Сплавляться по ледяной реке, держать баранку самосвала, штурвал самолета, править вёслами, сплёвывать песок с крепких зубов, бить молотом, оттирать бензином машинное масло с жёстких ладоней, вращаться на турнике и спрыгивать с брусьев, смеяться и петь, любить цветущие яблоневые сады, защитить свою женщину и свою Родину – ты не можешь ничего, милый Фима. И самое печальное, ты смирился с этим и даже нашел оправдание: "Какая родина? Где она? Что именно я должен защищать? Приватизированную двухкомнатную квартиру? Шесть соток дачного участка? Место на парковке? Белинского и Герцена?"
Граждане зашумели.
– Товарищи, обратите внимание, на станции "Комсомольская" перрон был асфальтовый, а здесь на полу – камень! Чистый мрамор-гранит!
– Товарищ Каганович сказал – навека.
– В мировом масштабе.
– А лампы! Я ведь утром уже проезжал здесь, на "Кировской", я точно помню: были свечи накаливания. А теперь – какой-то светящийся газ в стеклянных трубках? Товарищ краском, как думаете, что такое? Или это на станции "Дворец Советов" свечи накаливания?
– Да здравствует непобедимая мощь советского воздушного флота! – вдруг звонко закричала девушка в голубой блузке под распахнутым плащом.
– При чем здесь авиация, подруга? Мы в метро!
– Трамвай заменил конку, а метро заменил трамвай. Скоро не станет трамваев! Во всех советских городах – метро! А из города в город – ракеты!
Две девушки с букетами сирени, женщина в чёрных мужских полуботинках с ребёнком на руках, крепкий парень, пожилой мужчина, военный – почему они так одеты? "Да это артисты", – наконец понял. Ну конечно, переодеты, загримированы, читают из роли. Поэтому и вагоны музейного вида, цвета крем-брюле. Похоже, на одной из станций, несмотря на все последние события, снимают клип или очередной сериал. Оккупация оккупацией, а синемашка по расписанию. Сценарий клепают весёлые циники типа Хадижат. Интересно, какой может быть сюжет по нынешним временам? Молодой рабочий обнаруживает у себя нетрадиционную ориентацию, Сталин лично отправляет его в ГУЛАГ, война, герой уходит в штрафбат, на фронте чудом избегает пули заградотряда, сдаётся в плен, вместе с армией генерала Власова поднимает мятеж, спасает из концлагеря своего будущего мужа, интеллигентного скрипача, и освобождает от нацистов Прагу. Победа!
Мой дед Краснов – как странно и непривычно называть его так, – очень любит пересматривать старые довоенные сериалы: "Ликвидация", "Гибель Империи", самый уважаемый – "Две судьбы-2". Посмотрит – и слёзы наворачиваются: ах, как мы прекрасно жили! Меня сериалы никогда не интересовали, я театро-, а не киновед. Кто понимает, разница такая же, как между драматургом и сценаристом. Один пишет пьесы для сцены, другой – сценарии кинофабрикам. У первого – философия, монологи, поиски смысла жизни, как ни высокопарно звучит; у второго – погони, сэкас, взрывы как у Майкла Бэя, правильное позиционирование проплаченного бренда в кадре.
Я отступил за пилон. Впрочем, возбуждённые предстоящей съемкой актёры не замечали меня. Прогуливались по среднему залу станции, словно по музею, рассматривая интерьеры.
– Товарищ краском, позвольте пожать вашу руку? – весело сказал парень в широких брюках и белой рубашке с закатанными рукавами. На рубашке рубиново темнел орден.
– Конечно, – отозвался военный, одёрнув гимнастерку. – С удовольствием выполняю сталинское указание о бдительности.
– Понимаю, – произнес парень, нахохлив светлые воробьиные брови. – Не пожмёте мне руки? Не имеете права?
– Наоборот. Товарищ Сталин сказал: "Быть бдительным – значит не только распознавать вовремя своих врагов, но и уметь вовремя узнавать своих друзей".
– Читали нынче беседы Булганина, Молотова и Литвинова с министром иностранных дел Франции Лавалем? – встрял полный мужчина в присборенном пиджаке и треугольном плетёном галстуке. Из кармана торчит сложенная газета. – Вот и распознайте, друг он нам или враг? Товарищ Булганин объявил – друг.
– А вы сомневаетесь в его словах? – весёлым голосом спросил военный.
– Нет, отчего же мне сомневаться, если об этом написали "Известия". Це ж газета, знамо, не соврёт. Но ваш, безусловно, передовой великолепный метро проложили все-таки по линии, полностью повторяющей маршрут наземного трамвая…
– А, так вы, папаша, по-видному, трамвайный любитель? – с наскоком воскликнул парень и пятерней завёл назад, ото лба, волосы, словно готовясь к сражению с открытым лицом.
– Да бросьте вы!
– Всё в старое нас тянуть хотите, с вами бы мы и сейчас на конке ездили. Спасибо Кагановичу! Хотя, я ведь, когда вот этими руками, лопатой во дворе на Русаковской улице копать начал, я ведь тоже не верил, что всё таким станет! Вот эти руки кайло и лопату держали! Метро рубили вот этими руками!
– Вы герой, и ваша комсомольская гвардия героическая, никто не спорит. Позвольте пройти в вагон, посмотрим на следующую станцию.
– Нет, папаша, вы погодите, мы с вами не докончили!
– …Я танцевать хочу, я танцевать хочу! – запела, покачивая букетом сирени, девушка в белой ажурной вязаной кофточке и светлых замшевых босоножках.
– До самого утра! – подхватила вторая, невысокая, с синим эмалевым значком парашюта с красной звездой на шелковой блузке.
И, схватившись за руки, они принялись кружиться по аванзалу.
Станцию наполнил запах сирени.
Ребёнок рвался с рук матери, подпрыгивал, лягался, вытаскивал из её волос гребень, тянул за косынку, она на мгновенье спустила его на блестящий каменный пол. Мальчик схватился за мятую льняную юбку матери, прижался стриженой головой к поле её мужского пиджака, обронил свой головной убор, похожий на игрушечную юрту. Сперва показалось – это еврейская кипа, потом я вспомнил, так выглядела тюбетейка. Мать подняла тюбетейку и вновь подхватила мальчика на руки. Он поглядел на меня – мы встретились глазами, но тут же отвёл взгляд и уткнулся в закрученную плетёнкой косу матери, вцепился в съехавшую с её волос косынку.
Девушки уже разжали руки и смеялись, глядя друг на друга.
– Какая же я счастливая! – закричала невысокая, со значком на груди. – Столько всего за один день! Ты поверишь, вчера совершила пятисотый прыжок! Мы все, тридцать человек, в Монино, утром! А сейчас я в метро! Тебя как зовут?
– Лидия.
– А меня Евдокия.
– Отправляется! Поезд отправляется, товарищи!
Девушки взвизгнули и помчались к дверям вагона. Парень с зачесанными назад волосами и полный "папаша" в плетёном галстуке подхватили под локти мать с ребенком, военный окинул строгим взглядом платформу, все вбежали в вагон. Двери сомкнулись. Поезд лязгнул, набрал ход, мелькнул между колоннами прозрачной полосой, сквозь которую ясно видна была путевая стена станции и надпись "Кировская".
Грохот затих. Его сменила прохладная тишина. Я взглянул на стену тоннеля. Поверх постаревшей глазурованной плитки надпись – "Чистые пруды".
– Это что за хипстерятина была? – гаркнула, выйдя из будки-стакана, дежурная по эскалатору, видимо, вспомнившая молодость нулёвых.
– Съемочная группа, сериал снимают, – ответил наобум.
Теперь, в наступившей тишине, мне показалось, что коричнево-жёлтого поезда и артистов не было. Привиделось. Разыгралось.
Ты слишком начитанный и чувствительный, Фима. Ты фантазёр. И перестал различать, где твои художественные выдумки, а где реальность.
Я сел на деревянную лавку в нише под широким карнизом со спрятанными за ним светильниками. Из-за серовато-дымчатого мрамора свет казался туманным. Поглядел на каменный пол – возле опоры скамьи лежали две сложенные вдоль газеты. Кажется, у артиста, изображавшего любителя трамваев, из кармана пиджака тоже что-то торчало. Видимо, в сутолоке обронил. Я поднял – свежие газеты, еще пахли типографской краской и даже сразу запачкали палец. Выглядят старомодно. Невиданные шрифты. Ах, "Известия". И ещё "Правда". Понятно. Эту газету иногда притаскивал мой дед Краснов со своих таинственных сходок. Непонятно, зачем вообще её брал, с его-то монархическими воззрениями. Наверное, чтобы знать врага в лицо.
Я пробежался взглядом по верху страницы.
Сегодня в номере. Приветствие тов. Молотова строителям метрополитена. Молотов – изобретатель коктейля? Статья: А. Арнольдов – Перестроить транспорт по-сталински. Что за ерунда? Фельетон: И. Ильф и Е. Петров – Дело студента Сверановского. Ильф и Петров, которые "Двенадцать стульев"? Разве они не умерли ещё в прошлом веке? Первый день работы московского метрополитена – Перевезено около 300 тысяч пассажиров. Первый день после чего – после повышения цен? К итогам театрального сезона: совещание театральных работников в редакции "Правды". С каких пор театральные работники ходят в "Правду"? Десятилетие Советского Сахалина. Сахалин разве не японский? За такой русский империализм нынче можно и на кичу влететь. Похоже, они там, в "Правде", совсем в маразм впали. Фельетон: А. Аграновский – У постели больного. Фельетон пропускаем. Выступления т.т. Сталина и Кагановича на торжественном заседании, посвященном пуску московского метрополитена. Что такое т.т.? Тут и тут или там и там?
За какое же число газета?
Пятнадцатое мая. Всё правильно – пятнадцатое мая. Так, "15 мая, 1935 год, среда". Извиняйте, господа коммунисты, за въедливость: пятнадцатое мая, среда. Тысяча девятьсот трицать пятого года? Газете почти сто лет! Кто-то обронил букинистическое сокровище, отборный антиквариат.
Я потёр черные следы на подушечках пальцев. Перехватил страницу – на краю бумаги остались отпечатки моих папилляров. Нет, краска совершенно свежая. Ну да, запах свежей газеты. Я вспомнил поезд цвета крем-брюле и артистов. Наконец-то понятно: настоящие, подлинные газеты сканировали в архиве и распечатали сегодня утром в качестве реквизита сериальщины. Похоже, действие фильма будет происходить в мае 1935 года. Эта "Правда" – красивая декорация. Эх, читнём на досуге.
Табло над рампой показывало время с момента ухода предыдущего поезда – 0:17. Менее полуминуты?
Конечно, мне всё показалось. Коричнево-жёлтый кинопоезд остановился лишь на мгновенье, артисты не могли высыпать на платформу, смеяться, разговаривать и танцевать вальс. Единственное, что можно было успеть – обронить съёмочный реквизит, эти две газеты. Твой мозг, Фимочка, воспаленный чтением множества ненужных книг, придумал героев труда, офицеров (то есть званий офицеров тогда не было – значит, красноармейцев), парашютисток, многодетных матерей и наложил умственное видение на легенду о призрачных поездах.
Я сунул газеты в рюкзачок, поднялся с лавки под грохот нового состава. Зайдя в пустой вагон, сразу сел с краю, возле дверей. Над головой – реклама: улыбчивая девушка в переднике, с короткой юбкой и в кружевных чулках, как на пикантных открытках Серебряного века: "Работа в Еврорейхе – твой шанс на лучшую жизнь!" Хоть что-то из нашего времени. Перевёл взгляд на грязный коричневый пол под противоположным сиденьем. Там валялась маленькая тюбетейка, похожая на игрушечную юрту.
XXVIII
– ГЛЯДИТЕ, чего принёс, – я всё ещё не мог обратиться к Краснову на "ты", слишком внезапно один из самых влиятельных теневых политиков современности превратился в моего деда. – Газеты "Известия" и "Правда" за 1935 год.
Генерал замер, затем скрестил взгляды с Василием. Казак молча глядел то на меня, то на деда и тряс заварной чайник, освобождая его от утреннего распаренного сена – хорошего чая было почти невозможно достать.
– Откуда у тебя, Трофимушка? – заволновался дед. – Где ты их взял? Это ж раритеты.
– Я тоже сперва подумал, что настоящие, букинистические. Потом – да: бумага сероватая, но всё ж не пожелтевшая, не истлела. Это копии. На площади снимали какой-то сериал из старинной советской жизни и обронили реквизит.
Сам не знаю, почему соврал, будто съёмки производились не в метро, а на улице.
– А, может, уже всё досняли и выбросили ненужное, – продолжал объяснять. – Довольно достоверно изготовлены, пахнут свежей типографией и краской мараются.
Василий, сурово сведя брови, покосился на ретро-прессу, переложенную мною на буфет.
– Сериал… – произнёс дед слегка потухшим голосом и жалобно поглядел на Василия, который принялся яростно соскребать со сковороды по тарелкам жареные на маргарине макароны. – Ничего, ничего. Будут и настоящие. Дождёмся!
Дед вновь приободрился, но на газеты долго демонстративно не глядел, словно, оказавшись новодельными копиями, они провинились.
– Василий, седай, хорош хлопотать. Всем приятного!
Молча съели макароны с безвкусной баночной ветчиной из гуманитарной помощи, думая каждый о своём.
За "травяным" чаем – запаренным сбором сорняков и листьев, собранных Василием на пустыре, – дед, наконец, взял с буфета "Правду".
– Та-а-к! Почитаем, что в мире делается, – натужно пошутил. – "Замечательная встреча". Как вам такое название текста? Ну и с кем же встреча?
– Желательно бы без комментариев, – как можно более вежливо попросил я. – Когда я ем, я не у дел.
– Замечательная встреча, – упрямо повторил дед, начиная чтение. – Вчера утром французский министр иностранных дел господин Пьер Лаваль и сопровождающие его лица посетили Монинский аэродром.
Монино. Я сразу вспомнил девушку в голубой блузке с эмалевым значком парашюта, увенчанного алой звездочкой. Вспомнил, как звонко и счастливо она кричала про авиацию, про пятисотый прыжок. Ни режиссёра, ни камер не было, она просто репетировала роль.
– На великолепном аэродроме, дышащем свежестью и блистающем чистотой и отменным порядком, французские гости и все присутствующие в течение нескольких часов наблюдали с террас, возвышающихся над лётным полем, изумительные по мастерству полёты отдельных кораблей и целых отрядов нашей авиации. Это было замечательное и незабываемое зрелище, – с выражением зачитывал дед. – Сначала над аэродромом в широком строе пролетел отряд лёгких самолётов. Это был первый привет гостям от советских летчиков. Самолёты поднимались целыми группами, отрываясь почти одновременно с земли, и, мощно расправив свои крылья, уходили ввысь. За ними тронулись тяжёлые машины…
Василий слушал, положив руку на стол и подавшись вперёд.
Диковинный текст! Нынче даже писатели по-другому работают (а здесь так вообще – журналисты!). Громоздкие причастные обороты не отягощают, а привносят покой, словно отправляя после многолетних скитаний в мою детскую комнатку, к старым детским книжкам.
Я доел скудную порцию и закрыл глаза.
Горячая синева, чуть розоватые облака, лёгкие колонны и круглый купол белоснежной беседки, – всё выложено фрагментами мозаичной смальты.
Тяжелые самолеты набирали высоту и медленно уходили всё дальше, в солнечное небо, а над аэродромом снова появилась группа небольших винтокрылых машин. Они шли в широком строе, направляясь к центру лётного поля, а, достигнув его, выбросили несколько десятков небольших вымпелов, украшенных красными советскими флагами. Одновременно из двух самолётов прыгнули два парашютиста. Самолёты ушли, по-над полем величественно опускались расцвеченные флагами парашюты. Вот коснулся земли один, другой, третий, и скоро они усеяли посадочные полосы алой тканью флагов, как цветами. Немного погодя приземлились и парашютисты.
– Их имена известны среди нашей авиационной молодёжи, – с нарастающим восторгом зачитывал дед. – Один из них – товарищ Аминтаев, совершил девяносто прыжков, вторая – товарищ Тимохина, Евдокия Тимохина, совершила свой пятисотый пыжок.
Я снова вспомнил встречу в метро. "Как тебя зовут? Лидия. А меня Евдокия". Понятно, сценарий основан на реальных событиях, возможно, сценарист воспользовался теми же самыми архивными газетами.
– По всей манере, с какой они держались в воздухе, как они приземлились, – став на ноги, как только они коснулись земли, – и по той легкости и изумительному спокойствию, с которым оба направились к восхищённым гостям, было видно, что это опытные и прочно знающие свое дело храбрые советские парашютисты. Их воспитала Военно-воздушная академия. Через несколько минут они были среди присутствующих. И здесь произошла трогательная сцена: товарищ Аминтаев передал Жозефине Лаваль букет красных и белых роз, с которыми он спустился на парашюте из самолета. Звук моторов снова привлек к себе внимание…
Низкий могучий гул заполонил небо. Сперва показалось – просто группа самолетов. Но всего несколько мгновений, и перед глазами высоко в небе сложилось буквами: "Сталин". Казалось, аэропланы спаяны невидимой цепью, или, может быть, я лишь прохожу под неподвижно висящими (так близко, что дотянуться рукой) миниатюрными авиамоделями, – настолько безукоризненно они выдерживали строй в этом сложном лёте.
– Но здесь была только одна связь, – донесся торжествующий голос. – Дисциплина, выучка и сила советских лётчиков. Этот замечательный фигурный полёт, выполненный блестящей эскадрильей Военно-воздушной академии, вызвал всеобщий восторг, лётчики были вознаграждены горячими аплодисментами. С неменьшим мастерством продемонстрировали своё лётное искуство экипажи новых скоростных самолётов, с огромной быстротой пересекавших аэродром по всем направлениям и проделавших двойные и тройные "бочки" и "штопор вверх" почти над головами зрителей. Эти машины можно назвать метеорами, взнузданными сильными руками пилотов-большевиков! И когда они уходили на посадку, им вслед неслись самые горячие одобрения. В заключение были показаны масовые парашютные прыжки. Тридцать парашютистов прыгнули вниз, образовав линию белых куполов, медленно приближающхся к земле. Неожиданно линия превратилась в слово: "СССР". Это показывала своё искусство советская авиационная молодёжь – парашютисты Центрального аэроклуба СССР. Они приземлялись по одному, по двое, быстро вскакивали на ноги и, как ни в чём не бывало, деловито складывали свои громадные зонты и отправлялись на место сбора. Замечательная молодежь! Как заботливый и гостеприимный хозяин, товарищ Ворошилов ознакомил гостей с жизнью и бытом Монинского аэродрома, проведя их по помещениям и залам, опрятным и чистым, свежевыкрашенным, убранным зеленью, а главное, наполненным молодыми, сильными, храбрыми водителями боевых машин Красного воздушного флота. Гости пробыли на аэродроме несколько часов и покинули его, увезя с собой глубокие впечатления непобедимой мощи советского воздушного флота, – ликующим, хотя и осипшим голосом закончил чтение дед.
Василий сидел с просветлённым лицом, словно в реальности пережив столетние картины авиационной бодрости и непостижимой весёлой смелости.
– Да, вот как раньше корреспонденты писали! Нет, газетку надо сберечь, – заключил Краснов. – Тут прямо сила геройская. – Он погладил страницу и неожиданно скорбно сказал: – Судьба и Родина едины…
И я вдруг ясно и отчетливо понял, осознал и принял: моих родителей больше нет, и старый генерал – посланный мне дед, мой единственный родной человек. Ещё утром я сомневался – зачем бы моя мама стал скрывать от меня своего отца, почему я не знал, не помнил его? Слова "судьба" и "Родина", произнесённые с болью, вдруг сложились в крепления, недостающие звенья между которыми все эти страшные годы скрывал, берег, прятал мой дед.
– Дед, – дрогнувшим голосом сказал я.
– Что, Трофимушка?