Тянул руку к серому пиджаку. Двери раскрылись. У-у-у! Мне хотелось завыть. Но на моё счастье, с платформы в вагон ринулась такая плотная толпа пассажиров, что "кепку" внесло назад, почти в мои дружеские объятия.
Я вцепился в свой рюкзак, прикрытый полой серого габардинового пиджака.
– Здорово, жиганчик! – разворачиваясь, нагло хохотнул "кепка". – Откедова приплынул? Сорочка беленькая, сидорок заграничный.
– Здоровей видали, – ответил я, дёрнув рюкзак к себе, и удивился: я точно не знал таких идиом! Наверное, когда-то прочитал в книге, а теперь синхронизировался с дискурсом.
– Мы с милёнком до утра целовались у метра, – нахально, в такт всеобщему веселью, пропел вор, не отпуская рюкзак.
Всё наперекосяк. Спасательная срывается. Почему? Следовало планировать! А что? Как?
– На "Красных воротах" тебя УГРО ждёт. Петруху Аристова уже замели. – Вспомнил газетную заметку про хулиганов, изловленных московским уголовным розыском. Да и пошлейшие ментовские сериалы деда сказались не лишними.
– Какого Петруху? Чё гонишь? – он говорил уже без наглинки, серьёзно.
– А ну выбирай: на шконке у параши сидеть или Родину спасать? – Сборник новелл Варлама Шаламова, так поразивший когда-то, наконец пригодился.
– Ты откель такой приметелился.
– Я из будущего. – Рюкзак наконец оказался у меня в руках. "Кепка" замер. Наши лица были так близко, что я видел бугорок на слизистом крае его века. – В 1942-м году в войне с фашистской Германией ты умрёшь смертью храбрых в штрафном батальоне.
– Я человек нервный, пострадавший от царского тюремного режиму, за такие слова могу и врезать! – загоношился "кепка", не очень уверенно.
– Смотри! – я с треском сорвал липучку с горловины рюкзака, выдернул небольшой наладонный планшет, от прикосновения сразу засветивший экраном, и ткнул его в руку с наколками.
Даже не пришлось открывать фотографии из будущего – один вид плывущих по экрану неоновых рыбок потряс "кепку" настолько, что я мог плести что угодно, хоть про реставрацию монархии или жизнь на Марсе, поверил бы.
Мальчик в пионерском галстуке на голую шею, приоткрыв рот, уставился на плывущих мерцающих рыбок, особенно ясно видимых в полутьме вагона.
– Тебе чего, шкет? Дуй до мамки, – растерянно сказал "кепка".
Скоро станция "Стадион Народов". И всё не по плану! Я должен был установить контакт с красноармейцем, комбригом! Вывести героев из метро в наше смутное время! А вместо того потерял время с вором. И всё по моей вине – прошляпил рюкзак. Но не может быть, невозможно, чтобы из-за тебя… Если сорвётся, нет мне прощения! Останется только навсегда сгинуть в тоннелях, делая стенгазету для Тоннелепроходчиков.
Расталкивая пассажиров, я вскачил на кожаный диван – пришлось задеть кедами подол платья сидевшей женщины, треснулся макушкой о потолок (светильник, поручень?); удерживая сияющий планшет, как икону в крёстном ходе, подался вперед и отчаянно, словно меня хотели вздёрнуть, закричал:
– Товарищи! Послушайте!
Лидия и Евдокия замолкли, краском цепко взглянул и переместил руку наизготовку, словно сжимая невидимую рукоять клинка.
– Война, товарищи!
Резко оборвала треньканье гармошка.
– Я с милёнком Сёмкою прокачусь подзёмкаю!.. – вслед за гармонью в тишине оборвались частушки, что выкликивал в глубине вагона шальной женский голос.
– На нашу Родину напали враги. Войска Еврорейха захватили страну. В Москве армия ландсвера.
Краском пробирался ко мне.
– Спокойно, товарищи. Кулацкий провокатор!
Вот сейчас достанет наган – разговор короток – и к стенке, и планшет с жёваным яблоком не защитит.
На подходе к станции поезд стал тормозить, я качнулся, балансируя со своём помосте, уронил гаджет, улавливая периферией слуха предательский хруст – не в своё время не садись; пытаясь удержаться, вцепился в какой-то выступ. Щелчок, шипение воздуха, словно под нами рассердился дракон. Состав лязгнул, пассажиры повалились.
Разлепляю глаза. Стоп-кран, сорванная проволочная пломба. Красноармеец стиснул моё запястье на болевой приём.
А-а!..
Закричал, рыдая:
– Товарищи! Это правда. Война! Ландсвер уже на Охотном ряду! В Кремле Временное правительство! Спасите Россию!
Свет погас. Девушка взвизгнула. Громко заплакал ребёнок. Обесточенная электричка медленно, словно корабль-призрак, вплывала на станцию "Стадион Народов".
Топографическая деталь – враг не просто у ворот города, а марширует уже по Охотному ряду к Красной площади – почему-то подействовала на красноармейца.
– Всем сохранять спокойствие и порядок! – отпустив меня, раскатисто скомандовал он, когда поезд нехотя остановился. – Выходим без толкотни на перрон! Мужчины, помогаем женщинам и детям!
Поразмыслив мгновенье, с шипеньем раздвинулись двери. Пассажиры, ошарашенные известием о войне, потрясённо, в тревожном молчании выходили из вагона.
Я обессиленно дотащился по перрону до скамьи и рухнул. Вдали, на другой стороне второй платформы, виднелись чёрные ряды бойцов "Белой стрелы".
Пассажиры заполняли пространство перед поездом, недоуменно озираясь, оглядывая станцию.
– Гля, жиган! – Я вздрогнул. – Ты чего там базарил? Какой штрафной батальон? Где погибну я?
"Кепка" стоял возле меня.
– Потом, друг!
Превозмогая слабость, я обогнул толпу пассажиров, пробрался к переходу.
На второй платформе – станция в плане напоминала букву "Ш", три палочки которой являлись тремя железнодорожными путями – стояли несколько офицеров под предводительством генерала Краснова. Висели флаги России, красное знамя СССР. Где дед его взял? Ограбил по пути "Музей советской оккупации", или хранил в той же комнате-кладовке? Ну да, как припекло, так про "ужасы тоталитаризма" верещать перестали, сразу под кумачёвый стяг выстроились. Почему-то я замечал ненужные, несущественные мелочи. В торце платформы оборудован импровизированный фуршет: столы с рядами коробочек сока, банок кофейного напитка, упаковок энергетического сухого продукта "Печеньки Госдепа". На каких загадочных складах всё это подготовлено? Ох, дед, ох, Василий! А ведь я временами считал старика никчёмным… хм, даже неловко вспоминать словцо. А Василий, простоватый, даже недалёкий, как я выскомерно полагал, казак Василий! Сейчас он стоял с сосредоточенным лицом, строгий, с выправкой спецназовца, на полусогнутой руке – армейский планшет, заряжающийся от шума.
Вдоль ближней ко мне платформы тянулась линия пластиковых столов со старомодными пачками бумаги и коробками шариковых авторучек. "Регистрация народного ополчения", – гласили таблички.
Неплохо.
Из-под свода свисал большущий светодиодный экран – такие транслируют на улицах и площадях социальную рекламу.
Дед кивнул Василию и Хмарову и громко, от волнения не своим голосом, провозгласил в невидимый издалека радио-микрофон, огибающий лицо:
– Товарищи, начинаем!
Василий ткнул пальцем в планшет.
Светодиодная панель вспыхнула. Тысяча человек – крепкая людская плотина – заворожённо подняли головы и потрясённо устремили взгляды на экран. В 1935-м уже показывали цветное звуковое кино? Даже если и так, впечатления от нашего фильма проняли даже меня.
Заиграла довольно бравурная – в духе индустриализации – музыка, начался фильм-клип о положении в стране. Пропагандистский, конечно, но очень точный, и впервые за много лет – ни одного доброго слова про общечеловеческие ценности, Локотскую республику, евроинтеграцию.
Когда и где его сняли? В голове стукнуло: Хадижат, Телекоммуникационный холдинг. Она? Но ведь риск какой – цифровать и монтировать подпольный видеоманифест прямо под носом начальства! Я вспомнил первую нашу встречу в метро – каблук её туфли застрял в гребёнке эскалатора. Она всё нарочно подстроила, или на ловца зверь? Я вспыхнул… Врал, что мне восемнадцать, что работаю в ТКХ. А она всё про меня знала. Что мне шестнадцать с половиной, что никакой я не сотрудник, а только школу закончил. И даже то, что "чистый", "прекраснодушный"… Закрыл глаза от стыда – а я-то изображал перед Хадижат бывалого парня, намекал, хоть и обиняками, что опытный умелый мужчина. А она всё про меня знала.
– Слухай, жиган! Какой 1942-й год, в каком батальоне я сгину? Чего базарил-то?
Я очнулся от мыслей о Хадижат. Тут судьба Родины, а ты всё о бабском, Трофим.
"Кепка" дёргал меня за рукав.
"Вставай, страна огромная!" – понеслось из динамиков, пошла нарезка кинохроники 1941 года.
– На экран смотрите, покажут, – примиряюще сказал я. – Не утверждаю, что именно вы погибните, но жертв среди советских людей будет много, двадцать семь миллионов в войне, одиннадцать миллионов в перестройку.
На светодиодном экране появлялись лица Сталина, Хрущёва, Гагарина, Горбачёва, лыба Ельцина. Карта СССР разваливалась на куски. Вспыхнула инфографика: труба с нефтью, схематичные корпуса заводов – богатства народа стали принадлежать кучке олигархов. Мой дед генерал Краснов – а к сценарию он несомненно приложил свою патриотическую руку, даже уместил в фильм эпизод про детей-сирот, которых за деньги продавали в заграницу, и никто не интересовался, для каких нужд: на ограны или извращенцам. Мелькнул ещё один президент, эпоху которого наши вспоминали чуть не со слезами. Потом началось то, о чём рассказывали родители, видевшие всё своими глазами, – и я смотрел вполглаза. Дефицит продовольствия, уличные беспорядки, расстрел толпы неизвестными снайперами, кадр: входное отверстие пули в бронежилете мирного демонстранта. Временное правительство. Премьер из юристов, президент из эмигрантов. Марширующие отряды ландсвера. Когда фильм окончился, на платформе поднялся гул. Удивление. Истерический смех. Снова детский плач. Недовольство. Гнев.
– Товарищи, вы находитесь в две тысячи, – помехи микрофона, – …цать пятом году! – раздался усиленный аудиосистемой голос Краснова. – И вы уже поняли, что это не шутка, не театральная постановка и не провокация иностранных разведок. Стране нужна ваша помощь. Ну нет у нас сейчас своих героев! Изничтожились российские герои к исходу тысячелетия! Нам, вашим потомкам, не одолеть сегодня врага! Дорогие советские граждане, родные! Предлагаем организованно проходить к столам регистрации в народное ополчение и трудовую армию.
Я вспомнил о рюкзаке, выдернул пакеты с раздаткой.
Пробирался сквозь толпу, пёструю, как мозаики на станциях, плотную, как развевающееся знамя, и сильную, как стальной молот.
– Вы в будущем, – повторял я, называя год. – Это вещи из нынешнего времени.
И на вытянутой руке демонстрировал, а затем отдавал прозрачные шариковые авторучки, листовки, светящиеся мобильные телефоны, электронные записные книжки с голосовыми ответами примитивного искина: "Что это?!" – "У вас в руках унифон, ваш незаменимый помощник в повседневных делах!".
Участники всесоюзного съезда изобретателей сгрудились вокруг планшета, сразу освоив принцип перелистывания страниц касанием экрана.
Метростроевцы – со значками ударников и орденами – потрясённо рассматривали схему Московского метрополитена будущего, вернее, настоящего.
– Братцы! В деревне моей, в Саларьево – метро! Эвон как, станция "Саларьевская".
– Ну и ну! За две сотни станций.
– И в Солнцево! – восхищались строители. – И в Кунцево! И в Перово! Смотри-ка, и в Лихоборах, и в Котельниках! В каждой деревне метро! Неужто всё большевики сделали? Лазарь Моисеевич, вы только представьте!
Человек с густыми чёрными усами недоверчиво взглянул на экран планшета.
– Погодите, разрешите, – встрял я и быстро набрал в поисковике "Каганович", мгновенно оказавшись на "Википедии". – Смотрите, Лазарь Моисеевич, страница о вас. До 97 лет проживёте!
Я тыкал пальцем в фотографии.
– Что думаете, Вениамин Львович? – тихо спросил нарком, протянув ладонь для рукопожатия молодому инженеру в тёмно-синей шинели, который потрясённо изучал планшет.
– Ваша фамилия как, товарищ Вениамин Львович? – я сбивчиво и отчаянно пытался убедить гостей в реальности происходящего.
– Маковский, инженер Управления Метростроя.
Я снова ринулся в "Википедию", ткнул в фотографию молодого человека с женщиной и ребёнком. – Вы?
– Я. Вряд ли на радиолампах! И жена моя. А ребёнок откуда?
– Ребёнок, надо пологать, ваш – из счастливого грядущего будущего, – я стал выражаться как писатель соцреализма.
Руководитель строительства метро Павел Павлович Роттерт. Жму руку. Архитектор Иван Георгиевич Таранов. Инженер-конструктор Кабанов. Объясните, что происходит?
– В 1991-м году, как раз в тот год, когда товарищ Каганович умрёт, – я покосился на Лазаря Моисеевича, – СССР исчезнет. Враги советской власти его развалят. Впрочем, развалят не сами, а с помощью мещан, интеллигентов и членов партии.
– Отступивших от ленинских заветов, – догадался Каганович.
– Социализма больше нет. В стране рыночный капитализм. Всё, что построено вашим трудом, разграблено, разворовано или продано международной буржуазии.
– Врёшь, сволочь! – вскрикнул рабочий с комсомольским значком на парусиновой куртке.
– Троцкисты недобитые?! – процедил Каганович. – Говорил я товарищу Сталину – не жалей врагов! Развели либеральничанье! А следовало – давить!!
– Сейчас не о том речь, – мягко перевожу его мысли в другое русло. – В конце концов, это было почти полвека назад. А сейчас ещё хуже. Только вы можете спасти страну от очередной чумы. Потому что вы – герои!
– А советское метро – вершина демократии! – деловито сказал Иван Георгиевич Таранов. – Мы его так и замышляли – небо наоборот, дворцы для народа.
– Посмотрите, про меня что есть? – обратился инженер с медалью на лацкане пиджака.
Я набрал фамилию, какую не хочу называть, поскольку сразу выплыли ссылки на исправительно-трудовые лагеря, строительством которых руководил имярек.
– Про вас, к сожалению, несколько разрозненно.
– А я? – худощавый мужчина с залысинами на лепном лбу. – Бобриков Василий Иванович, ровесник века, 1901-го года рождения.
Меня дёргали со всех сторон – всем было интересно заглянуть в своё будущее.
– Бобриков. Есть такой. – В спешке я не сообразил сначала отсмотреть, а потом обдумать. – 28 августа 1938 года военной коллегией верховного суда СССР осуждён к расстрелу… – Бобриков схватил край планшета. Я бормотал скороговоркой, боясь взглянуть ему в лицо. – Суд признал установленным, что Бобриков с 1929 года является агентом германских разведорганов, проводил вредительство на московском метрополитене…
Бобриков растерянно отступил.
– "Германские разведорганы"? Ты поди ж. Ну, вдарил по стопарику в "Праге" раз пять с этим коммивояжёром. Мы у них подшипники закупали по линии Торгсина. Ну, ссудил он мне пару раз червончиков. Но чтоб – нет!!
– Погодите, может, однофамилец, – лепетал я, но толпа сомкнулась, ровесника века оттёрли.
– Эва, шкет! Про меня в чудо-книжке что? – "Кепка" умоляюще расширил глаза. – В каком, говоришь, батальоне штрафном?
– Ладно, только быстро. Как вас?
– Сухарь… То бишь Суханов Валентин Анастасович.
– Про вас ничего нет. Есть Суханов Николай Валентинович.
– Сын мой нешто?
– Станет героем-целинником, – тарабанил я. – Его история ляжет в основу кинофильма "Первый эшелон".
– Эхма! Я его в детдом сдал. Заберу, к тётке поселю! – крикнул вдогонк вор: бурлящая народная лава несла меня дальше.
XXXIII
– Я ВСЕГДА говорил, что страна находится во враждебном окружении! – то и дело повторял Каганович.
Василию и Хмарову всё-таки удалось запустить эскалаторы со станции "Стадион Народов" и, наполненные пассажирами призрачного поезда, те двигались вверх чередующимися полосами гвардейской георгиевская ленты.
Этот подъём давался многим ещё с трудом – вступить на движущуюся стальную ленту меж высоких ограждений красного дерева с непривычки нелегко. Особенно тяжким становился сход с эскалаторов – новичок замирал, спотыкался, запруживая выход. Но хоть и с заминками, толкотнёй, люди заполняли вестибюль, плотной массой извергались на улицу.
– Ещё посмотрим, кто кого! – уверенно повторял парень в рабочем комбинезоне. – Двутавровые балки как спички ломало, стальные шпильками сгибались, а грунты какие были, а плавуны! Всё преодолели, за полтора года метро построили.
– Мобилизуем индустрию, – командовал Каганович.
– Фабрик больше нет, в деревне давно не пашут, не сеют, – вздохнул я.
– А станки металлорежущие? Точное машиностроение? – не мог остановиться нарком.
– Кое-что, пожалуй, найдётся на автозаводе. Только не в промзоне ЗИЛа – там уже всё переделали в арт-кластеры, – а цеха "Москвича" на Текстильщиках сохранились, – подскочил Хмаров. – Товарищ Каганович, вы сформируйте, пожалуйста, комиссию из инженеров и героев труда для скорейшего восстановления народного хозяйства. И прямо сейчас отправляйтесь в район Южного речного порта, в ваше время эти места назывались – Сукино болото. Инструкции и связь – через унифон.
У железного наркома дёрнулась щека – ты поди, правнук ему приказы отдаёт, но, видимо, чувство долга взяло верх, до и задача новой победы и индустриализации явно увлекла.
– Сломить в открытом бою! – гранёным голосом повторял красноармеец. Взглянул на двух весёлых бойцов, сделал замечание: – В такой день можно бы и не пить.
– В Красной Армии дефективных нет, – ответил один. – Тем более, бой предстоит, как не выпить!
– Оп-ля! – вскрикнул другой. – Что за елдобратия?!
Я бросил взгляд вниз – к эскалатору приближались, рассыпая пепельную пыль, гигантские фигуры двух Тоннелепроходчиков.
– Долой Временное правительство! Смерть оккупантам! – пронёсся, раскачав свисающие со свода флаги, их нечеловеческий рык.
Четырьями отрядами, радиальными улицами – на Кремль. Четырьмя отрядами – до казарм ландсвера. Четырьмя отрядами – к аэродрому, и двум работающим вокзалам, и Телекоммуникационному холдингу.
В середине тридцатых каждый мужчина умел обращаться с оружием: взрослые – прошли Первую мировую или Гражданскую, юные – курсы ворошиловских стрелков. Их не надо учить. Они – с нами. Победным чудо-маршем: десять, сто, тысяча.
Каждая колонна – парад. Впереди – три флага: имперский чёрно-золотой, и советский алый, и наш – бело-сине-красный.
И солнце.
На улицы высыпали.
Измождённые. Сколько в городе осталось – полмиллиона, полтора? Все тут.
Входя на Цветной бульвар, шагаем под эстакадой Садового.
– Сверху!
Мы вскидываемся.
Но сверху бросают лепестки цветов. Мы идём по ковру. Из церквей, от Высоко-Петровского монастыря, который ещё не успели отдать авангардному театру, плывёт колокольный звон.
Рабочих бронемашин у ландсвера нет. Все нефтепродукты втихую продали.
Измождённая женщина – сколько ей, двадцать, пятьдесят пять? – обнимает метростроевца, виснет на шее солдата, мешая идти, плачет:
– Где ж были сто лет?..
– А вы где? Чего ждали?
– Героев. Куда без героев?..
Казармы ландсвера блокированы. Отключим им интернет – назавтра сдадутся.
Временное правительство не доверяет ландсверу. Кремль охраняют восточноевропейские наёмники.
Охотный ряд. Здесь я был в 1935 году.
Светошумовые гранаты. Газ. Резиновые пули.
– Пукалки. Воевать разучились!
Рассказа о жестокой кровавой бане не будет – советские герои, как ни банально это звучит, легко одолели захватчиков.