* * *
…Такого Павел не испытывал никогда: он и не знал, что блаженство может быть таким выматывающим. Он умирал и вновь рождался, летел сквозь ночь и падал в пропасть, горел в огне и вновь воскресал, чтобы жадно пить пьянящее любовное зелье. Павел был неутомим, Анна – ненасытна, и когда наконец они оба обессилели, Дементьеву показалось, что прошла целая вечность, или что по крайней мере вот-вот наступит утро и взойдет солнце. К его удивлению, за окнами было темно, и ходики на стене только-только пробили полночь. "Колдовство, не иначе, – расслабленно думал Павел, припоминая предостережение Василия. – Ну и пусть…"
– Хорошо, воин, – прошелестела Анюта, гибко, по-змеиному приникая к его груди. – Род твой древний, и кровь твоя драгоценная – выпала мне счастье-удача…
"Выцедит она из вас всю кровь по капле…" – прозвучало в сознании Дементьева.
– Странно ты говоришь, Анюта, – отозвался он, еле шевеля губами, – словно ведьма-колдунья какая…
– А я и есть ведьма-ведунья, – легко согласилась женщина. – Дар у меня такой, в роду моем он по женской линии передается. А ведунья – это не злая сила, это слово от "ведать" происходит, знать то есть. Во все века цари да князья-бояре боялись знания: народом глупым легко править – щелкнул кнутом, поманил пряником, и пошло стадо за пастухом, не думая и вопросами разными не мучаясь. Вот поэтому и боялись власть имущие ведунов да ведуний, жгли их на кострах и в прорубях топили. А ты не бойся – кровь я твою не выпью и плоть не иссушу. Наоборот – сохраню я семя твое, и прорастет оно, – Анна прижалась щекой к груди Павла, покрывая его пологом густых своих черных волос. – И праправнуки твои выйдут на бой со Зверем, и одолеют его…
– С каким Зверем? – лежа на спине, Павел с усилием поднял голову, вглядываясь в глаза ведуньи, горевшие желтым кошачьим огнем. "Как есть ведьма…" – подумал он, однако не испытал при этом никакого страха.
– С хозяином того Дракона, с которым вы сейчас бьетесь, – с Кощеем Бессмертным.
– С каким еще Кощеем? Сказки это, Анюта.
– С тем, который над златом чахнет. Сказка – ложь, свет мой Пашенька, да в ней намек. Пришел к нам Кощей этот во времена незапамятные и начал Мир наш под себя подбирать. И преуспел Кощей Бессмертный в деле своем неправедном, но никак не может он осилить силу русскую, оттого и ярится-бесится. И взрастил-выкормил он Дракона злого, ненасытного, и напустил на Русь этого Зверя. И началась война страшная, и потекла рекой кровь русская. Но одолеете вы, воины, Дракона лютого, и сломаете ему спину, и отрубите голову, и пировать будете в логове его смрадном – и года не пройдет. И жив ты будешь, и жить будешь долго, и увидишь многое – такое, во что ты сейчас и поверить не можешь. – Она ласково провела кончиками пальцев по щеке Павла, и ему вдруг показалось, что на тонких и прохладных ее пальцах не ногти, а острые кошачьи когти.
– Дорогая победа получается, – сказал Павел, отчетливо сознавая всю нереальность происходящего, но поневоле подчиняясь колдовской музыке странной Анютиной речи, – цена уж больно высокая. Очень уж много людей поел этот Змей твой Горыныч, чуть ли не всю нашу землю обезлюдил. Видел я, сколько русских людей пало и в землю эту легло.
– Много, – Анна горестно вздохнула. – Да только нельзя иначе: грех свой искупает народ русский. Поверил народ наш Слову льстивому да лживому и посадил себе на шею идолище поганое. Вот и приходится теперь смывать этот грех кровью русской…
Павел молчал – слушал.
– И еще одно, – продолжала Анюта. – Спит в земле нашей Меч зачарованный, и в нем спасение земли русской. И хранят его то ли Святогор-богатырь, то ли Вольга-богатырь – то мне доподлинно неведомо, – и заклятье могучее. А кровь русская пробуждает Меч от сна его тысячелетнего.
"Чего ж этот меч-кладенец не проснулся, когда немцы рвались к Москве? – подумал Павел. – Самое время было вроде бы…". И вдруг он вспомнил слова из видения, посетившего его месяц назад, в мае, на берегу Днестра, где они сидели с Володькой Подгорбунским, снявшим свою гимнастерку-кольчугу: "Ты дашь нам Меч, отец?" – "Нет. Это Зло вы остановите простыми мечами – если очень захотите. А Меч – Меч будет ждать, ждать своего часа…"
– Не проснулся Меч в годину тяжкую, – ведунья словно прочла мысли Дементьева, – не пришел потому что час Последней Битвы со Злом. Но кровь русская льется не зря – этот час придет. Вы убьете Дракона, но Кощей не успокоится – он пустит в ход колдовские свои чары и опутает души ваши Соблазном, и снова земля наша будет на краю гибели. Но когда весь наш Мир закачается над пропастью, вот тогда и проснется Меч, вспоенный русской кровью. Все я сказала тебе, воин, защитник земли русской, – из того, что мне ведомо, и что тебе знать положено. Иди ко мне – наша ночь еще не кончилась…
* * *
Морок растаял с первыми проблесками рассвета. Янтарноглазая ведьма с кошачьими когтями обернулась обыкновенной женщиной, утомленной жаркими ласками, и Павел даже подумал, что все это ему приснилось или привиделось в любовной горячке. Они простились на пороге хаты, и прощание это было горьким – оба знали, что никогда больше не встретятся в мире живых.
На обратной дороге Дементьев изо всех сил жал на педали – он как чувствовал, что надо спешить. И предчувствия не обманули: в Хотыне царила суета, раздавались команды офицеров, бегали солдаты, урчали прогреваемые моторы машин – артдивизион готовился к передислокации. Павел успел вовремя – Полеводин уже собирался ехать за ним в Баратин.
Все обошлось – Власенко не заметил отсутствия своего начальника штаба, и Павел быстро включился в привычный рабочий ритм. Семенов, правда, заметил, что Дементьев в дивизионе не ночевал, и когда колонна двинулась в путь, пристал с расспросами. Пришлось рассказать – коротко, не вдаваясь в подробности.
– Ох, не доведут тебя бабы до добра, Павел Михайлович, – резюмировал боевой зам, – залетишь ты когда-нибудь, помяни мое слово. Накажут тебя, и поделом. Баба – она отрава есть для мужчины.
– Да ладно тебе, философ, – вяло отмахнулся от него Павел, опустошенный душой и телом.
– Ладно так ладно, – смилостивился Александр. – Все хорошо, что хорошо кончается. Зато есть что вспомнить – сладко небось было, а?
Семенов хохотнул и дружески толкнул Дементьева локтем в бок, но Павел не стал развивать затронутую тему. В другое время и в другой ситуации он, возможно, и поддержал бы фривольный мужской разговор о женщинах, но сейчас ему шутить совсем не хотелось: он чувствовал, что с ним произошло что-то ирреальное, далеко выходящее за рамки простого человеческого понимания.
Глава четырнадцатая
Вспышка памяти
(июнь 1944 года, Приднестровье)
Россия пожертвовала собой ради своих союзников, и несправедливо забывать, что союзники являются за это неоплатными должниками России.
Гарт Л. Правда о войне 1914-1918 гг.
…Колонна тягачей 461-го дивизиона шла по Приднестровью. Убедившись, что Павел не склонен балагурить на амурные темы, Семенов оставил его в покое. А Дементьев смотрел в окно и вдруг вспомнил, что места эти известные, след в истории оставившие: здесь в 1916 году русские войска под командованием генерала Брусилова осуществили свой знаменитый "прорыв" и нанесли Австро-Венгрии такой удар, после которого империя Габсбургов уже не оправилась. Павел смотрел на холмы и перелески, и чудились ему там цепи русской пехоты, идущей в атаку, и вспухали в синем небе белые клочки шрапнельных разрывов. И казалось ему – точь-в-точь как в сорок втором, в донских степях, – что он уже был в этих местах, и не только был. Машина шла мягко, убаюкивающе; сказывалась бессонная ночь, проведенная с кареглазой колдуньей, и Павел не заметил, как уснул…
* * *
Могилев, 14 апреля 1916 года
Верховный главнокомандующий русской армией Николай II выглядел усталым. Под глазами его обозначились мешки – на последнего русского императора давила непомерная тяжесть: та самая, которая скоро раздавит и его, и всю его империю.
– Как было условлено с нашими союзниками на конференции в Шантильи в декабре прошлого года, – Алексеев, начальник штаба Ставки Верховного главнокомандующего, сделал паузу, словно подчеркивая весомость этих слов, – мы, верные своему союзническому долгу, будем наступать. Мне видится целесообразным нанести главный удар войсками Западного фронта, где мы имеем двойное превосходство над немцами, а Северному и Юго-Западному фронтам отвести роль вспомогательную.
– Вы правы, Михаил Алексеевич, – генерал Эверт, командующий Западным фронтом, сдвинул брови, – но лишь отчасти. Да, на северо-западе у нас миллион двести тысяч штыков против шестисот тысяч немецких, однако наступление через болота Полесья сопряжено с неимоверными трудностями.
– Прорвать фронт немцев там совершенно невероятно, ибо их укрепленные полосы настолько развиты и сильно укреплены, что трудно предположить удачу, – поддержал его, пожевав губами, престарелый генерал Куропаткин, командующий Северным фронтом.
Николай II молчал, рассеянно скользя взглядом по картам, развешанным по стенам штабного вагона, и непонятно было, о чем думает российский самодержец.
"Господи, – раздраженно думал Брусилов, – ну неужели японская война нас ничему не научила? Старик опять завел свою маньчжурскую песню "терпение, терпение, и еще раз терпение!" А терпение – оно ведь не безграничное. В войсках брожение – войну нужно кончать, и кончать победой, иначе… Нет, так нельзя".
– Позвольте мне, – сказал он, глядя на Алексеева, встал и одернул китель. – Я не согласен с тем, что мой Юго-Западный фронт останется в стороне. Я готов наступать самым решительным образом!
– Но позвольте, – в глазах царя промелькнуло удивление, – у вас всего чуть больше полумиллиона солдат против четырехсот сорока тысяч австрийских. И вы собираетесь наступать, имея столь незначительный перевес над неприятелем?
– Не только собираюсь, но и буду, ваше величество, – отрезал Брусилов, – и успешно. А при должной согласованности действий всех фронтов мы имеем возможность одержать в настоящем году окончательную победу. Войска наши находятся в блестящем состоянии и имеют полное право рассчитывать сломить врага и вышвырнуть его вон из наших пределов.
Генералы молчали.
"Однако, – думал Алексеев, – экая у него прыть…"
"Решил стяжать славу? – думал Эверт. – Что ж, братец, попробуй. Говорить-то мы все горазды, а вот как оно получится на деле…".
"Пусть его, – думал Куропаткин. – Лишь бы меня не трогали…".
– Хорошо, Алексей Алексеевич, – бесцветным голосом произнес Николай, – Ставка разрешает вам начать наступление. Будут ли какие возражения?
Возражений не было.
* * *
Приднестровье, 21 мая 1916 года
– Вам все ясно, господин поручик?
– Так точно, господин штабс-капитан!
– Тогда с богом, Петр Митрофанович. Завтра от нас с вами будет зависеть, сможет ли наша пехота прорвать австрийские позиции или нет.
Демин козырнул и пошел к ожидавшей его лошади. "Да, – думал он, возвращаясь неспешной трусцой к себе на батарею, – мы, артиллеристы, стали подлинными богами этой страшной и непонятной войны, цели которой неясны не только моим солдатам, но и многим офицерам. Чего ради миллионы людей сидят в грязных окопах и убивают, убивают, убивают друг друга? Ради проливов, щита на вратах цареградских и православного креста над Айя-Софией? Или ради торговых преференций Ротшильда и Рябушинского? Англия с Францией – у них свои счеты с Германией, и в основном колониальные. Кайзер Вильгельм покусился на стародавнее морское владычество британского льва, чего надменные островитяне никак не могут стерпеть, а Франция помнит Седан и жаждет вернуть Эльзас и Лотарингию. А мы-то тут с какого бока-припека? Высшие политические соображения… Освобождение братьев-славян от османского ига и месть за маленькую, но гордую Сербию, растоптанную сапогом императора Франца-Иосифа? Какое освобождение, если братья-болгары, сыновья тех, кто стоял рядом с русскими братьями на Шипке, теперь стреляют в сыновей солдат Скобелева, стоя в одном строю с турецкими янычарами, которыми болгарские матери веками пугали своих детей! Нет, это не война – это какое-то всемирное сумасшествие, повальная мозговая болезнь. Но вылечить эту болезнь можно только одним способом: победить, и чем скорей, тем лучше. И завтра я сделаю все от меня зависящее, чтобы приблизить эту победу. А виноватых потом будем искать".
На батарее все было спокойно. Шестидюймовые гаубицы надежно укрыты в лесу, люди спокойны и уверенны. Поручик Демин ценил и уважал своих солдат и видел в них не бесправных нижних чинов, а товарищей по оружию. В артиллерии вообще отношения между солдатами и офицерами были более ровными, нежели в пехоте, – обслуживание сложной военной техники требовало высокой общей грамотности, и фейерверкер тяжелого дивизиона выгодно отличался от рядового стрелкового полка, для которого самой хитроумной машиной была обыкновенная борона.
Артиллеристы отдыхали. В яме горел небольшой бездымный костер, вокруг которого сидели солдаты, и только Игнатьев, осанистый мужик в годах, еще раз протирал ветошью двухсполовинойпудовые снаряды, разложенные на земле неподалеку от орудий, уставивших в темнеющее небо свои кургузые зевластые жерла. Это был уже ритуал – особой нужды в подобном священнодействии не было.
– Хороши поросята, ваше благородие, – сказал он, заметив Демина, – ужо порадуем завтра австрияков ветчинкой тротиловой.
"Да, порадуем", – подумал поручик, вспомнив свое изумление при виде количества снарядов, доставленных на батарею перед наступлением. Четыре тысячи гранат – стреляй, не хочу, пока стволы не выйдут из строя! И приказ – снарядов не жалеть, кончатся – подвезем еще. "Снарядный голод", кошмар пятнадцатого года, остался в прошлом – батарея Демина могла непрерывно вести огонь в течение суток (если, конечно, не отвлекаться на еду и сон).
Когда Демин подошел к костру, солдаты было встали, но он остановил их движением руки:
– Сидите, братцы. Отдыхайте, день завтра обещает быть трудным.
Не желая мешать, поручик отошел в сторону и присел на траву, глядя на багровый закат и покусывая сорванную травинку. "Кровь на небесах, – подумал он, – та, что прольется завтра". Стояла умиротворенная тишина, и до слуха Демина доносились обрывки негромкой беседы солдат, сидящих у костра.
– Третьего дня, сказывали, сам Брусилов приезжал. Лазал на передовую вместе со своими штабными, выглядывал в бинокль австрийские окопы. Сухощавый такой, жилистый, шустрый, в себе уверенный. "Побьем, говорит, супостата, непременно побьем!"
– А что? Очень даже возможно. Силищу-то какую собрали… И главное дело – бомб у нас теперь в избытке, есть чем дорогу мостить пехтуре.
"Если мы не подавим австрийские пулеметы и не порвем проволочные заграждения, – размышлял поручик, – пехота наша не пройдет: поляжет вся, как есть поляжет. Значит, мы должны так перепахать вражеские окопы, чтобы оттуда некому было стрелять. Тогда стрелки дорвутся до рукопашной и повыковыривают недобитых австрияков штыками – только так. А голой грудью на пулеметы идти бессмысленно – наши молодецкие атаки четырнадцатого года оборачивались кучами трупов при почти полном отсутствии результата. Теперь-то мы ученые – после того, как кровью умылись. Да и не одни мы получили этот урок – и немцы, и наши просвещенные союзники поначалу тоже немало своих положили, когда дуриком перли в атаку в полный рост. Страшная это была наука…"
Он вынул папиросу, хотел закурить, но передумал. Посмотрел еще раз на догоравший закат, поднялся и пошел в свой блиндаж: перед завтрашним днем просто необходимо было хорошо выспаться.