Порадовавшись про себя рачительному расходу припасов, Витя отложил в багажник поработавший сегодня на славу потасканный "бок" и поудобнее перевесил автомат. Теперь особенно экономить не стоило, да и собачонка внушила опасения. Но, как ни странно, дальше все пошло как по маслу – пустые машины джип оттаскивал без натуги, и скоро обочины были уставлены выволоченными из пробки автомобилями. В нескольких машинах сидели шевелящиеся мертвяки. Витя уже легко справлялся с ними, вежливо открывая им двери, учтиво отходя в сторону и аккуратно добивая бредущих за ним, экономно тратя на каждого по одному выстрелу. Ненужная деталь только один раз отвлекла внимание Вити – перламутровым узорчатым маникюром на руке упокоенной бабенки, нарядно и модно одетой. В отличие от тех, кто был вне машин под открытым небом, эта стройная бабенка не производила странного впечатления забытой на помойке вещи. Распластавшись на асфальте, она как-то кольнула подсознание стрелка ненужной женственностью фигуры и этим дурацким на глухой дороге маникюром.
Ирка подстраховывала, но ее помощь не понадобилась.
Отогнали накалившийся на солнце "чайник" чуток поодаль, поставили в теньке. Ирка завозилась, доставая из сумки термос, чашки и сверток с едой. Сделали коротенький перерыв, закрывшись в "чайнике" и перекусив на скорую руку. Витя насладился кратким отдыхом, посидев в одних трусах, но потом вновь напялил защитную одежку, чтобы выволочь последние авто.
Прикинул по часам, сколько у них еще есть времени, решил, что времени хватит, и они с Иркой прошли по вымершей деревне. К удивлению Вити, больше зомбаков им не попалось. Нет, они упокоили дохлую цепную собаку, которая тупо пыталась протащить прикованную к ней цепью конуру через небольшой лаз в заборе, видели мертвое лицо, пялившееся на них из окна избы, но свободно передвигающихся зомби больше не было.
– Знаешь, а они вроде на шум собираются, – заметил Виктор Ирине.
– Да, видать, ты их пальбой всех собрал.
– Отлично. Сейчас пойдем наколку одну глянем.
– Чья наколка-то?
– Валентина. Трактор тут должен быть. И вроде как навеска всякая для него. Плуги-бороны, сеялки-веялки.
Трактор и впрямь был в том гараже, который описал Валентин. С виду даже целый. Учитывая пробелы в образовании, а именно то, что с тракторами дел водить не приходилось, Виктор попробовал было его завести, но не очень огорчился, когда усилия успехом не увенчались.
Выпустив из кабины большегрузного трейлера, стоявшего раком поперек дороги, обернувшегося вялого шофера-дальнобоя и аккуратно его там же и завалив, Виктор с радостью убедился, что в баках грузовика соляры почти по пробки, то есть кормить трактор есть чем. В машинах, которые они вытащили из завала, нашлись и пустые канистры, и бензина немало. В непонятно как забравшемся сюда низкосидящем БМВ оказался почти полный бак. Даже по первым прикидкам получалось, что разжились уже неплохо, заплатив всего четыре десятка бросовых в общем-то патронов. Стоило пошмонать все как следует, не забыв и груженый трейлер, но уже вечер скоро, и все равно Валентина сюда везти придется, чтоб показал, как с трактором разбираться. И бабенок прихватить не грех – пусть проверяют, что из шмоток пригодится. Опять же деревенские дома. Там тоже всякое нужное найдется, даже в брошенной Ольховке столько всего полезного обнаружилось, а тут, как ни верти, жилая деревня была, никак не Ольховка по всем статьям. Куда богаче и достойнее. И теперь все, что в ней и вокруг нее, законная добыча. Даже не добыча, зачем эти пиратские некрасивые термины, – наследство, вот подходящее слово. Именно наследство. И потому надо вступать во владение этим наследством с достоинством, неторопливо и по-хозяйски. А не устраивать суетливую крысино-шакалью возню похабного и вульгарного грабежа. Нет, все же быть наследником у Человечества – приятно. Немножко страшновато, непривычно, но приятно. Ничего, еще будет время привыкнуть.
Бурш лениво смотрит сквозь кружку с пивом. Она запотела, пока я ее нес. Как-то слишком быстро закончилась первая. Пришлось набрать остатки всяких псевдоденежных фантиков и прогуляться до хозяина за второй серией. Сосиски мы тоже как-то неприлично быстро сожрали. Вкусные тут у него сосиски. Взял еще добавки.
Щенята разметались, дрыхнут самозабвенно. Тепло, уютно и можно охарактеризовать общее настроение как блаженство. Такое бывает редко – не надо никуда торопиться, никто не ждет, не торопит, не скулит нетерпеливо. Рядом сидит приятный человек, и можно спокойно почесать языки, тем более что последнее время нам не приходилось много разговаривать. Я ухмыляюсь, подумав, что если бы у меня был сейчас прием амбулаторных больных, да еще за коллегу, которая как раз уходила всегда в отпуск летом, никакого желания болтать не возникло бы. Наоборот. Но приема я не веду, так что запас слов и фраз остался неизрасходованным. Потому рассказываю слышанное сегодня от майора про солдата в заброшенном складе погибшей крепости.
– Я слыхал эту легенду, – бурчит лениво Бурш.
– Считаете это легендой?
– Скорее всего. И вроде бы речь шла про Перемышль. И про Брест что-то такое Смирнов писал. Мне кажется, что сложно прожить в темноте долгий срок. Сколько только еды надо? А витамины? Обязательно же цинга начнется и прочие авитаминозы.
После этого некоторое время мы занимаемся пересчетом армейских пайков на роту, прикидывая, на какой срок пайка роты на месяц хватит одному едоку, который к тому же не занят физической нагрузкой. Авитаминоз, на мой взгляд, тоже можно побороть, например лопая крыс. В конце концов, крыс в Африке вон специально на фермах разводят, как у нас кроликов. Тот же грызун. Тогда Бурш переходит на обсуждение психического здоровья такого человека. Здесь мне спорить с ним невозможно. (Хотя спор – неподходящее к ситуации слово; спор это агрессия, фехтование аргументами и швыряние фактами и домыслами. А тут, в нирване, никакой агрессии нет и быть не может. Скорее это легкое плескание в теплой ванне. С пеной.) Лучше разбирается он в хитросплетении человеческой психики. Совершенно неожиданно для меня Бурш сам себе возражает, сказав о разнообразии человеческих психотипов и, соответственно, о совершенно различном человеческом поведении в экстремальных ситуациях. Кто б спорил. Меня всегда удивлял редкостный разброс – от мерзейшей подлости одних до высочайшего героизма и самоотверженности других в одной и той же ситуации. О чем я незамедлительно и заявляю, прихлебывая прохладное, щекочущее пузырьками язык и небо пиво.
– А вы слыхали о теории разбитых окон? – спрашивает меня Бурш.
– Это где утверждается, что стоит кому-нибудь начать гадить, как другие это продолжат и углубят? То есть где никто не гадит – и другие гадить не будут, а если гадить не запрещено, то начнется тарарам?
– Можно сказать и так, хотя мне ближе не такой примитивный вывод.
– Ну хорошо, скажите как и подобает – наукообразно.
– Извольте, суть этой теории в том, что если в доме кто-то разбил окно и никакой реакции не последовало, то скоро все окна будут разбиты. По этой теории, если кто-то разбил стекло в доме и никто не вставил новое, то вскоре ни одного целого окна в этом доме не останется, а потом начнется ярое мародерство. Явные проявления беспорядка и несоблюдения людьми норм поведения провоцируют окружающих тоже забыть об этих правилах. Начинается цепная реакция, превращающая нормальный городской район в гарлемское гетто, где людям на улицу страшно выйти. Да вы и сами замечали, наверное. Вот стоит давным-давно припаркованная машина, покрывается пылью, но никто ее не трогает. Однако стоит только кому-нибудь разбить боковое окошко, и очень скоро машина будет искалечена полностью. Доводилось видеть?
– Конечно. Но каким боком это относится к нашей беседе?
– Это полностью относится к нашей беседе. Дело в том, что многочисленные эксперименты показали: все люди делятся на три неравные группы. Одни всегда и обязательно будут нарушать правила. В зависимости от жестокости наказания за нарушение правил эта группа составляет от десяти процентов до двадцати пяти процентов всей популяции. Другая группа – практически никогда правила не нарушает. Что любопытно, их столько же – от десяти процентов до двадцати пяти процентов. И наконец, третья группа, самая многочисленная – могут примыкать как к нарушающим, так и к праведникам. Все зависит от установки. Не мешают воровать – будут воровать все. Кроме тех, кто не нарушает правила принципиально. Запрещено воровать – будут воровать именно те, для которых закон не писан. Причем если их как следует запугать, останется только десять процентов неисправимых. Не пугать – будет двадцать пять процентов. Разумеется, это средние цифры, на деле все сложнее, но суть выражает, – задумчиво произносит Бурш и тут же, резко, как атакующий крокодил, окликает мальчишек, проходящих мимо. Спрашивает командным голосом, почему они не дождались сантранспорта и не проводили его к нам.
А, точно, это же те самые мальчуганы, которые нас совсем недавно напрягли на упокоение двадцатилетней "тетки". Они удивлены выпадом и наперебой оправдываются, что как раз дождались и все показали и рассказали. Только водитель был поддавший, от него пивом шибало, наверное, потому и приехал поздно.
Выслушав все это, коллега благодарит пацанят за службу и снимает претензии, опять превращаясь из атаковавшего крокодила в притопленное среди ряски бревнышко.
– Ну не спешили мортусы. Свинособаки этакие.
– Бывает, – откликается Бурш и закусывает сосиской глоток пива.
– А мне в связи с упомянутой теорией вспомнился спор, который был аккурат перед Бедой. Я даже в нем поучаствовал в меру своих сил и разумения. Вы в курсе, что у вершины Эвереста валяется около двухсот трупов альпинистов? Те невезучие, у которых кончился кислород или силы или подвело снаряжение?
– Что, прямо так и валяются?
– Ну да, я сам ошалел, когда фото увидел. Причем там же гниение не идет практически, они хорошо проморожены, воздух разрежен, кислорода в нем втрое меньше, потому отлично сохраняются, особенно близко от вершины. Нет, конечно, там снежком их шкурит. Те, которые давно валяются да на открытом месте, отшлифованы до костей, где одеждой не прикрыты. Еще больше ошалел, когда убедился в пикантном нюансе. Даже на такой высоте и в таких условиях есть мародерство. Например, некий покойный канадец вроде известен у восходящих как "мистер смешные ботинки" – у него дешевка на ногах, самые непрестижные лапти из предлагаемого альпинистского снаряжения. А на паре снимков, других мертвецов ботиночки-то отсутствуют. Так вот, собственно, разговор крутился вокруг того момента, что там настолько нечеловеческие условия, что на помощь кому-то другому сил нет. И потому, дескать, там правила поведения совсем другие, не то что на равнине. Дескать, какая мораль может быть на восьми тысячах метров? Ровно никакой морали. И потому это совершенно нормально, когда группа проходит мимо умирающего, фотографирует его, спрашивает фамилию и идет дальше к вершине.
– Надо полагать, что там в том или ином виде присутствуют деньги? Притом большие?
– В точку! Восхождение стоило от тридцати до семидесяти тыщ евров. И вытанцовывается простая ситуация: человек платит кучу бабла, чтоб потом понтоваться, а если будет оказывать помощь каким-то недотепам, то деньги на ветер. Ну и какое кому дело, что кто-то загибается?
– Каждый сам за себя, один Бог за всех! Так это необязательно только на такой высоте. Вполне себе поговорка уровня моря.
– Ага. Причем, что любопытно, известно достаточно случаев, когда восходившие помогали другим, да чего там – просто спасали погибавших. То есть получается, что высокомерная хня альпинистского разлива о невиданно других законах на вершине так высокопарной хней и остается. И в сухом осадке – именно различие в поведении людей в любых экстремальных ситуациях. Неважно, на тонущем судне, в блокированном Ленинграде или в горящем здании. Когда речь идет о спасении своей или чужой жизни, тогда все и выясняется. И в итоге везде все одинаково. Одни моментально становятся мразью последней, что в экстремальных условиях особенно ясно видно, другие остаются людьми. Был у меня пациент. Морячок. Рассказывал, что разок ему пришлось взять на себя функции не свойственные морякам. Помните, была такая катастрофа под Новороссийском, когда сухогруз "Петр Васев" утопил пассажирский теплоход "Нахимов"?
– Смутно. Там странное что-то вышло: видимость миллион на миллион, море пустое, а "Васев" так удачно в борт пришел, что и нарочно не сумеешь? Около пятисот погибших вроде?
– Около того. Так вот морячок увидел, как мужик отбирает у ребенка спасательный жилет…
– Видимо, мужику не удалось отнять жилет?
– Да вроде так. Вроде как потоп мужик.
– Нетолерантно, нетолерантно.
– А что тут поделаешь?
– Да ничего. Еще по кружечке?
– Да плохо ли…
На остатки своих сбродных бумажек покупаю сосисок домой.
Вопросительный взгляд Бурша на пакет.
Приходится объяснять, что дома, как ни печально, кроме консервов, жрать нечего. Надя притащила купленные где-то "очень выгодно" невыразимо розовые сосиски, при одном виде которых сразу почему-то вспоминалась Пэрис Хилтон. Разумеется, на вкус это чудо химической промышленности – я про сосиски толкую, хотя Пэрис вообще-то тоже со вкусом не в ладах. Так вот, на вкус сосиски оказались такими, что рулон туалетной бумаги в сравнении с ними показался бы деликатесом. Из цельнолитой целлюлозы, что ли, их сделали? Даже Лихо Одноглазое их не ел. Надя, мне кажется, поняла свой промах, но стоически потребляла этот "мрак и печаль розового цвета". Из чистого упрямства, что ли? Или сама себя так наказывала? В общем, после пары кружек пива идея принести в дом нормальную еду показалась мне разумной.
Щенята проснулись, завозились.
Прощаемся с Буршем, договорившись о следующей тренировке. По дороге домой мне в голову приходит оригинальная мысль, что жизнь все-таки прекрасна. Потом отмечаю про себя, что назвал домом свое нынешнее жилище. Раньше такого себе не позволял – домом считал только свою добедовую квартиру.
Во дворе здороваюсь с сапером Крокодилом и Енотом. Они сидят у детской площадки, приглядывают за детишками. Тут так повелось, что когда во дворе играют дети, то обязательно один вооруженный мужик должен за ними присматривать. Вот у Крокодила на руке красная замурзанная повязка, а Енот, оказывается, меня поджидает.
Видно, что он торопится. Отводит меня в сторону, показывает увесистую сумку, где лежат почему-то вроссыпь патроны от ПМ. Оказывается, хочет забрать оставшиеся медные патроны. Я после пива добрый и покладистый и, не споря, отправляюсь домой.
На кухне перед тарелкой с теми самыми резиновыми сосисками печально сидит Надежда. Явно собирается с духом, чтобы ужинать. Глаза у нее грустные. У вылезшего из-под стола трехногого кота точно такие же глаза. Радуюсь, что догадался взять съедобные сосиски в пивной. И точно – они оказываются к месту.
Получивший вожделенные патроны Енот исчезает моментально. Крокодил досадливо крякает, видно, что тут до меня был разговор, да вот не закончили. Уйти ему нельзя – детишки вовсю копаются в песочнице, строя там какие-то песочные замки с хитрым применением щепочек, фантиков и прочих детских сокровищ, а сменят его через полчаса. Вижу, что Крокодила распирает желание пообщаться и поделиться новостями. А мне страшно любопытно узнать, как он загрыз бандита зубами. Ради этого я готов послушать и про политику, так-то мне это поровну, честно говоря.
– Слыхал, Змиев какую корку отмочил? – спрашивает Крокодил.
– Неа. Я же последнее время все по выездам больше.
Крокодил воодушевляется новым слушателем и начинает рассказывать.
Ну, собственно, я уже слыхал, что сейчас идет речь об укреплении власти, потому как ясно – уже выжили. Жесткая военная диктатура теперь не столь необходима, да и самой диктатуре не худо бы с себя спихнуть всякое разное, особенно то, что не принесет дивидендов, а вот критики будет много. При этом, разумеется, Змиев явно оставляет за собой и своим штабом командные высоты. Об этом сейчас уже толковали, и раздача слонов, и разделение функций как бы назрели. Про это и говорит Крокодил. И отмечает, что в опубликованной речи Змиев особенно упер на то, что "мы не можем наворовать и свалить в Лондон, что было целью власти раньше". Фраза Крокодилу понравилась.
– Погоди, я хочу в дом заскочить, – сказала Ирка.
– Что так срочно запонадобилось? – удивился Виктор.
– Хочу дрожжи поискать. Обрыдли уже эти сухие лепешки до судорог. Хочется нормального хлеба поесть. А у местных бабок дрожжи должны быть. Минутное дело.
– Ладно, давай. В который пойдем?
– Да хоть в этот, рядом с которым стоим.
– Хорошо, спину мне держи!
Распахнул дверь, дал глазам привыкнуть к полумраку в сенях и вошел. В холодной пристройке было пусто, мирно. А когда достаточно бойко сунулся в жилую, теплую часть избы, страшный удар в темя отшвырнул назад, боль выбила слезы из глаз. Сзади хрюкнула смешком Ирина. Но так, деликатно, без ехидства.
Потрогал голову – ну да, ссадил до крови. Черт, и ведь знал же. Больно-то как! Прошипел несколько ругательств, с ненавистью глядя на низкую притолоку дверного косяка. Долбаная деревенщина! "Как в дом заходишь, поклонись!" Дух дома, ага, домовые, чертовы скареды, тепло они берегли, сволочи, а тут башкой долбайся. И ведь самое противное, после таких же приключений еще у Арины научился пригибаться, когда в деревенские двери входишь, а тут пожил в доме с нормальными человеческими косяками и дверьми – и опять начинай сначала. Будь оно все трижды неладно!
В доме никого не было, даже погрома особого не наблюдалась. Ирка проверила шкафчики на кухне, заглянула в старенький холодильник, покрутила носом от смрада, пахнувшего оттуда. Нет, тут пирогов не пекли, нет дрожжей.
– Да ладно, в следующем найдется! – Ирина спокойно вышла из избы в сени и тут же обернулась на отчетливый костяной стук и взрыв матюков и проклятий, которыми разразился воткнувшийся тем же самым ушибленным местом в тот же самый проклятый косяк, но уже с другой стороны, Виктор.
– Я спалю этот паскудный дом! – взвыл от боли муж, когда исчерпал запасы ругани.
– Надень-ка ушанку, – протянула своему спутнику жизни снятую с гвоздя шапку Ирина, подумавшая про себя не без удовлетворения, что это муженьку блудливому по башке за дело досталось.
– Это еще зачем? Лето же? – отвлекся от увлекательного ощупывания своей пострадавшей головы блудливый муженек.
– Сто процентов, что дрожжи в деревне есть. Значит, в несколько домов заходить придется. Если ты так домовых в каждой избе поздравлять будешь, без мозгов останешься. Ну или давай мотоциклетный шлем поищем?
Витя брезгливо обнюхал шапку, потом с недовольным видом натянул себе на голову. Старое средство – так он и у Арины спасался по первому времени-то от вышибания мозгов о притолоки. А печеного хлеба и впрямь хотелось. Лепешки действительно надоели.