– Вышел бы с автоматом Калашникова на крыльцо, – хотя нет, зачем же, ведь у меня семья; ну да, впрочем ведь, её муж не способен был ни на что такое. О нет, я заминировал бы дом, чтобы сдетонировало, когда их семья обоснуется так же, как в старое время наша.
Я не понимал, о ком они говорят?
– Зачем? – продолжал разговор Хмаров. – Разве они были виноваты в нашей слабости?
Лицо Краснова стало наливаться румянцем.
– Наверное, нет. А знаешь, когда моя дочь, твоя тётя, шла в последний путь на Северный вокзал, – это была их последняя надежда, – бежать на Север, в области вечных льдов, – то они стояли и наблюдали, вот ровно как москвичи в сорок четвёртом, когда по Садовому кольцу вели колонны из пленных немцев. Но президент был интеллигентным человеком, он дал гарантии, поэтому в столице ничего не происходило. Почти ничего. И они влезали в переполненные поезда, закрывая выбитые окна матрасами, и вокзал провожал их криками. Ей нашлось место в тамбуре. Поезд неимоверно долго шёл, и раскачивался, и останавливался на каждой станции. В вагоны ломились и требовали транзитной пошлины. Проходили по коридору, и женщины отдавали им обручальные кольца и серьги, а мужчины прятали под лавками своих дочерей.
Тогда она сильнее прижимала Трофима к себе и гладила по его голове, рассказывая старинную сказку о добром и сильном витязе, который побеждал всякое зло, но был вероломно предан собственной женой, – она отплатила ему чёрной неблагодарностью за всё то, что он для неё сделал. Когда же он пытался усовещивать её, когда пытался поговорить с ней, хоть чуть-чуть разобраться: в ней, в прошлом, в себе, – то она включала эмоцию, понимаешь, она включала эмоцию, и это при том, что тогда, во время исхода на Север, она пошла к начальнику поезда и заставила выделить какой-то семье с тремя малыми детьми отдельное купе.
Я принял решение даже не тогда, когда её не стало, – а все эти годы я исподволь, через мужа, помогал им; сама она никогда не признала бы моей помощи.
– Нет, я совсем не знал тёти, – пробормотал Хмаров.
– Я принял решение тогда, когда увидел его, – генерал впервые прямо посмотрел в мою сторону, – и, если ничего не сделать, то, понял, эта частица нашей общей крови безвозвратно рассеется, растворится в мире. Я сражаюсь не для себя, нет. Я хочу, чтобы у него было счастливое будущее. Я хочу, чтобы он стал созидателем, чтобы он мог творить.
Я принял решение тогда, когда ясно понял, что абсолютно свободен от навязанных человеку "норм", "установок", "ограничений". Какой может быть "закон", если из всех Законов остался только один: "Машины у ворот не ставить!"?
Наверное, узнав, кем приходятся мне Краснов и Хмаров – родной дед по матери и двоюродный брат, я должен был ахнуть, вскрикнуть, хотя бы изумиться. Но я словно видел все со стороны, и Фима был не я, а посторонний мне человек. Объятий, восклицаний от счастья вновь обретённый родни не было. Дед лишь потёр ладонью по моей руке.
Пятно света на стене, разлинованное тенью решётки, бледнело по мере сумерек, а равно и с тем нас покидало прежнее чувство несвободы. В дверное оконце подали еду. Мы безмолвно отужинали; невесомое звяканье столовых приборов почему-то казалось более громким в наступающей темноте. Не то чтобы их политические игрушки мне были не интересны, – скорее, всё это воспринималось как посторонняя вибрация для глухого, который лежит на откосе железнодорожной насыпи, когда наверху громыхает поезд.
Без лишних эмоций, обыденно генерал Краснов представил Николая Хмарова, моего двоюродного брата.
– На всякий случай мы сверим часы. Да, внуки?
Вдруг я осознал, что могу никогда больше не увидеть его – всё равно, проиграет он завтра или одержит верх.
Прорези циферблата ещё показали вторник. Но день уже угас.
Когда собрались уходить, Краснов тихим голосом подозвал Хмарова:
– Теперь поменяемся лицами.
– Придется потерпеть?
– Да.
XXIV
КАК во сне, текуч и неясен воздух, и затемнённые звуки доносятся будто из-под земли. Коридор лицея: синие тени, только что раскупоренные окна, гулкие потолки. Меня ведёт за руку наша классная дама; недавно мы ставили спектакль, никто чужой никогда не брал меня за руку, – а она взяла. Как будто провинился. Странное ощущение суховатых горячих пальцев, – и теперь думаю, что она была совсем молода, едва ли старше казака, который ожидал на диване в парадном.
– Познакомься, – с усилием произносит она, – это… представитель твоего нового… твоего опекуна. Василий, простите, запамятовала, как по отчеству?
– Просто Василий, – он вглядывается мне в глаза, – можно и безо всякого там.
Полувоенная одежда, могучее телосложение, – укол чёрной зависти: никогда не стану таким, никогда не смогу вот так, отец ещё очень печалился, что по физкультуре подтягиваюсь не больше двух раз: ужасно боялся, что я стану таким, как он.
– Хотел бы ещё с директором, – Шибанов смотрит на классную даму; почему-то его фамилию запомнил сразу, хотя, как правило, туг на новые имена.
– Не до всего сейчас, там комиссия, проверяют, ведётся ли преподавание сексуальных часов.
Приглушенный день за тонированными стёклами автомобиля, мелькание знакомых улиц; он всё-таки спохватывается и выключает магнитолу.
Классная дама рассказывала, почему теперь нужно отправиться с ним, – "Понимаешь, тебе нельзя, не нужно идти домой, тебе станет больно, и не переживай, квартира никуда денется, в приёмном покое мне отдали ваши ключи обязательно буду поливать кактусы".
Мы выехали из города в сторону аэропорта; может быть, хочешь поесть, спрашивает Шибанов, я понимаю, ты должен тоже понять… я тоже это всё испытал… знаю… так неожиданно… твои вещи уже в багажнике. Я на заднем диване. Я отворачиваюсь к окну, к молчанию верстовых столбов. По шоссе ни одной машины; он даже не притормаживает на блок-посту: перед нами открывают заранее. Он просит – не опускай стекло. Вдалеке, над химическим комбинатом, жёлтое облако.
– Это не из-за налёта, – отвечаю с усилием. – Оно так всегда.
Аэропорт уцелел; перед выходом те же фирменные автобусы до Усадьбы Деда Мороза. Наверное, теперь он станет Санта-Клаусом – или, в рамках программы воспитания толерантности, – Йоулупукки? Медленно, точно муха, вязнущая в смоле, приземляется военно-транспортный.
У Шибанова не спрашивают ни билета, ни паспорта.
– Оружие? Литература? – Хотя рамка металлоискателя даже не включена.
– Вот наше главное оружие. – Он вполне серьёзно кивает на меня.
Как во сне, наблюдаю солдат в незнакомой форме, выходящих навстречу нам из Arrival zone.
Лёгкий винтовой самолёт.
– На борту покормят. – И с великим трудом, помолчав, казак выдавливает: – Сейчас тебе понадобятся – все – силы.
– Спасибо, я не хочу есть.
Мы одни на двенадцатиместную каюту. Сидим напротив, за столиком. Казак не знает, куда применить руки, опять неумело выказывает соболезнования, наконец, берёт затрёпанную книжку Умберто Эко в мягкой обложке, тяжело морща лоб, читает и перелистывает, слюнявя подушечки пальцев.
Я закрываю глаза, но вижу всё те равнодушные облака. И как странно, поскольку ведь же они работали в заводоуправлении, – почему они оказались там, в доменном цехе, вот точно во время того?..
Наверное, ты чудовище, если, получив известие, не сказал ни единого сожаления, не пошёл в туалет искать попавшую в глаз ресницу, не переспрашивал, есть ли хоть маленькая надежда. Вот небесная краска, – точь-в-точь как у стен лицея, где классная ведёт меня за руку, приноравливаясь, как бы сообщить мне, что… что…
Пронзительные, резкие сигналы. Должно быть, заходим на посадку, надо пристегнуть ремни, но гудения двигателей не слышно.
Я просыпаюсь резко и в полном сознании. Первая мысль – ещё последняя с вечера: сегодня праздник, юбилей московского метро; неужто опоздаем на торжество?
Квартирный звонок скребётся и трепыхается. Выхожу в коридор – мы ночевали прямо в одежде – не припоминаю, что коридор такой длинный. Окуляр холодного дверного глазка. Я приникаю, глядя словно в колодец, и наблюдаю внизу, в водянистых тенях прохладного утра, чужих людей, множество чужих людей, которые пришли не скрываясь. Однако не они столь пугают меня.
Ясно различимый на фоне орнамента витража, несколькими ступенями выше площадки, на лестнице, в безупречно подогнанной чёрной военной форме, стоял величайший человек современности, полковник Эрнст Рудин.
XXV
– СМОТРИТЕ. Смотрите, что они учинили. Сегодня, в день мира и благоденствия, в день торжества народного, они по неимоверной гордыне своей затеяли злонамерение. Уже, обольщённые пышными речами их, сбираются и притекают полчища помрачённых, – затем, чтобы нанести удар внезапно и дерзновенно, чтобы обагрить кровью храмины и домы наши. Безумцы! Да неужели вы думаете, нам было ничего не известно об этом; неужели вы понадеялись, будто от нас могло что-либо сокрыться? Одно только мановение – и заговорщики рассеялись бы рукой моей! Но я долготерпелив; но я милостив. Самый заговор их был допущен моими соизволениями – помнишь ли, мы ещё так недавно обсуждали с тобой все его детали? И мы договорились, да, Пётр Николаевич, мы договорились, что произойдёт именно имитация государственного переворота, хорошая театральная постановка; и после неё мы уже с полным правом обрушились бы на внутреннего противника, в течение девяти дней очистив Россию от хазар и от печенегов, а наши товарищи (которых вы по скудоумию называете оккупантами), – наши партнёры не посмели бы ни в чём возразить нам и даже и помогли бы!
Но, вероятно, Пётр Николаевич, ты не питал особенного доверия к моему честному слову? И, может быть, полагал, будто на ваши холостые выстрелы ответят настоящими? Ты забыл, что нельзя превратить иллюзорное в истинное – для творца это всегда смертельно опасно. Если бы отыграл роль, как я и велел, то мог получить все богатства земные; а твои… а твои потомки со временем были бы допущены к самому средоточию власти! Жаль, что приходится употреблять сослагательное наклонение.
А между тем я разве когда-нибудь нарушал своё слово? Учреждая Временное Правительство, я обещал водворить спокойствие – и я водворил спокойствие. Обещал примирение и согласие – и оно повсеместно установилось. Обещал вернуть мощь и величие – и к нам вернулись наша мощь и величие, но не в дикости, а на лоне европейской цивилизации! Именно сейчас, когда легионы ландсвера маршируют по Красной Площади, – мы сильнее, чем когда бы ещё: ибо кто, если как не они, защитит нас от варварских орд?
Сегодня я объявлю, что отныне и навечно все граждане освобождаются от воинской повинности. Сегодня я объявлю, что каждому – слышишь, каждому из пятнадцати миллионов жителей – назначается пожизненный пансион в одиннадцать тысяч марок. Я сделаю последний исторический отрезок нашего существования приятным и комфортабельным. Ну а ты просто пытаешься отобрать у народа заслуженный праздник. Нарушить устойчивость, которой мы добивалась такими трудами и тщаниями, похерить межправительственные договорённости с нашими старшими союзниками, – тогда опять понадобятся долгие годы, чтобы возможно, – возможно!.. – установить подобие шаткого мира.
Взгляни на этих людей, ради которых якобы – якобы! – мечтаешь обнажить меч! Никто из них не в состоянии встать у станка, засеять поле, защитить в бою родину, оплодотворить женщину. Все они желают лишь одной только стабильности. Им по душе работать консультантами, креативными директорами, политологами, специалистами по продажам, риэлторами, сборщиками стеклопакетов. По мне – лучше бы они шли в религиозные секты, нежели в сетевой маркетинг; поджигали дорогие машины, а не копили на них; дышали обоими лёгкими вместо одного. Поверь, тебе не опереться на таких людей, Пётр Николаевич. Я давно уже дал им то, что они хотят.
– Господин полковник, прибыла съёмочная группа, – доложил офицер.
– Почему ты всё не издашь и звука? – словно бы не слыша, терпеливо осведомился Рудин у моего деда генерала Краснова. – Окаменел после моих доводов? Или же молчишь постольку, – звук его речи упал до шёпота и налился угрозой, – поскольку опасаешься выдать себя голосом? Хотя, может быть, вы уже нашли, как и голос подделывать?
Это был человек ординарной внешности, обычного роста, обыденного телосложения. Когда-то, в годы студенчества, они поехали в стройотряд собирать картошку. Им недоставало еды; где-то в деревеньке по-тихому изловили куру. Они учились на юридическом факультете и, следовательно, пришли к необходимости перепоручить бройлера судебному процессу. Каждый подыскал роль: судьи, прокурора, журналиста уголовной хроники, тюремного капеллана, присяжных и тому подобное. Выслушав по всей форме дело, пришли к неопровержимой и безусловной вине, и постановили казнить куру через отрубание головы. И тогда он, до того вроде бы остававшийся в стороне, – то есть самый обыкновенный, с нормальными, не исключительными, но и вовсе не плохими отметками, как-то и неожиданно для себя вызвался играть палача. Тут же из простыни сделали балахон.
И он был бы и даже рад поехать в домик у моря, нянчиться с детьми и щенками, наговаривать на диктофон мемуары; но он ясно понимал, что не имеет не только пути назад, но и хотя возможности остановиться, вот будто ступаешь по трясине. И после окончания курса он никогда не приходил на встречи выпускников, потому что прийти должен был бы другой, прежний, в котором всё оставалось так же обыденно и обыкновенно, – скажем, юрисконсульт или креативный риэлтор, – обманывать и подделываться под кого-либо он совсем не хотел.
– Оксидант!! – взревел он, точно опомнившись, после неожиданного молчания.
Адъютанты передали Рудину аэрозольный баллончик, такого же чёрного цвета, как и униформа.
Он поднёс было спрей к лицу старика, отрешённо сидевшего на дощатом полу со сведёнными за спиной руками, – но спохватился вдруг:
– А съёмочная группа?!
– Техническое обеспечение, господин полковник, – лепетал офицер, – сеть не могут поймать…
Он утомлённо поморщился и прыснул из баллончика в лицо человека, так не похожего на грозного генерала Краснова.
Тот успел только закрыть глаза. Рудин бесстрастно взирал, как из-под век пленника текли слёзы (насколько я понял, смена облика всегда невероятно болезненна), – однако ни один мускул не дрогнул. Кожа почернела, потрескалась и стала слезать.
Дед и внук поменялись лицами.
Через минуту подле меня, у стены, вытянув ноги по полу, сидел Хмаров, – я уже позабыл, что это был он, а не сам Краснов; он был одновременно и моим дедом, и моим братом, словно в античных мифах.
Полковник Рудин усмехнулся, но его взгляд не выражал какой-либо эмоции:
– Да, вполне в его духе – отдать на заклание детей. – И, не сделав малейшего перехода, разразился выкриком: – Где ваши телехорьки?!
– Выставляют баланс белого, господин полковник…
– Пускай они утрут слюни и заснимут сюжет! Хоть в конце-то концов! Должны мы как-нибудь информировать наших иностранных партнёров и мировое сообщество? Я оснастил ТК-холдинг новейшей техникой!
– В том-то и затруднение, господин полковник… Они ещё с ней… не сработались.
– Вы полагаете, может быть, – обратился он прямо к офицеру, – что моё благорасположение принесло вред? Вы так полагаете? – Офицер казался особенно побледневшим на фоне чёрной униформы, но внезапно Рудин отмахнулся вяло и с усталостью: – Впрочем, это совершенно не важно, это не имеет никакого значения, они всё равно не расскажут, где настоящий Краснов, – ни даже вот он, ребёнок: вы видите, мой бывший соратник не остановился ни перед чем и поколебал невинную душу! Арестуйте.
Ребёнок, это стало быть ты, Фима… Но ребёнок, который и под пытками не выдаст своего деда!
– Прикажете санкционировать конвенционное применение ограниченного воздействия? – протараторил офицер.
– Только не для мальчика. На нас Европа вся смотрит. – Посмотрел на меня. – Как там в школе у вас? Часы сексуальные нормально преподают?
За слова "мальчик", "ребёнок" и "школа" я возненавидел Рудина ещё сильней, чем тогда, когда он этими же словами остановил бойцов, хотевших, после Шибанова и Хмарова, защёлкнуть меня наручниками.
– Вы официально обвиняетесь в измене родине, в попытке свержения конституционного строя, в покушении на жизнь высших государственных деятелей. Сверх того как военнослужащие вы обвиняетесь в нарушении присяги. Но все эти мелкие проступки ничто по сравнению с виной вашего командира, а моего несчастного друга Петра Николаевича Краснова: он пошёл на предательство. Сугубо из одной прихоти начал играть жизнями не только миллионов сограждан, а и своих даже наиболее причастных соратников. Он ведь совсем не молод, вы знаете это: он более чем в летах. Какой смысл подбираться к власти сегодня, когда если завтра окажется не по силам держать её в одряхлевших руках? Но у него предусмотрено. Видите, нам все известно.
Я не понимал, для кого он всё это говорит? Для Шибанова и Хмарова? Они и так в курсе. Для съемки сюжета? Но разве камера уже включена? Ну не для меня же.
– Технология позволяет не только поменяться обликами, но и – личностями, – тоном мой классной дамы продолжал он; вообще меня поражали эти моментальные, без каких-либо промежуточных стадий, перепады настроения и голоса. – Перезаписать информацию с одного головного мозга на другой. Правда, в отличие от ваших предыдущих фокусов, это – по естественным причинам – будет необратимо, и, кроме того, потребуется генетическая совместимость реципиента и донора, – то есть, попросту говоря, они должны быть родственниками. После интродукции воспоминаний донора в головной мозг реципиента, личность последнего перестанет существовать. – Рудин выхватил из поясного чехла карту памяти (поясной чехол, жутко по-старпёрски, подумал я): – Можете ознакомиться! Вот аудиозапись! Он уже договорился о времени операции! А если одна болванка не подойдёт – найдётся и другая, чуть-чуть помоложе.
Я наконец начал хоть что-то понимать: мой брат Хмаров и дед Краснов поменялись лицами и готовились поменяться личностями, чтобы молодость и сила первого стали вместилищем опыту и мудрости второго. Вот почему Хмаров не заводил семью, детей и хотел хотя бы меня братом, – готовился принести жертву для спасения родины. Мой двоюродный – один из последних героев нашей обезгероевшей страны.
Потом я сообразил, для чего они так внезапно разыскали меня в северном городке. Логично, всегда нужен вариант "б".