Наталия Васильевна замолчала. Я обнял ее за плечи и пододвинул к своей груди. Она прижалась ко мне и продолжила:
- Чтобы не сидеть без дела, я занималась переселением армянских семей с турецкой стороны на Тамань, под Анапу и в Сочи. Они бежали из Турции толпами, бросая все и спасая только жизнь. И проще, как оказалось, переправлять их туда через Грузию и Абхазию или вообще напрямик морем. В личной жизни остались только письма от Саши. Радовалась, наверное, больше его самого, когда его наградили золотым Георгиевским оружием за освобождение Вана. И вообще полковницей жить гораздо приятнее, чем профессоршей, особенно когда идет война. А когда муж погиб, я сама ушла на фронт, но дальше армейского санитарного поезда меня не пустили. А когда Армения от России отделилась, прорвались санитарным поездом сюда через враждебную Грузию, спасибо абхазам - отбили. Но доехали только до Пензы…
Некоторое время на сеновале установилась такая тишина, что стало слышно, как скрипят сапоги нашего часового за стеной сеновала. Потом Наталия Васильевна возмущенно зашипела вполголоса:
- Вы это специально такой разговор завели, чтобы не выполнять мою просьбу?
После такого наезда мне только и осталось явить свой аспект и поднять атрибут.
А в тихом омуте Наталии Васильевны водилось целое стадо чертей. Их стоило только выпустить на волю.
Утром нас, как ни странно, никто не потревожил.
Даже принесли завтрак: хлеб и воду. Хлеба - фунт на двоих и котелок колодезной воды. Вот и все события, не считая оправки в дощатом сортире во дворе. Под прицелом.
Время на сеновале тянулось медленно и как-то тягуче.
Мы молчали, стараясь не говорить о неизбежном. Только Наталия Васильевна, встречаясь со мной взглядом, неожиданно рдела и отводила глаза.
Когда меня вконец достало это напряжение, я попытался развеселить ее армейскими байками. А когда и они не прошли, то откровенно антисоветскими анекдотами про Ленина, Крупскую и Дзержинского, которые выдумали потомки к столетнему юбилею вождя революции. Получилось. Смеялись над ними не только баронесса, но и конвоир за дверью. Тот просто угорал, хотя и понимал не все.
Часам к десяти - часы у меня не отобрали, даже не обыскивали - за нами наконец-то явились товарищи с винтовками числом в пять штук. И одной лопатой. Командовал ими Михалыч с шашкой.
Прямо во дворе управления волостью нас стрелять не стали - повели за околицу, через все село. Напоказ. Видимо в качестве дополнительного устрашения местных обывателей.
Обыватели ничем свое отношение к нашей скорбной процессии не выражали, разве что мне некоторые - из тех, кого я пользовал по медицинской части, - кланялись, прощаясь. Остальные только крестились вслед.
За околицей, недалеко от дороги, на лугу возле плакучей березки уже образовалось маленькое кладбище. Я насчитал восемь могильных холмиков без каких-либо обозначений.
Михалыч мне выдал лопату и приказал копать в этом рядке девятую яму.
- Одной на двоих хватит, - ухмыльнулся он при этом глумливо. - Вам не привыкать вместях лежать.
Да, сплетни по деревне разносятся быстрее скорости звука. Или это мы так ночью от страсти рычали, что все село переполошили? Наталия Васильевна, когда согласилась на "половые эксперименты", любила меня в полный голос, ничем не ограничиваясь в своих порывах. Вот и сейчас ее щеки стыдливо вспыхнули при словах Михалыча. А в глазах бесенята скачут.
Поплевал на ладони и взялся за отполированный черенок лопаты.
Лопата была тупая, и копать ею было трудно.
Да и не было стимула особо стараться на этой работе.
Пока копал, прокачал обстановку. Рядом с нами находился только Михалыч, как смотрящий за земляными работами. А расстрельная команда, пятеро бойцов, стояла в отдалении. Опытные.
Лопата в умелых руках - тоже оружие, но не всегда. До этих пятерых я отсюда и добежать не успею, как свинцом нашпигуют.
Вот тут и ляжем с тобой, ненаглядная Наталия Васильевна. В этот пензенский песочек. Жили с тобой мы недолго, но очень счастливо и умрем в один и тот же день. Как в сказке.
Только снял дерн с нашей двуспальной могилки и углубился в землю на штык, как за спиной сипло прогудел клаксон автомобиля.
Оглянувшись, увидел открытый "Руссо-Балт" с колесами на деревянных спицах. В нем в полный рост стоял невысокий, чисто выбритый человек в кожаной куртке, весь перечеркнутый ремнями. На голове его из-под маленькой кожаной фуражки во все стороны вырывались жесткие кудрявые волосы. На околыше фуражки ярко рдела новой эмалью звезда.
Убедившись, что все обратили на него внимание, этот человек выкрикнул:
- Я Лев Мехлис, комиссар запасной бригады, в которую входит ваш полк! Я желаю знать, что тут происходит.
- Расстрел контрреволюционеров и врагов народа, товарищ комиссар, - бойко ответил Михалыч, но воинского приветствия начальству не отдал, хотя и вытянулся в струнку.
- Дайте мне постановление трибунала, - приказал комиссар, требовательно протягивая ладонь.
- Нет никакого постановления, товарищ комиссар, - ответил Михалыч, впрочем, осознавая себя в полном праве, - расстрел производится по приказу товарища Фактора.
- Я отменяю расстрел до заседания Ревтрибунала, - отрезал Мехлис и опустился на сиденье. Потом, повернувшись, добавил: - Ведите этих задержанных в штаб, будем разбираться.
В селе Мехлис, не медля, машиной отправил очнувшегося Нахамкеса в Пензу.
Перед отъездом тот потребовал меня явить пред свои светлые очи. Оказывается, он узрел свои так и неубранные отрезанные ноги в медном тазу в каретном сарае и понял, что ему грозило.
Благодарил.
Вменяемый товарищ.
В ответ я ему не преминул наябедничать, что его ноги были бы совсем целые, если бы товарищ Фактор не расстрелял доктора Болхова. Мне же не оставалось ничего другого, как их ампутировать. Иначе - хана.
- Разберемся, - мрачно сказал Мехлис, стоящий у автомобиля рядом со мной.
- Ты уж разберись как следует, по-партийному, Лев Захарыч, - попросил его товарищ Нахамкес, - без сантиментов.
И подозвав меня к себе, вложил в мои руки кобуру с ремнем.
- Владей, - усмехнулся, - чтоб было чем от контры отстреливаться красному фельдшеру.
И откинулся на подушки заднего сиденья, подставив осеннему солнышку свой небритый подбородок.
Автомобиль взрыкнул мотором и, мешая тяжелую пыль с сизым выхлопом, укатил в сторону губернского центра.
Прошли в каретный сарай, в котором Наталия Васильевна проводила уборку, ведь после вчерашней операции это почему-то никому из товарищей не пришло в голову. Несмотря на то что в том же помещении находился сам товарищ Нахамкес, которого они все ужасно уважали.
Мехлис тут же спросил поднявшуюся с корточек баронессу:
- Вас как зовут?
- Наталия Васильевна Зайцева, - тут же за нее ответил я и сделал женщине страшные глаза из-за плеча комиссара.
Умница все поняла и сделала молчаливый книксен.
- Так вот, товарищи Зайцева и Волынский, - сказал комиссар бригады, - теперь вы мобилизованные бойцы Революционной Красной армии, доказавшие ей свою полезность. Но учтите: дезертиров у нас расстреливают.
После чего круто повернулся и ушел в здание волостного правления. Наверное, с Фактором общаться.
Я положил подаренную Нахамкесом кобуру на стол и, освободив руки, стал помогать сестре милосердия с приборкой, потихоньку ей выговаривая:
- Милая Наталия Васильевна, вопрос категорически серьезный…
Она посмотрела на меня внимательно, ничего не говоря, ожидая продолжения.
- Никогда и нигде не упоминайте того, что вы баронесса. Вы простая сестра милосердия из мещан, ваша фамилия теперь - Зайцева. Если кто и услышал ранее, что вы Зайтц, то посчитает, что попутал. Не так много внимания досталось вам от товарищей. Им в большом селе вдовушек и солдаток хватало. Не говорите никому, что были замужем, тем более - за полковником. Надеюсь, что все это ненадолго и скоро с товарищами мы расстанемся.
- Но ведь комиссар предупредил, что за дезертирство нас расстреляют, - напомнила мне баронесса.
- А сегодня с нами что хотели сделать? Не уживусь я с ними. И вас бросить у них не смогу.
Молодая женщина встала, убрала ведро с мусором к входной двери, вымыла ладони у рукомойника и лишь потом сказала:
- Давайте будем чай пить. Там все и обсудим… - И через паузу добавила, улыбнувшись: - Милый.
- С удовольствием, - ответил я, направляясь к рукомойнику.
Пока Наталия Васильевна готовила морковный чай, я рассмотрел гонорар за лечение от товарища Нахамкеса. Длинная кобура формованной рыжей кожи. Ее откидное крыло крепилось шлейкой, которая продевалась через нашитый кожаный штрипчик и закреплялась в прорезь на медную кобурную кнопку. Надежно закрывает, но, когда требуется скорость выхватывания ствола, может быть критично.
В кобуре был австрийский автоматический пистолет системы Манлихера, изящный, как хортая. С длинным стволом и неотъемным магазином на десяток патронов. Изогнутая рукоять в руке сидит удобно, как влитая. Дорогая, статусная машинка. Не у каждого австро-венгерского офицера такая была. Они больше с более дешевыми пистолетами "штайр" или револьверами Гассера бегали. Или с немецкими парабеллумами под гражданский патрон 7,65 миллиметра.
Оттянул затвор и попробовал продавить патрон в магазин - полный, не давится пружина.
На хорошем кожаном ремне с орленой латунной бляхой (орел тоже двуглавый, но несколько другой, чем российский) висело два кожаных длинных и узких подсумка, в которых оказалось по снаряженной обойме к пистолету. Патроны блестели ровненькими бочонками. В каждой обойме было по десять патронов калибра 7,63 миллиметра.
Тридцать патронов - негусто. И брать их тут негде. Может, оттого и подарил товарищ Нахамкес мне эту машинку с барского плеча. Куда ее девать, когда патроны кончатся? Но, как говорится, дареному коню…
Засунул все обратно по подсумкам и в кобуру и опоясался этим ремнем поверх пиджака.
Наталия Васильевна, увидев меня в этом парамилитаристском прикиде, неожиданно прыснула:
- Георгий Дмитриевич, вы сейчас небритый да с этим оружием очень похожи на армянского маузериста.
Я провел ладонью по подбородку. Бриться пора, однако.
- Вы правы, Наталия Васильевна, только с этими арестами да расстрелами и не о таком позабудешь.
И мы дружно засмеялись, радуясь тому, что, несмотря на все, остались живы. И тому, что мы взаимно очень нравимся друг другу.
Потом прикатила комиссарская машина из Пензы, та, что отвозила в госпиталь Нахамкеса. В ней, если не считать постоянного водителя Мехлиса, приехало трио новых персонажей. Все как один - в английских шоферских кожанках и справных хромовых сапогах. Громко протопав по крыльцу, они скрылись в здании волостной управы, хлопнув входной дверью.
Я их заценил, когда ходил мусор выкидывать на помойку. Под конвоем, естественно. Меня под конвоем теперь и гадить водят.
Потом по нашим охранникам пронесся шелест, которым они сразу же поделились с охраняемыми, то есть с нами:
- Ревтрибунал бригады приехал. В полном составе. Что-то будет…
Что будет? Что будет, то и будет. Нечего гадать понапрасну, когда нас снова перевели на отсидку на сеновал, отобрав оружие. Кстати, Наталия Васильевна была этим обстоятельством очень даже довольна.
- Господь нам еще ночку подарил, милый мой Георгий Васильевич, - мечтательно сказала она, укладывая голову на мои колени. - И это просто замечательно, - добавила сестра милосердия, глядя мне прямо в глаза. - Хоть умру удовлетворенной.
А когда я стал через ткань ласкать ее грудь и живот, то просто замурлыкала. На большее мы благоразумно не посягнули - все же в любой момент нас могли вызвать на судилище. Да и светлый день на дворе. Но нам и так было хорошо и радостно. И плевать на всю революцию, что кружила вокруг.
В трибунал нас выдергивали поодиночке.
Ненадолго.
Все действо разворачивалось в зале волостного правления. Судьи, сидя в ряд, как вороны на жердочке, задали по пятку дежурных вопросов и велели отвести обратно на сеновал.
Даже ужин принесли туда же. Пшенную кашу и плохо заваренный морковный чай.
Даже обидно как-то стало. Ожидал судилища. Инквизиции. Казуистики и пропаганды. Накала эмоций. Ужасных обвинений, наконец. Но все было очень и очень буднично и как-то серо. Никакого праздника. Так ведь и расстреляют нас товарищи между делом, походя, без эмоций.
Но несмотря ни на что, жизнь продолжалась. А темным вечером удалось у охраны выцыганить лишних два котелка теплой воды для гигиены мест совместного пользования. А там и ночь подошла.
Ох и оторвались мы "половыми экспериментами" с бешеным восторгом чувств…
Как в последний раз.
Утром, до самого завтрака, нас никто не будил.
Потом охранники принесли нам один на двоих котелок сарацинского пшена, сваренного на парном молоке. И голого кипятку вместо чая.
Не успели эту кашу съесть, как явился старый знакомец Михалыч. В его внешнем облике произошли перемены. На его ногах, сверкая втертым маслом, красовались шнурованные сапоги товарища Фактора.
Вот так вот.
Мы невольно подобрались, ожидая худшего. Но Михалыч пришел один и без лопаты.
- Так, фершал, на выход, к товарищу Мехлису, - лениво произнес красный воин, прислонившись к косяку входной двери.
За его спиной солнце ярко заливало осенним теплом двор волостного правления. Даже сумрак сеновала стал разреженным.
Поцеловав Наталию Васильевну в губы, я поднялся и пошел наружу.
По двору, кружась, летали первые желтые листочки этой осени.
- Товарищ Волынский, вы справитесь с передовым перевязочным пунктом полка?
Мехлис собран и деловит. И смотрит на меня не как солдат на вошь, а как человек на человека. В корне отличное от товарища Фактора отношение к людям. Однако и общее между ними есть. Эта фраза его прозвучала вместо извинений. Новая власть не извиняется. Или извиняется, предлагая должность. Коллежского асессора, между прочим, должность.
- Это должность врача, - возразил я комиссару, - а я только фельдшер без классного чина.
- Нет у нас стольких врачей, - устало сказал Мехлис, усаживаясь за стол. - Фактор в расход вывел, сволочь.
- А с какой формулировкой вы самого Фактора в расход вывели? - задал я наглый вопрос.
Но Мехлис на него охотно ответил:
- За саботаж и вредительство делу Революции. У меня в бригадном госпитале нештат врачей, а он четверых в распыл. Докторов! С военным опытом! Вы понимаете, что это значит? Впрочем, именно вы и понимаете. И вел он себя совсем не по-большевистски. Нашел виновного - расстреляй, но унижать человеческое достоинство не смей! Не для того революцию делали, чтоб новые баре появились - с партбилетом.
Комиссар замолчал. Посопел еще, как породистый конь, и резко спросил:
- Беретесь?
- А товарищ Зайцева? - спросил я о главном.
- С вами, с вами будет ваша разлюбезная товарищ Зайцева, - заверил меня комиссар бригады, широко улыбаясь и задорно подмигивая.
- Тогда берусь, - сказал твердо.
- Вот и хорошо, товарищ Волынский, - констатировал Мехлис. - Вот и хорошо. Как в нашем гимне поется: "Кто был ничем, тот станет всем". Это и про вас тоже, товарищ Волынский. Это про всех нас. - Он открыл ящик стола и вынул оттуда мою рыжую кобуру с "манлихером" и стукнул ею по столешнице. - Это ваше. Забирайте. - Потом пододвинул лист бумаги: - Вот записка к интенданту полка, чтобы вас нормально обмундировали. Все же вы теперь командир полкового уровня. Ну и прочее, что перевязочному пункту потребно, получите. - Потом пододвинул к себе еще один и лист с машинописным текстом и размашисто его подписал. - А это приказ о назначении вас начальником передового перевязочного пункта полка.
Надо же. Все просчитал комиссар и даже мандаты заранее заготовил. Организатор!
- Какие еще пожелания будут? - спросил Мехлис.
- Документы о мобилизации, - выдохнул я.
- У полкового писаря, - махнул комиссар большим пальцем за плечо в стенку.
А я продолжал выбивать из комиссара возможные ништяки, пока такая пруха:
- Домой бы съездить на несколько дней. Все же, когда меня принудительно забирали, даже избу не дали запереть. Да и законный брак оформить надо. Здесь-то церковь закрыли.
- Зачем вам церковь? - удивился Мехлис. - Распишут вас в отделе гражданских состояний волости и справку на руки дадут. Вот вам и законный революционный брак.
- Мне-то все равно, товарищ комиссар, но вот женщине… Сами понимаете. Отсталый элемент. Им аналой подавай и венчание. Чтоб красиво было.
- Да. - Комиссар слегка постучал кулаком по зеленому сукну стола. - Воспитывать и воспитывать нам еще население в коммунистическом духе. И за год-два эту глыбу нам с места не сдвинуть. Хорошо. Трех дней хватит? Пока я здесь, в Лятошиновке, задержусь. Потом отвезу вас в Пензу на автомобиле, там получите лошадей, ездовых, двуколку, телеги, несколько обученных санитаров и сестер милосердия от госпиталя. Из фармакопеи еще там по мелочи.
Мехлис смотрел мне прямо в глаза.
- Хватит трех дней, товарищ комиссар. - Я еле-еле сдержался, чтобы не зареветь от охватившей меня радости.
- Когда мы вне строя, зови меня по имени-отчеству: Лев Захарович. - И Мехлис протянул мне ладонь для пожатия.
Без проблем оформил у полкового писаря мобилизационные листки и на себя, и на Наталию Васильевну Зайцеву, мещанку города Гродно, девицу рождения 1893 года, православного вероисповедания. С Гродно это очень удачно вышло. Там сейчас после Брестского сепаратного мира немцы стоят. Даже если очень захотеть, ничего из наших палестин по архивам не проверить. Руки коротки. И врать нам не придется лишнего. Монах Оккам предупреждал, что не стоит множить сущности сверх меры. Вот и мы не будем. Тот же не к ночи помянутый Геббельс говаривал, что лучшая ложь делается из полуправды. А он в этом признанный мастер был.
Потом я потребовал у писаря мандат на новую должность согласно приказу. Типа приказ себе оставь, а мне удостоверение с полковой печатью выправь, что я начальник передового перевязочного пункта полка. Как оно вообще и полагается.
Но тут писарь повел себя странно. Поначалу категорически не хотел ничего мне выдавать, не объясняя причин. Потом выдвигал какие-то невнятные препоны. Но под моим напором сдался быстро. Все же они, пращуры наши, на предмет взять на горло слабоваты перед потомками будут. Квалификация не та. Не жили они при социализме. В итоге даже несколько униженно писарь попросил товарища начальника пепепупо - меня то бишь, так товарищи мою новую должность бюрократически сократили - "сей момент" обождать, пока он у комиссара справится насчет выдачи мандата.