Чужаки особенно интересны. Местные все на одно лицо – хозяева, размеренные, домовитые, как барсуки. Но не смотри, что спокойные, тронь – порвут на тряпки, охотники, за арбалетом тянуться не долго. Другое дело пришлые. Часть, видно, беженцы: голодные, запуганные, по сторонам зыркают, в поисках лучшей жизни судьба с насиженных мест согнала – это зайцы. Повезет, примкнут к чьему либо хозяйству, выживут, найдут место покинутое, поселятся, обустроят – тоже шанс есть, а не повезет – сгинут в дороге, им в этом другие помогут. Эти другие тоже ярко на общем фоне выделяются – волки. Организованы стаями, человек по пять-шесть, присматриваются, вооружены чем попало, кто на загляденье, а кто – смех один. Ищут. Могут в охрану торговцам наняться, могут с охотниками в промысел, а могут и наоборот – на узкой тропе караван потрепать. Отчаянные люди. На ярмарке им баловать не дают, всем миром быстро упокоят, но хищная натура за версту видна.
Еще одни – бродяги. Этих не поймешь, музыканты, факиры, прорицатели, игроки, им душа на месте сидеть не дает, снуют с места на место, когда с полным брюхом, а иногда и с пустым. Зато, конечно, с ними интереснее всего. Что за ярмарка без скоморохов? А какие песни поют… Ноги сами к ним в кружок тащат.
– Под небом голубым… – Тронет бродяга струны, и мурашки по коже, то ли от восторга, то ли от печали. – …есть город золотой…
По каким тропам, в какие миры судьба их скитаться забрасывала – ведь до слез стихи пробирают. Заглянуть в глаза барду – много, ох много повидал музыкант. Пальцы тонкие по струнам скользят, но бывалый человек посмотрит, поймет – с оружием эти руки не хуже управляются.
Немало всякого рода существует проповедников. Война вообще воспринимается большинством религий как конец света, а потому пророков порождает бесчисленное множество.
Народ собирается и внимает им – людям интересно, что ждет впереди, хочется верить, что беды закончились, что теперь все наладится. Ванко тем более не пропускает ни одного такого сборища. Времени у него много, хозяйственными делами особенно не загружают, и паренек не оставляет без внимания ни одного уличного оратора, ни одной гадалки, ни одного предсказателя. У мальчика есть цель, тайная миссия, и он по-взрослому серьезно относится к выполнению поставленной задачи.
– Драконы пришли очистить наш мир, погрязший во грехе, – рассуждал дородного вида мужчина в ладной одежде. – Люди забыли о Богах, посчитали себя равными им. Боги терпели и ждали раскаяния. Люди предавались утехам и плевали в небо. Боги посылали знамения заблудшим и откровения прозревшим. Люди смеялись и творили неугодное. Боги открыли в наш мир дорогу драконам. Драконы пришли и очистили нас своим благодатным пламенем. Подобно древним праведникам, что спаслись в Потопе, мы, братья, пережили адский обряд перерождения. Порочное кануло в небытие, и мы стоим на пороге нового Эдема, чистого и безгрешного.
– Да уж, Эдем, – пронеслось в толпе, – младенцев рождаем мертвых, а из выживших больше половины на первом году теряем.
– Нельзя попасть из ада в рай, не пройдя чистилища. Мы сделали один шаг, но лишь достойные, избранные, заслужившие трудом и молитвами истинное прощение, смогут сделать второй.
– И долго нас чистить будут?
– Лишь те, кому дано право принимать решения, знают ответ на вопрос. Удел драконов – наблюдать и делать выводы. От нашего благочестия и их благосклонности зависит будущее.
– Драконы – посланники богов?
– Боги открыли путь. Дракон есть воплощение Бога, суть Бога, ипостась Бога. Дракон есть Бог, почитание дракона – почитание Бога.
– Ты сам-то дракона видел?
– Кто не видел дракона, парящего в небе в сиянии солнечных лучей? Кто не видел дракона, взирающего с высоты на землю, на каждого из нас, на поступки наши и их последствия?
– Ты его живьем, вблизи, видел? Говорил с ним?
– Я недостоин. Но есть люди, к кому обращались драконы со своими откровениями. А я лишь ученик, апостол Великого Поводыря.
– Что делать, скажи.
– Жить. Трудиться. Терпеть невзгоды. Превозмогать неудачи… И молиться.
– Ну, тогда нам прямая дорога в царство божие.
– Да будет так, братья.
Добрые пророчества – добрый, благосостоятельный вид пастыря. За стол пригласят, скарб пожертвуют, от недругов защитят. Другой вон – худой, взлохмаченный, руки костлявые, лохмотья ветхие, лишь глаза огнем полыхают:
– Нет вам прощения, Зло ступило на землю. Кто кается, умрет легко. Кто умер раньше, того пощадили справедливые боги. Умершие не знают лишений. Умершие почивают в райских кущах. Лишь вы, отверженные, оставлены в умирающем мире разделить его боль и страдания. Крылатые змеи носятся в небе, пожирая безгрешных младенцев, кровожадные хищники терзают отбившихся от стада! Мир погружается в сумерки, солнце отвратило свой взор – тьма и лед сковывают тело земли! Покайтесь, отриньте мирское, сбросьте одежды, уйдите в ночь, очиститесь смертью!
И народ мимо проходит, не задерживается – людям надежда нужна, вера в будущее, а умереть они всегда успеют. Хотя послушать – кому можно верить? Взять драконов. Старики говорят: не встречали их раньше. То есть все знали, что они были, вот только тысячу лет как пропали, а теперь вдруг появились. Не то чтобы кишело, но нет-нет да и увидят высоко в облаках парящий крылатый силуэт. Причем их появление тесно связывали с началом войны. Про то, как драконы людей жрали, как города палили, рассказчиков много было, но толком тоже никто их не видел, а может, просто свидетелей по понятным причинам не осталось. Для чего-то ведь слетелись – не падалью же перекусить, коей в первые годы скопилось немало. Видно, пришло их время. Вся война какая-то странная была, ни с того ни с сего. Вроде нормально жили, и вдруг полыхнуло по всему свету, и всё – лишь головешки тлеют на пожарищах и мародеры режут глотки друг другу да всем подряд. Так старики рассказывают.
* * *
А вот торговцы. Без них сидел бы народ по норам, почитай, они все оторванные друг от друга поселения вместе собирают. Идут сквозь непогоду, везут отшельникам лекарства, соль, оружие, обереги – то, без чего не прожить. К их караванам остальные пристраиваются: и наемники, и беженцы, и бродяги. Конечно, не только самое необходимое продают купцы. Бывают вещи менее нужные, но тоже спросом пользующиеся – украшения, утварь всякая, табак, книги. Или, вот, непонятно к чему – рабы.
Рабы – отдельный разговор. Пока не увидишь, не поймешь. На маленьком хуторе только всем вместе прожить можно, общим трудом. Какая разница, старейшина ты или простой охотник, разве можно другим человеком владеть, чтобы он за тебя работу делал? За тебя никто работу не сделает, если сам не можешь – кому ты нужен такой, жизнь заставит, лишний рот кормить общине не под силу. И вообще, как узнать – раб или нет, Ванко раньше невдомек было, на лбу ведь у него не написано. А увидел – сразу понял. Кто обычные люди, кто, сразу понятно, сильно не в себе, а кого и людьми назвать тяжело – куклы исковерканные, но в глазах у всех такое стоит… стократ хуже, чем у беженцев. А у некоторых прям на лбу, кстати, страшные неровные шрамы-буквы складываются в это жуткое слово "Раб".
Разных людей ярмарка вместе собирает.
А найти надо одного.
Вот и ходит Ванко. Большую темную палатку он приметил еще накануне. По виду наемники, только, вопреки обыкновению, много – человек двадцать, даже несколько женщин есть. И палаток вблизи четыре штуки, просто три поменьше, стоят квадратом. Хозяева свой лагерь на отшибе разбили, в гущу не лезут, большинство на месте сидит, угрюмые все. Подозрительно – чего на торг приезжать, если не ходить никуда. Ванко несколько раз мимо прошелся, ничего не услышал интересного, тихо, слышны разговоры, но больше по хозяйству. Ближе идти не решился – к началу ярмарки народ в центр подтягивается, здесь безлюдно, пусто, одинокий мальчишка внимание привлекает. Отметил для себя на будущее и побежал туда, где людей побольше.
Все свободное пространство между Главными рядами напротив помоста плотно забито гостями. Они переминаются на месте и переговариваются друг с другом, от чего над полем стоит ровный монотонный гул, в ожидании доброго слова хозяев-осетровцев, знаменующего начало.
Тем временем волна пошла по столпившимся – начинается.
Ванко протиснулся поближе и привстал на цыпочки, стараясь не пропустить ни одного мгновенья. На помосте уже расположились уверенного вида четверо мужчин. Все уже преклонного возраста, добротно одетые – городской совет. Стражники наверху напряглись, от их внимания сейчас многое зависит – по традиции старейшины к людям без оружия и без охраны выходят.
– Мир вам, гости, – обратился один из горожан, высокий и сухопарый, – еще год прошел, и в Устье Куты мы рады вновь видеть лица старых друзей и новых знакомых. Закончилось время долгих речей. Всем знакомы наши честные правила?
Нестройный гомон в ответ – правила ярмарки просты и суровы в жестоком мире. Здесь нет каторги и забыли о штрафах. Общество гуманно, изгнание означает верную гибель – зачем продлевать муки, преступления караются быстрой смертью.
– Гости! Торгуйте и веселитесь!
В ответ восторженный рев. Сухопарый помолчал минуту и, вздернув руку, дождался, пока чуть схлынет радостный порыв.
– Гости! Это место всегда открыто любому, кому есть что сказать. К вам хочет обратиться достойный человек, его слова не лишены смысла!
Люди готовы слушать – совет не станет просить за пустое, сказанное будет словами совета. Легко, одним движением взмывает на возвышение Полк.
– Мир вам! Я вижу – лучшие из проживающих окрест собрались здесь. Вы вправе знать, и вам доверено принимать решения.
Старейшины согласны, в словах старого командира истина, но многие догадываются, о чем пойдет речь, и глухо ропщут.
– Прошло время долгих речей, это правда, – продолжает Полк, – наступает время решительных дел, я знаю, о чем говорю, люди. Мы смогли выжить в нахлынувшем хаосе – пора встать на ноги и высоко поднять голову.
– Мы стоим на ногах, колен ни перед кем не гнем!
– Я пришел с юго-запада, с Пути. Вы не знаете, что там творится – банды объединяются, земли опустошены, пар ищет выхода из кипящего котла. На юге им делать нечего. Сможете вы удержать орду, если она прорвется на север? Считай, у вас и войны-то не было, а они до сих пор воюют. В одиночку не справитесь, обложат, как лося, и будут по куску отхватывать – за частоколами не отсидитесь.
– Да я за зиму три нападения отбил, еще и поживился! Чего пугаешь?
– Это не орда, это ватаги бродяжьи, с Пути вытесненные, – а за ними и беда придет.
– А ты, выходит, защитишь?
– Один нет. Вместе единиться надо. Моя дружина – костяк. Десятки боев прошли, каждый троих стоит, ваше ополчение – с каждого поселка от количества мужчин, определимся сколько. Центр здесь, в Устье. В местах возможного прорыва – форты. Разрабатываем систему связи между поселениями, чиним дороги, при необходимости – быстро перебрасываем войска. Если всё правильно организуем, к нам даже сунуться побоятся.
– Ладно сказываешь. Детей наших забрать хочешь? У нас каждая пара рук на счету.
– Кормить твою дружину кто будет?
– Леса от Стаи тоже очистишь? – разноголосо, шумно всколыхнулась толпа.
– Хуже зверя, чем человек, я еще не встречал, и Стаи не боюсь – от нее урона немного, по возможности будем истреблять, конечно. А дети ваши всех вас защищать станут, кормить их придется всем миром. Говорю: здесь центр, часть продуктов отрядите, совет решать станет, что на содержание, что в запас. Вдруг голод где, сами понимаете, всегда помочь сможем.
– Ого, кормильцев возьмешь, продукты. А ты не слышал, что здесь почитай все к концу зимы похлебку из коры жрать начинают? Совет решать будет? А ты при нем кем – князем?
– Боевым советником, воеводой – кем угодно. Да поймите вы, жить надо сообща начинать, заново все строить.
– А драконов не боишься? Ты построишь – они разрушат.
– Драконы в людские дела не вмешиваются.
– Ну-ну, вокруг посмотри, чья работа?
– Говорил я тебе, Полк, – вмешался Сивый, – не нужна нам твоя дружина, сами свои уделы защитить сумеем. И оброк тебе везти никому не с руки. Не вернешь сейчас былого, пусть годы пройдут – зарубцуется.
– Неволить да заставлять я вас не вправе. Только знайте – в Осетрове разумные люди живут, они моим советам вняли. Вам я, если понадобится и попросите, всегда помогу. Только потом не обижайтесь – когда вы мою помощь получите, придется и мои условия принять.
С таким люди согласны были, пока все гладко, зачем уклад менять, а постучится беда – есть к кому гонцов слать. Там уж, чтоб не сглазить, к городу в подчинение намного лучше, чем на кол в своем же хозяйстве. Пошумели еще немного да и разошлись делами заниматься – торговать и развлекаться. Ванко тоже с места сорвался.
Первым делом пошел к палаткам, где невольниками торговали. Местным этот товар, понятно, ни к чему, а купцы и наемники живо интересуются – видно, есть в них необходимость. Выглянул из-за спин. Страшно. Сидят на земле, понурые, руки ремнями связаны, а покупатели их, что овец, осматривают. Пробежал вдоль ряда невольничьего, благо он небольшой – четыре палатки, и у последней остановился. Первые три свой товар на улице выставляют, а в этой гостей внутрь запускают. У входа в палатку стоит противного вида старик, с входящими шутками перебрасывается. Ванко рядом постоял – по разговору понятно, что женщины внутри.
Ох как надо туда!
Боком, осторожно паренек пристроился возле пары наемников, уже и юркнул, но удар в ухо сбил с ног, наполнил голову трелями колокольцев и воздух вокруг громким гоготом собравшихся.
– Куда, мой маленький? – Жуткое, морщинистое, в клочьях волос лицо старика всплыло на общем размытом фоне. – Ты ко мне сюда вечером приходи, а сейчас нельзя.
Ванко страха не почувствовал. Парализующий ужас – вот как это называется. Паническое состояние, правда, не помешало на четвереньках ретироваться на безопасное расстояние. Встал, отряхнулся, потряс головой – шумит. Жуткий старик, а в палатку обязательно надо попасть.
Надо для виду уйти, по другим рядам походить, попозже тылами подобраться – так и поступил. Зашел сбоку, край шатра приподнял, лег на живот и, скребя сапогами, протиснулся внутрь.
Глаза к полумраку привыкли быстро, но едва паренек бросил взгляд на окружающее, как захлопнул крепко веки и спиной, на карачках, бросился прочь. Запутался в полотнище, вывалился наружу, начал барахтаться. Женщин привередливые покупатели осматривали не в пример дотошнее, чем мужчин, оттого и скрывалось это от посторонних взглядов. Прервал Ванково трепыханье тяжелый пинок в ребра. Цепкая костлявая рука тисками сжала шею и извлекла мальчишку на свет.
– Не терпится поближе познакомиться? – Желтые, с кровянистой сеткой глаза в упор уставились на мальчика. – Ну пойдем, сладенький.
Свои слова и решительность старик подтвердил резким тычком коленом в пах. Низ живота обожгло огнем, в глазах потемнело. Не в состоянии противиться, несчастный послушно последовал за мучителем.
– Эй, пидор, пацана оставь в покое, – раздался спокойный хрипловатый голос, словно прохожий муху назойливую отгоняет.
– Ты ему, может, отцом будешь?
– Мразь, закрой рот и отпусти ребенка. – Напротив старика стоял недавний Ванков знакомый, как всегда лениво-сонный Лекарь.
– За мразь, мил человек, ты мне сейчас ответишь, а за маленького засранца виру заплатишь, он ко мне сам пришел, я его за уши не тащил – законы знаем.
Видимо, на законы работорговцев Лекарю было глубоко наплевать, он молча положил руку на плечо мальчика, дед уже не держал шею, и собрался проследовать дальше.
– Нехорошо старого человека обижать, – старик растянул бескровные губы над черным провалом беззубого рта в жутком подобии улыбки, – защитите, люди добрые.
За спиной и по обе стороны от Лекаря, поигрывая короткими дубинками, какими успокаивают невольников, встали, ухмыляясь, четверо устрашающего вида верзил-работорговцев.
– Пойдем в палатку, человече, поговорим. – Один из стариковых помощников тихонько постучал дубинкой по плечу Ванкова спасителя.
Лекарь не пошевелился, стоял, без тени интереса глядя в глаза старику. Тот улыбался, а мальчик чувствовал, что его сейчас стошнит от страха.
– Ну же, дядя, ножками. – Тупой конец палки грубо ткнулся в поясницу целителя. – Дедушку обижать смелый был, а теперь в штаны наклал?
Лекарь был неподвижен, у Ванко подкашивались ноги, и он бы уже грохнулся, не будь на плече большой теплой руки.
– Иди, сука, тебя люди по-хорошему просят. – Улыбка сползла с лица старика.
Ванко не понял, каким образом Лекарь оказался лицом к нападающим. Он не знал, как сам очутился за спиной бойца. И уж тем более он не имел представления, почему тыкавший дубинкой стал с хрипом оседать, судорожно скребя пальцами по неестественно распухшему горлу. Миг – и второй нападающий застывает в широком замахе, юлой вертится перед Лекарем, сложившись пополам и высоко подняв руку, из которой уже выпало оружие. Хруст, глухой и короткий, – в локте и запястье рука гнется так, как не может она гнуться у нормального человека, веревкой опадает, а ее хозяин пинком отправляется навстречу третьему нападающему. Дубинка четвертого рассекает воздух там, где мгновенье назад была голова защищающегося, – тот уже позади, колени верзилы подгибаются, он словно приседает. Вихрь, едва уловимое движение, нападавший будто хочет заглянуть себе за спину, резко развернув голову. Первый уже не хрипит, и таким же бездыханным кулем на него мягко сползает тело четвертого. Второй, тот, который с рукой, бледен и неподвижен, но скорее всего жив. Напарник, сбитый его телом, в ужасе пятится, его благоразумие – залог личного благополучия в будущем. Сколько раз можно мигнуть за этот ничтожный промежуток времени? Ванко успел дважды. Сколько раз успел хлопнуть глазами старик, никто не считал, – он не успел главного. Он не успел ретироваться, потому что справа от него вырастает Лекарь и коротко бьет ногой. На этот раз треск сухой и скрежещущий – колено работорговца сгибается внутрь.
– Ну, показывай дорогу, дедушка, – все так же лениво шепчет Лекарь, забирая из ослабевших рук нечто безумно опасное, воронено-матовое, короткое и тупое и укладывая поверженного в грязь.
Муха не отстала, и прохожий быстрым движением ловит ее на лету, сжимает кулак и бросает исковерканное тело себе под ноги – там она дергается в конвульсиях и перебирает лапками. Человек продолжает путь.
– На голых баб посмотреть захотелось. – В голосе Лекаря нет эмоций, словно он разговаривает во сне.
Он даже не запыхался, замечает Ванко.
– Я… я не знал.
– Пацаненок… да… мы в твои годы…
Некоторое время они идут молча, Ванко постепенно успокаивается, и в нем вновь просыпается любопытство и бесстрашие.
– Как больной ваш, жив еще?
– Пока не встал, но уже в сознании, разговаривает.
– А руки как, отрезали?
– Нет, заживают.