь, в тусклом свете ламп, в компании гуляющего эха, создавалась иллюзия, что ты на необитаемом острове, один среди безбрежного моря звезд, один на один со звездами, а не на корабле, населенном тысячами индивидуумов.
Эммануил вернулся к письму. Перечитал. Для чего же он писал его? Словно самоубийца, в надежде оправдать поступок, либо оставить какой-либо след.
Аккуратно перегнул лист.
Его никто не видел, никто не последовал за ним. Возможно, люди все еще стоят на площади, раздумывая над последними словами. Еще не зная, не осознав, что они были последними.
Ковчег – большой корабль, здесь достаточно укромных уголков. В одном из них пряталась, похожая на гроб, креокамера.
Возможно, оправдывая схожесть, она станет таковой для него.
В таком случае – Эммануил надеялся – ее, их не отыщут, и холодная могила не станет местом поклонения и паломничества.
Сложенный листок он опустил в контейнер на боку креокамеры.
Быстро, словно боясь передумать, разоблачился.
Ладони непроизвольно обхватили плечи. Да, здесь, в неосвоенных секторах оказалось далеко не жарко.
Металлическая сетка пола заставляла топтаться на месте. Кляня проклятый холод, Эммануил выругался.
Смешно – через минуту он превратится в лед, возможно умрет, а его заботят холодные пятки.
Перепрыгивая с ноги на ногу, подгоняемый ознобом, а может, страшась отступления, забрался в камеру.
Ледяные пол и стены изголодавшимися кровососами кинулись тянуть из тела остатки тепла.
На сколько же поставить пробуждение? Лет на сто! Да, века должно вполне хватить.
Палец утопил кнопку.
Крышка камеры начала медленно опускаться.
***
"Они превращают Ковчег в рассадник разврата. Учитель, Учитель, глядя со звездного жилища, страдает. Любящее сердце обливается кровью, видя падение детей своих. Разве этому учил Всепрощающий! Разве ради этого мы покинули гнездилище порока – Землю!
Выбирай, с кем ты – отступниками и вольнодумцами, поправшими идеи, само имя Учителя, либо с истинными сынами и дочерьми Его!"
Опустился на колени техник, и увлажнились глаза, и протянул он дрожащие руки.
"С тобой, тобой, Пастырь. Ты – слово, и глаза, и дело Учителя на Ковчеге!"
Летопись Исхода
Глава 4. часть 1.
Выцветшая синева куртки Техника кощунственно выпячивалась на сером пепелище кровати.
Еще одна синева нарушала тлен серости. И синевой этой были глаза техника. Впервые за столько лет, Сонаролла разглядел их цвет. Цвет безоблачного неба. Неба, которое они уже никогда не увидят.
Под немигающим взглядом небесной синевы, Пастырю неожиданно сделалось неуютно.
- В данный момент… - предатель голос разлаженным органом неожиданно взлетел к высоким нотам.
Сонаролла откашлялся. Сапфиры глаз продолжали сверлить его.
- В данный момент… - заготовленная, написанная в муках и в еще больших муках выученная речь цеплялась зубами, драла острыми когтями, обогретым котенком не желая покидать уютное горло.
Речь, как и Сонаролла, испугалась небесно-бездонной голубизны глаз.
Она должна была взбираться на осыпающиеся остроги крутых гор, описывая ужасающее прошлое, пройтись по шаткому подвесному мосту настоящего, растечься кисельной рекой более чем светлого будущего, подняться густым туманом, заслоняющим вожделенную реку и, наконец, подойти, подплыть, подползти к главному.
Это была отличная речь, лучшая речь, бриллиант среди речей. Отзвуки ее будоражили бы нерушимые, как мир стены Ковчега, слова, подправленные учебниками, цитировались бы поколениями желающих блеснуть ученостью…
Всякой речи, как никому другому, свое место и время. Произнесенная в сочетании этих факторов, она остается веках, но та же речь, сказанная минутой позже, живет не дольше времени произнесения.
Серая каюта, голубые глаза – было место и время. Триумф речи, звездный час, минута славы…
Всего этого речь не хотела. Ей было уютно и тепло в шершавом горле. Ей было проще не вылезать.
Усилием воли Сонаролла попытался обуздать строптивицу, и речь неожиданно послушалась. Но по своему. Самый конец, суть покинула утробу горла, дабы изменить мир.
- Утилизатор… люк на Майдане… прощаясь с покинувшими нас, мы опускаем трупы в него…
Небеса глаз внимательно изучали каждое слово, давили всепонимающей синевой. Но речь уже осмелела.
- Если… живого человека… сильно мучиться?
Голубизна должна была налиться предгрозовой синевой, против ожидания, она осталась неизменна.
- Нет. Зачем вам?
- Все, что хотел услышать. Все что хотел.
***
Умер Адам Пушкин.Торжественная кремация состоится в воскресенье, после аутодафе.
Он шел.
Протискиваясь и толкаясь.
Обгоняя и дыша в спину.
Сам.
Отец привычно протянул ладонь. Движением головы Саша отказался.
Он сам.
Не пристало взрослому идти по коридору, держась за руку.
Он – взрослый!
Пару раз его толкнули.
Столько же – он.
Взрослый!
Лампы светили ярче обычного, серые одежды поражали обилием оттенков, пластиковые стены с кляксами заветов радовали яркостью красок.
Взрослый!
Сегодня – воскресенье - день казней. Сегодня отец Саши встал раньше обычного и сказал – он пойдет на казнь!
Казнь! Казнь!
Мать была против, но отец сказал – он, то есть Саша – уже взрослый. Должен стать мужчиной.
Взрослый! Взрослый!
Звуки подпрыгивали, кружили вокруг головы, шумели в ушах, складывались в песню, песню из повторяющихся слов.
Взрослый. Мужчина.
Саша представлял, как он придет сегодня к коровнику – месту обычного сбора – и на вопрос друзей: "Где был?", - небрежно ответит: "На казни".
Тимур обзавидуется – ведь он старше Саши на пол года, а ни разу не видел казни. А задавака Андрей умрет от зависти, вместе со своим отцом-техником.
Потом он начнет рассказывать, в подробностях, а они будут просить рассказать еще и еще, и так до следующей недели. Следующей казни, на которую он тоже пойдет, ведь он – взрослый!
Мужчина!
Множество людей, как и он, двигались в одном направлении – к Майдану.
Едва не сворачивая шею, до рези в глазах, Саша вглядывался в лица.
"Учитель, миленький, пожалуйста, пусть попадется хоть один, хоть какой-нибудь знакомый. Лучше Тимур с Андреем, но, если не они, можно и жадину Нолана, или Кэнона, на худой конец – малолетку Чипа! А, Учитель?"
Он свернул в широкий коридор. В конце – долгожданно распахнутые решетчатые ворота с парочкой скучающих армейцев. А за ними…
Различные на подходах, там, за воротами, непостижимым образом одежды, люди сливались в сплошную серую массу.
Саше внезапно сделалось страшно. И лампы светили здесь не так ярко.
Судорожно нащупав шершавую ладонь отца, он изо всех сил сжал ее своими ручонками.
Ему повезло. Широкие плечи отца прочистили путь почти к самой решетке.
Шеренга бойцов Армии Веры замерла перед ними. Протяни руку – дотронешься. Саша отчетливо видел каждую складку на отутюженной униформе, каждую дырочку, потертость на кожаных ремнях… кроме этого не видел ничего.
Отец все понял и взял сына на руки.
Не пристало взрослому, да еще – мужчине сидеть на руках отца… любопытство было превыше гордыни.
Старые знакомые – помост, люк Утилизатора. Сколько раз видел, сколько играл здесь… сегодня они наполнились особым смыслом… Александр почесал затылок, да, особым. Каким, пока неясно.
Когда он уже начал скучать, толпа загудела.
Оно! Началось!
На площадку начали выходить священники. Наряженные, как на праздник.
Хотя Саша и ждал этого, ждал с нетерпением, внезапно сделалось страшно. Более того, захотелось слезть с отца и спрятаться за широкую спину.
Мужчины так не поступают!
Они мужественно, не ерзая, сидят на руках. До конца!
- А-а-а! – взревела тысяча глоток.
Мало что понимающий Саша закричал вместе со всеми.
Человек.
Вслед за священниками, конвоиры вывели человека.
Человек споткнулся. Высокий расписной колпак сбился, обнажив синяки под глазами, ссадины, разбитые до ран губы.
- Еретик!
- Убийца!
- Сдохни!
Это – еретик?
Для лучшего обзора, Саша вытянул шею и прикусил язык.
Хвоста – нет, рогов тоже. Человек как человек. Побитый. Даже немного жаль.
Толстый священник забрался на помост под люком и что-то закричал высоким писклявым голосом.
Саша был разочарован. Он ожидал страшилище, а увидел… может, это не совсем еретик, или… самый захудалый из них?
Толпа за спиной ревела и улюлюкала, встречая каждое слово толстого приветственными криками.
Александр не смотрел на них. Он смотрел на еретика. Еретик смотрел на людей внизу. Побитые губы двигались. Кровавые раны складывали слова. Одно слово. Саша отчетливо услышал его, словно стоял рядом.
- Простите.
Кажется, толстый закончил.
Плечистые армейцы, подхватив под руки, потянули еретика к люку.
Саша не заметил, когда крышка того успела открыться, обнажив черный зев.
Не останавливаясь, конвоиры поднесли казнимого к дыре и бросили в нее.
Толпа взревела.
Разочарованный мальчик недоумевая крутил головой.
Он уже стал мужчиной?
***
Без ответа не в пользу и Заветы.
Из сборника "Устное народное творчество"
Майдан был заполнен до краев.
Казалось, пришли все обитатели Ковчега. Может, оно так и было. Во всяком случае, Великий Пастырь Авраам Никитченко давно не видел такого скопления народа.
Головы, головы, головы.
Людские головы.
Лысые и заросшие, длинноволосые и стриженные, в головных уборах – от тюбетеек до платков – и без.
Море голов.
Узкий редут волнорезов, отделяющих бушующее море от берега, где обосновались священники, образовывали две шеренги солдат Армии Веры.
Плечом к плечу. Дубинки нервно подрагивают в потеющих руках.
Авраам Никитченко никогда не видел моря. Видеозаписи, старые фильмы не передавали, не вызывали и десятой, сотой доли тех ощущений, эмоций, которые рождала бесконечная голубая стихия в душах землян. Он читал стихи и не понимал их, перелистывал романы и недоуменно пожимал плечами.
Что может быть романтического, завораживающего в огромном количестве воды?