* * *
Наступающая армия похожа на распрямляющуюся тугую пружину. Пружину сжали и отпустили; она ударила, круша все на своем пути. Однако затем пружина растягивается и постепенно утрачивает свою энергию – в реальности эта поэтическая метафора означает потери, понесенные наступающими, а также прозу войны: израсходованные боеприпасы и сожженное горючее. Пружина растягивается: для продолжения наступления ее снова нужно сжать – подтянуть отставшие тылы, – и смазать пополнениями стальные кольца ударной части этой боевой пружины.
Наступательный порыв 19-й мехбригады иссяк под Станиславом. Атака была начата с опозданием, танки 67-го полка попали на мины, а на улицах города впервые столкнулись с фаустниками и понесли серьезные потери. Тем временем немцы подтянули танки и авиацию и нанесли сильный встречный удар, отбросив наступавших назад на десяток километров. Коричневый Дракон оскалил зубы и показал, что силы у него еще есть и что сдаваться он не собирается. Девятнадцатая бригада оставила Станислав, откатилась, и капитан Дементьев провел тревожную ночь, ожидая атаки немцев: сквозь растянутые на девять километров по фронту боевые порядки дивизиона немецкие танки прошли бы, как нож сквозь масло. Его друг Юра Гиленков на свой страх и риск оставил Павлу две "катюши" "на крайний случай", но, к счастью, ночной атаки не последовало, а утром начали подтягиваться наши отставшие артиллерийские и стрелковые части, и в небе снова появилась наша авиация, перелетевшая на ближние аэродромы.
К концу апреля фронт стабилизировался. Русские уже привычно выстроили прочную оборону, под защитой которой вновь начала сжиматься пружина дальнейшего наступления: война неумолимо шла на запад.
А 25 апреля 1944 года Первая танковая армия Катукова стала гвардейской. 2-я, 3-я и 4-я танковые армии уже были гвардейскими, но Сталин не стал менять нумерацию частей: он приберег первый номер для Катукова. "У нас теперь полуторный оклад, – шутили офицеры 19-й механизированной бригады, – и двойная смерть". Это было правдой: на денежные аттестаты, которые пересылались семьям, гвардейцам начислялось в полтора раза больше (по сравнению с обычными частями), но и риск сложить голову возрос как минимум вдвое: гвардейские части, особенно танковые, направлялись на самые опасные участки фронта.
Однако с перспективой вполне возможной смерти люди уже свыклись – смерть стала обычным фоном жизни, которую они вели на войне. "Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – говорили молодые офицеры, поседевшие в двадцать пять лет, жадно впитывая ароматы весны сорок четвертого. – А отдыхать, пусть даже недолго, приятнее, чем воевать, – весна!" И они отдыхали, купались в Днестре и подставляли лица теплым лучам майского солнца, не думая о том, что ждет их завтра – есть у молодости такая счастливая способность.
А впереди у них был еще целый год войны – долгий-долгий год.
Глава тринадцатая
Ведунья
(июнь 1944 года, Прикарпатье)
Твои глаза, как два тумана,
Как два прыжка из темноты.
Скажи, скажи, каким обманом
В двадцатый век пробралась ты?
Леонид Дербенев, "Колдовство"
Первая танковая армия Катукова сражалась на Украине девять месяцев, освободив десятки городов и сотни сел и деревень, и Павел привык к своеобычности этого края, очень похожего на Россию, но в то же время заметно от нее отличавшегося, особенно здесь, на западе Украины. Он привык к местному говору и начал его понимать, привык к достатку и к мирному виду селений из числа тех, кого война пощадила, – эти села и городки утопали в зелени садов, все домики были аккуратно выбелены, двери и наличники обязательно расписаны голубой или красной краской, у ворот красовались стеклянные фонари. В чистых горницах здесь лежали на полу яркие домотканые коврики, стояли в каждой хате причудливо разрисованные сундуки, а на кроватях высились пирамиды пуховых подушек, от огромной нижней до крохотной верхней. В сельских домах России иконы были очень большой редкостью, а здесь, на Западной Украине, иконы с ликом Христа можно было увидеть в каждом доме – они висели на стенах по соседству с веерами застекленных фотографий, изображавших хозяина дома и всех его родственников, ближних и дальних.
Отличалась и здешняя одежда – мужчины носили сорочки-вышиванки, а при взгляде на одежду женщин рябило в глазах: юбки, кофты и передники были расшиты узорами, на шеях девушек и молодаек красовались мониста – намысто, по-местному. К русским здесь относились по-разному – в большинстве случаев доброжелательно, однако Павел Дементьев уже знал, что если хозяйка на вопрос: "А где твой муж?" отвечает, честно глядя в глаза: "Та вин пыйшов у соседне село, скоро должен вернуться", это почти наверняка означает, что на самом деле муж ее обретается в какой-нибудь националистической банде, прячется в лесном схроне, а то и сидит где-нибудь в засаде, выцеливая в спину зазевавшегося красноармейца. Это удручало, хотя в целом Павел ощущал себя среди своих, в своей стране, освобожденной, а не завоеванной.
В конце июня 1-я гвардейская танковая армия была переброшена на отдых северо-западнее города Дубно: здесь, в прикарпатских лесах, она готовилась к наступлению и к предстоящим боям на территории Польши.
* * *
Баратин был самым обычным селом запада Украины, каких Павел видел уже много. Дивизион обживал небольшой лес, примыкавший к окраине Баратина, – солдаты строили землянки, маскировали пушки и тягачи. Власенко, верный привычке, остался жить в своем командирском фургоне, а Дементьев, Семенов и Федоров решили разместиться в каком-нибудь деревенском доме, хозяева которого согласятся принять на постой троих советских офицеров. Облюбовав добротный дом на окраине села (поближе к своим батарейцам – так, на всякий случай), Павел отправил туда квартирьером своего ординарца Васю Полеводина – "наводить мосты", – и верный Василий с честью выполнил ответственное "боевое задание".
– Ждут нас, – доложил он, вернувшись.
Вообще-то выяснилось, что не "ждут", а "ждет" – в единственном числе. Офицеров встретила кареглазая миловидная женщина лет двадцати пяти – в этом большом доме жила только она одна. По-русски она говорила чисто и правильно, и неудивительно: женщина эта оказалась вдовой офицера-пограничника, погибшего на заставе неподалеку в первый день войны.
– Мир не без добрых людей, – объяснила она. – Пригрели меня здесь, выдали за свою родственницу. Так и прожила я эти три года, вас дождалась, а теперь вот, наверно, домой поеду.
– А куда хозяева делись? – напрямик спросил Федоров, недоверчиво глядя на нее.
– Так, – уклончиво ответила та, – ушли и пропали: война.
– А как же ты одна тут жила? – не отставал комиссар. – Не обижали тебя? Лес-то – вон он, рядом.
– Не обижали, – женщина как-то странно усмехнулась. – Я им глаза отводила.
Она отвечала вроде бы охотно, но в то же время умудрялась почти ничего не сказать, ускользая от ответа капелькой живой ртути. А Павел смотрел на нее и чувствовал, как сердце его стремительно падает куда-то в пропасть. И это было не обычной реакцией молодого и здорового мужчины при виде молодой и красивой женщины, и даже не ударом внезапной влюбленности – это было что-то другое. В карих глазах женщины мерцали таинственные огоньки, и веяло от нее чем-то загадочным, как будто сошла она со страниц древних сказок или преданий. За ужином она незаметно, но внимательно и даже изучающе рассматривала своих постояльцев, словно что-то прикидывала и решала, и Павлу казалось, что взгляд ее задерживается на нем дольше, чем на его товарищах. Таилось в ней что-то непонятное, хотя звали ее очень просто: Анютой – Анной.
* * *
…Прошло несколько дней. Все эти дни Павел ловил себя на том, что ждет вечера и возвращения в дом на окраине Баратина – в дом, наполненный мягким светом карих глаз Анны. Он был очарован и принял как должное глубокомысленное изречение Василия: "А хозяйка-то наша – колдунья, как есть колдунья! Такие у нас в деревнях порчу наводят – глаз у нее пронзительный". Дементьеву было безразлично, колдунья Анюта или нет: он был рад тому, что она есть и что он каждый вечер может ее видеть.
Павел не узнавал себя. Он не то чтобы был прожженным ухажером, но и наивным мальчиком назвать его было нельзя, однако перед Анной Павел терялся, не зная, что сказать, хотя заговорить с ней играючи, как с другими женщинами, ему очень хотелось. И однажды вечером это ему удалось.
Два Александра – Семенов и Фролов – задержались, ординарец Вася затаривался на кухне продуктами (объедать одинокую женщину, тогда как снабжение дивизиона заметно улучшилось, Павел считал непорядочным), и Дементьев вернулся на "постоялый двор" в одиночестве.
Анна встретила его приветливо. Она набирала в сарае дрова, чтобы занести их в хату, но при виде Павла прекратила это занятие.
– Давай помогу! – предложил Павел, обрадовавшись, что может быть ей полезен.
– Помоги. А может, ты не только носить дрова умеешь, но и колоть? У меня много их, дров неколотых.
– Да запросто! Где у тебя топор, Анюта?
– Вон он. Ну что ж, – в глазах Анны заплясали янтарные огоньки, – давай, покажи, на что ты способен. Мужика – его ведь по работе видно.
Дрова колоть Павел умел – чай, в деревне рос, да и потом приходилось ему иметь дело с печным отоплением. Он с наслаждением располовинивал увесистые чурбачки, ловя на себе одобрительный взгляд карих глаз Анны, действующий на него, как шпоры на горячего скакуна, и разговор между ними потянулся сам собой, слово за слово.
– Ты говорила, что домой собираешься, – спросил Дементьев, откладывая в сторону расколотые поленья. – А откуда ты родом?
– С Дону я, – ответила Анюта и добавила: – Казачка я, коренная.
– Казачка? А как же тебя сюда-то занесло, в такую даль? Или муж твой тоже был из твоих родных мест?
– Муж? Нет, он не казак был, другого роду-племени. А как занесло… – она вздохнула и впервые назвала Дементьева по имени: – Долгая эта история, Павел.
– А ты расскажи. Под рассказ твой веселей работается, а дров-то у тебя вон сколько!
– Расскажу, только, – она запнулась, – боюсь, как бы ты меня врагом не стал считать.
– Врагом? С какой это стати? – удивился Павел, но Анюта словно и не слышала его вопроса.
– Родилась я в девятнадцатом году, – начала она, глядя в сторону, – в самый разгар Гражданской войны. Отец пришел на побывку, позоревал дома две ночи, и получилась я, девчонка-последыш. Семья у нас большая была, но сестер у меня не было: одни братья, и все меня старше. Мама уже и не чаяла, что еще одного ребенка родит – самый младший из моих братьев был на пятнадцать лет меня старше.
– И все твои братья, – спросил Дементьев, опуская топор, – воевали за белых?
– Да, – Анюта обожгла его взглядом, – и отец, и братья, все семеро. Сначала они еще думали-размышляли, а как раскусили, что такое есть Советская власть и когда на Дону восстание началось, то взяли они шашки да винтовки и пошли воевать.
– А потом? – спросил Павел, сглотнув слюну.
– Потом? – Анна горько усмехнулась. – Домой вернулись трое – отец и два брата; остальные кто погиб, кто за границу подался. Повинились перед Советской властью, и она их простила – вроде бы, – да только память у нее крепкой оказалась. Как началась на Дону коллективизация, так власть и припомнила моему старику-отцу да братьям все старые грехи, и спросила с них жестоко. Мать не выдержала – померла в одночасье, и осталась я на свете одна-одинешенька из всех десяти душ семейства моего. Отправили в детский дом; там я и росла под взглядами косыми да под шипение гадючье – мол, вражье отродье. Всякое было – вспоминать не хочется. А как заневестилась я, тут и повстречался мне на пути мой сокол сизокрылый. Дрогнуло у меня сердечко, хоть и ненавидела я ненавистью лютой тех, на ком форма красноармейская.
Павел молчал, пораженный неожиданной исповедью Анны и звучавшей в ее словах болью, перемешанной с ненавистью.
– Да только недолгим было счастье мое, – продолжала меж тем Анюта. – Пришел с запада Зверь ненасытный, и умер муж мой на самой границе земли русской. Вот так, Паша. Заканчивай свое дровокольство – пора вечерять. Вон уже и товарищи твои идут, видишь?
* * *
Ночью, несмотря на усталость, он долго не мог уснуть, вспоминая разговор с Анной. Всякие мысли теснились у него в голове, были среди них и такие: "А ну как она наведет на нас бандеровцев или попросту возьмет и отравит?" Но эти мысли Павел от себя гнал: если бы Анюта замышляла дурное, не стала бы она с ним так откровенничать. Никто ее за язык не тянул, а как она умеет уходить от ответов, Дементьев уже знал.
Павел лежал на спине, и мерещились ему в темноте глаза Анны и янтарные огоньки, горевшие в глубине этих глаз. Наконец, не выдержав, Дементьев привстал на своей постели и прислушался. Все было тихо – сонно дышали его товарищи, спавшие вместе с ним в горнице, тихо было за окнами, тихо было и в комнате Анюты, за притворенной дверью. И тогда он осторожно поднялся и, стараясь ненароком не скрипнуть половицей и не разбудить спящих офицеров, пошел туда, к той двери, за которой спала казачка с колдовскими глазами.
Дверь оказалась незапертой. Она открылась бесшумно, и сразу же за порогом Павел наткнулся на белую фигуру Анны – она стояла за дверью, как будто ждала его и знала, что он придет. Павел обнял ее и прижал к себе, чувствуя, какая она горячая – там, под тонкой тканью ночной рубашки. Анюта ответила на его поцелуй, но руки ее вдруг сделались словно стальными: Павлу показалось, что он навалился грудью на два железнодорожных рельса.
– Плохая сегодня ночь, Паша, – прошептала она, упираясь ладонями ему в грудь, – не наша. Завтра будет хорошая ночь, наша ночь – приходи, я ждать буду. А сейчас – иди, спи…
И Павел повернулся и тенью скользнул назад в горницу. Дверь за его спиной тихо затворилась, а он дошел до своей постели, лег и уснул – мгновенно, как провалился.
* * *
Утро принесло с собой неожиданность: дивизиону пришел приказ перебазироваться в соседнее село Хотын, километрах в пяти от Баратина. На вопрос Павла, в чем дело, Власенко только пожал плечами:
– Не знаю. Может, куда дальше двинемся, а может, из-за бандеровцев. Нехорошее это село, Баратин, – у них тут чуть ли не все мужское население в лесах прячется. Глядишь, еще перережут нас ночью, как курят, вот начальство и опасается.
Бандеровцы окрест действительно пошаливали: то автомашину угонят, то зарежут солдата или офицера, то оружие украдут. Не раз и не два по приказу Липатенкова пушкари прочесывали округу, и всякий раз вылавливали крепких мужичков, маскировавшихся под стариков и старух и прятавших под свитками и юбками "шмайссеры". Как бы то ни было, дивизион снялся с насиженного места и перебрался в Хотын. Сколько он будет здесь стоять, никто не знал, но у Дементьева не шли из головы слова Анны: "Завтра будет хорошая ночь, наша ночь – приходи, я ждать буду". И ближе к вечеру, когда стало ясно, что до утра нового марша не будет, он решился и стал обдумывать, как ему тайком попасть в Баратин.
Идти пешком – далековато, а ехать на машине нельзя: во-первых, отсутствие машины в дивизионе сразу же заметят, а во-вторых – на шум мотора в ночи наверняка слетятся не самые приятные люди. Оставался велосипед: тихо и быстро, каких-нибудь двадцать минут.
Приняв решение, Павел вызвал ординарца и провел с ним краткий инструктаж, закончив его словами:
– Если что, утром бери машину и гони в Баратин – сам знаешь куда. А пока – молчок, никому ни слова, понял?
– Так точно, – уныло отозвался Василий, наблюдая, как Дементьев распихивает по карманам запасные обоймы для "ТТ" и пару гранат-лимонок. – А только не ездили бы вы туда, товарищ капитан. Или возьмите с собой хотя бы пару автоматчиков…
– Может, мне еще и пушку с собой прихватить с полным расчетом? – иронически осведомился Дементьев. – Чтоб, значит, под окнами до утра постояла, на страже?
Полеводин вздохнул, но все-таки не удержался и сказал, понизив голос:
– Да вы не бандеровцев бойтесь, а бабы этой, Анюты. Ведьма она, это я вам точно говорю. Выцедит она из вас всю кровь по капле, а потом…
– Не мели ерунды! – сердито оборвал его Павел. – Все, я поехал.
…Он мчался по темной дороге, прислушиваясь к ночным шорохам и вглядываясь в кусты на склонах невысоких холмов. Сердце его билось учащенно, но Павел знал, что на пути к этой женщине с карими глазами его не остановит даже глубоко эшелонированная вражеская оборона: капитан готов был прорвать ее в одиночку, без поддержки танков, тяжелой артиллерии и авиации.
Боги хранят влюбленных и сумасшедших – до Баратина Павел добрался без всяких приключений и тихо постучал в окно знакомого дома на окраине села. Занавеска откинулась, за ней мелькнуло лицо Анны, и через несколько мгновений распахнулась дверь.
– Пришел, – жарко выдохнул Анюта, обнимая его на пороге, – не побоялся. Знать, не ошиблась я в тебе, воин…