И при этом дело тоже никогда не прерываю! Поэтому тогда там дальше было вот как: вот я сижу и перекусываю, а баба уже стоит передо мной, я так велел, и я у неё как бы между прочим спрашиваю, сколько в деревне народу и какого, она отвечает, что не знает сколько, а только в этой хате, отвечает, столько, в этой столько, и такого, а в той столько, в той столько и так далее. И всё вразнобой. Это чтобы меня так запутать. А я считаю себе, усмехаюсь. Меня же этим не собьёшь! Я могу одновременно играть в карты, пить горелку, считать деньги и писать отчет, а тут за бабой хлопов посчитать – одна забава! И я считаю и закусываю. После спрашиваю, какого они, кумпяковские, пана, и баба отвечает: у них пана давно нет, а раньше был, после уехал, сказал, что вернётся и всё никак не едет и не едет. Я говорю: да, такое бывает. После говорю:
– Чего так смотришь, Савка? А ну налей ей!
И Савка налил ей келих, она говорит, что ей неможно, а я говорю:
– Суд присудил!
Она выпила. И сразу замаслилась, глаза у неё засверкали, ноги стали пританцовывать. Мне стало весело, я велел Савке налить ещё. Савка налил, дал бабе. Баба засмеялась, выпила, ещё громче засмеялась, даже как утка закрякала, опять стала пританцовывать, кружиться, и пошла по хате кругом! Кружила-кружила, покрякивала, руками как крыльями махала, домахала-докружила до лежанки – и вдруг на лежанку бэц! Села и сидит колодой. Мы к ней кинулись, смотрим, а она не дышит. Глаза закатила!..
Но после видим – нет, дышит. Мы тогда стали её распихивать. Распихивали, распихивали, она как тряпичная кукла с боку на бок мотается, а не пихать её – она застынет и сидит. И мы решили: пусть сидит, пока не протрезвеет. А сами стали осматривать хату, особенно тот тёмный угол, в котором стоял сундук. Сундук был пустой. Рядом стояли мешки. В мешках была солома. В горшках, а их там было два обыкновенных глиняных, был самый обычный песок, и только на дне. Дальше, прямо на полу, лежали вязки свежего лыка, шесть вязок, а на стене, на гвозде, висела добрая двуручная пила. Под ней стояло деревянное ведро, в нём мышеловка, а в мышеловке сушёная мышь. Ну а в красном углу, вместо божницы, сидел вот такой паук, в полкулака, и тихо-тихо поцвыркивал. Я отвернулся и сказал, что выйду, осмотрю деревню, может, там чего увижу любопытного, а хлопцам велел садиться доедать, чтоб не пропало.
Они сели за стол и стали перекусывать, а я вышел из хаты, сразу дохнул воздуха побольше и пошёл осматривать деревню.
Но ничего не высмотрел. Нигде никаких ничьих следов там не было – ни человечьих, ни скотины, ни звериных. Позаросло там всё кругом, позапустело, посгнивало. Брешет ведьма, думал я, никто от нас не разбегался, тут, может, последних лет пять, а то и все десять, никто ни бегал, ни ходил. Но я всё равно обошёл всю деревню, заглянул во все дворы, прошёл по всем огородам, зашёл на кладбище и не нашёл там ни одной свежей могилы, а после даже вышел за деревню, к сажалке, выломал дрын подлиннее и тыкал им, шарил по дну, но и там ничего не нашёл. Бросил дрын, пошёл обратно. Иду и думаю: а чем же тогда эта баба кормится, если деревня пустая, и давно, а у самой бабы нет никакого хозяйства? Ну да ладно, думаю, я у неё про это пока спрашивать не буду.
И вот я захожу на ведьмин двор и вижу – мои хлопцы сидят на бревнах возле хаты и так и трясутся от злости. А когда я стал спрашивать, что у них тут приключилось, чего им в хате не сидится, они стали ещё сильней трястись и говорить, что эта ведьма уже очуняла, не спит, сидит злая и ругается, что вот пришли чужие, чтоб они подохли, всё у неё из печи сожрали и все её дрова спалили. И ещё стала шипеть как змея, вот они и вышли отдышаться. Ладно, ладно, думаю, ведьма поганая, сейчас ты узнаешь, кто у тебя теперь в хате хозяин! И сразу захожу туда, смотрю – она уже и вправду не спит, глазами туда-сюда зыркает, рожу кривит, но молчит. Тогда я говорю:
– Мы здесь ночевать останемся. У нас здесь завтра будет дело. Будем искать своих людей. Наши люди сюда приходили, к вам в деревню, восемь проверяющих, один за другим, и никто из них обратно не вернулся. Где они?
Она мне со злостью:
– Не ведаю!
А я со смехом:
– Га! Я так и думал, что ты так ответишь. Поэтому и остаёмся здесь, что завтра будем сами их искать. Найдём – твоё счастье. А не найдём – скрутим тебя верёвками, возьмём с собой, завезём в город и там из тебя живо всю правду вытянут! Это только я грожусь шкуру с тебя спустить, да не спускаю, а там что пообещают, то и сделают. Понятно?!
Она молчит, рожу воротит. Ладно! Время, думаю, уже не раннее. Позвал хлопцев, велел накрывать на стол и затопить печь, нагреть борща Гамонова, я же ох как борщи люблю!
Но тут хватились, что дров нет. Тогда хлопцы взяли ту пилу, что на стене висела, вышли во двор, отпилили чурбачок у верхнего из брёвен, накололи плашек, затопили печь, стало тепло, налили борща, я поел, и ещё сверху залил келихом. А после ещё один келих налил, дал ведьме, велел выпить, она выпила, опять стала кружиться, села к себе на лежанку и опять окаменела. И мы тоже легли спать – хлопцы на лавках, а я на столе, они посуду на пол сняли.
И вот мы лежим себе, лежим, в хате тихо, за окном темно, меня в сон так и клонит. Но я думаю: э, нет, перевидал я гадов на своём веку, меня так просто не возьмёшь! Я же чую…
И вдруг и в самом деле слышу: заскрипело что-то! Я один глаз открыл…
А я в темноте, как кот, вижу ещё лучше, чем при свете…
Вижу, она встаёт, вокруг себя пощупала, прошла вперёд, взяла с припечка, среди чугунков, колотушку – и в дверь.
Я тоже тихонько встал, слез со стола – и за ведьмой.
Она через сени на крыльцо. И я за ней. Она за угол. Я за ней…
И вдруг меня хрясь сзади колотушкой по затылку! Я как мешок на землю! И слышу – она говорит:
– Вот тебе, пан поганый! Будешь знать, как к нам соваться!
И, слышу, развернулась и пошла обратно в хату. А я лежу за углом, ночь, темнотища, ничего не видно. И голова очень сильно трещит. И ни рукой, ни ногой не повернуть. Лежу как бревно. Лежу дальше. Лежу, лежу…
И ничего не вижу, и шелохнуться не могу. Глазами хлопаю…
А глаз как будто нет! Как это так? И рук не чувствую, и ног! Нет, даже ещё страшней – как будто я и без рук, и без ног. Как слепое бревно! Или, может, думаю, я и в самом деле стал бревном? Вон же сколько у неё брёвен возле хаты – с десяток, не меньше! А теперь к ним ещё я прибавился.
Но тут же думаю: э, нет, нельзя так думать. Нельзя ведьме поддаваться! И я стал открывать глаза, руками упираться, ноги поджимать…
А ничего не получается! Лежу и шевельнуться не могу, и ничего не вижу!
Зато ясно слышу, как где-то далеко за огородами какая-то ночная птичка зачирикала. Потом ветер задул, трава зашелестела. И она всё тише шелестит, всё тише. Это, я думаю, я так деревенею, и скоро совсем оглохну, стану бревно бревном, мои дурни проснутся, захотят печь затопить, выйдут сюда с пилой и порежут меня на чурбаки. Вот так! И, может, и все остальные брёвна во дворе – это такие же, как я, заколдованные дурни, может, это даже как раз те проверяющие, которых я ищу, а одного из них вчера велел укоротить, чтобы растопили печь. А завтра так будет со мной, будут меня пилить. Вот только я сейчас…
И, чувствую, я уже дальше думать не могу, деревенеют мозги…
Нет, тут же думаю, не дамся! Не возьмёшь меня, ведьма поганая! Я не бессловесное бревно, а я заможный поважаный пан, я поветовый выездной судья, я двадцать лет сужу, я пятьдесят восемь злодейств раскрыл, в меня сорок раз стреляли, девять пуль в меня вошло, три пули навылет, а я живой! А теперь ты, ведьма с колотушкой, хочешь меня со свету сжить?! Да ни за что! И я стал вертеться, извиваться, подпрыгивать, кататься с боку на бок, скрипеть, ворочаться, надуваться и сдуваться…
Или, может, и дальше лежал, не шевелясь, бревном, не знаю, но заснуть я себе не давал, мои мозги были живые и соображали, что мне нельзя спать, спать – это смерть, перепилят меня и сожгут…
Или это мне только почудилось? Может, это просто такой сон, я не вставал и никуда не выходил, а как лежал на столе, так и дальше лежу, что я, страшных снов не видел, разве я могу их наполохаться, да никогда! И я сладко зевнул, на другой бок повернулся… или мне так только показалось… и заснул.
Но вдруг просыпаюсь, слышу: идут. Идут трое – два моих хлопца и та ведьма. Подошли ко мне, остановились, и она им говорит:
– Вот, хорошее бревно, пилите.
А Савка ей:
– Какое-то оно кривое всё. Давай другое.
А ведьма:
– Пилите, пилите! Как распилите, так я вам покажу, где наши девки поховались. Тут совсем недалеко, за сажалкой.
Мои стоят, молчат. Она тогда:
– Сейчас ваш пан вернётся, а у вас печь не растоплена. Чего стоите?!
Ат, думаю, какая гадина, чего она им про меня плела?
А она опять:
– Ой, хлопцы, пан вернётся, он вам чубы повыдирает, он мне говорил! Давайте!
И эти скоты берут пилу – и на меня её! Она в меня как впилась! А я крикнуть не могу! А они – ж-жах! – Савка на себя. Ж-жах! – Гришка. Ж-жах Савка!.. Ой! Невмоготу! Ой, думаю, вот смерть моя, пан Бог меня оставил, что делать, надо персты сложить, сложу – спасусь, а не сложу…
А они деревянные! И я их и так и сяк! А меня сверху пилой – ж-жах туда, ж-жах сюда! Но я судья или бревно?! И я персты как рванул, как сложил! Как полыхнуло! Да как громыхнуло! Меня как подкинет! Потом обратно как влепило в грязь!..
И я дальше ничего не помню. Лежу, не шевелюсь и не дышу. Сколько я так пролежал, не знаю. А открываю глаза, вижу – я лежу в дрыгве, немного в стороне стоит сосна, та самая, сухая. А как у меня бок болит! Аж не могу! Я по нему рукой провёл – рука в кровище. Ещё бы! Бок наполовину перепилен. Но, слава пану Богу, жив. Я опять персты сложил и осенил себя. И успокоился.
Но ненадолго. Даже очень! Потому что только успел лечь поудобнее, шапку под головой поправил… Как уже вдруг думаю: а где Статут, где торба? Где кнут? Где сабля?! У ведьмы на столе! Как ложиться спать, саблю под голову, Статут на саблю… И теперь всё это там! А я здесь лежу, прохлаждаюсь! И я вскочил, пояс затянул покрепче, зажал бок, чтобы кровища не хлестала – и к сосне! А от неё опять прямо в дрыгву! И, по уже знакомой тропке, пошёл, пошёл, пошёл как только мог скорее! А уже было светло, солнце взошло, комарья уже почти что не было, или я их просто не замечал? Я же тогда ломился по кустам как лось! Ветки только трещали! И как я тогда не оступился?!
Но что было, то было – как вошёл в болото, так шёл, даже бежал, и даже не запыхался, когда уже выбежал на ту, на кумпяковскую, сторону. А там вышел из кустов и вижу – вперед деревня, а на её ближнем ко мне конце стоят мои хлопцы. Увидели меня, стали подскакивать от радости, махать руками. Я подхожу к ним, смотрю, а они в грязище, в копоти, и их так и колотит обоих. А сразу говорю:
– Где ведьма?
А они:
– Не знаем.
– Как это не знаете?!
– А так. Как полыхнуло, – говорят, – так нас как подкинет! Мы же бревно пилили. Она же нас околдовала так!.. – А после: – Ой! А что это у тебя с боком, пан судья? Собаки порвали?
– Нет, не собаки, а это пилой, – говорю.
– Какой пилой?
– Той самой, – говорю, – двуручной. Которой вы меня перепилить хотели. Когда меня эта ведьма в бревно превратила!
Они стоят, смотрю, и аж позеленели.
– Ладно, – говорю, – я с вами за это ещё посчитаюсь, когда в город вернёмся. А пока пойдём до ведьмы.
Пошли. Я впереди, конечно. Заходим к ней во двор. Там никого. Я посмотрел на хлопцев, как они колотятся, и пошёл в хату один.
Захожу и вижу: Статут на месте, на столе! И кнут на месте! И торба! И сабля! Я это сразу похватал, привёл себя в порядок, потом стал осматривать хату. Всё было на месте. Только не было пилы, потому что эти дурни её вынесли. И колотушки нигде не было, а я её долго искал.
Ну, и ладно! Вышел я из хаты, подошёл к тем брёвнам под окном, пересчитал. Их было восемь. И ровно восемь было тех проверяющих, которых сюда посылали. Самый верхний был обпилен с одной стороны. Я стал его осматривать, но так и не понял, что мы ему вчера отпилили – ноги или голову.
Пока я рассматривал, хлопцы молчали. Тогда я развернулся к ним, показал на брёвна и спросил, кто это.
– Как кто? – спросили они.
Я вкратце объяснил, кто именно. И рассказал, как это делалось – сзади колотушкой по затылку. И показал на себе. Хлопцы ничего не говорили.
Тогда я повёл их за хату. Там в том месте, где я лежал, как бревно, вся трава была сгоревшая, а сбоку валялась пила. Пила была в крови и в одном месте в ней не хватало трёх зубьев.
– Это, – сказал я, – тут вы меня за ребро зацепили.
Хлопцы опять ничего не сказали. Тогда мы вернулись к тем брёвнам и я стал их ощупывать и слушать, не стучит ли в котором сердце. Но ни в одном не стучало. Тогда я в разных местах потыкал ножиком, но нигде крови не было. То есть, подумал я, нам самим тут на месте не справиться, а надо будет тащить брёвна в город, может, там найдётся кто-нибудь, кто сможет вернуть им людское обличие. Но, тут же подумал я, сейчас, втроём мы ничего не сделаем, тут нужно много народу, чтоб эти бревна сперва перетащить через болото, а потом ещё хотя бы до корчмы. И тогда я решил так: надо этих бывших проверяющих как-то уважить, ведь это же почти что люди, и велел устроить над нами навес, чтобы их хотя бы дождём не мочило. Хлопцы с навесом быстро справились, а я ещё достал из торбы карандашик, подписал все бревна и поставил на них номера. Больше нам там делать было нечего и мы пошли обратно – через огород к болоту и там по той тропке, по тому бугру. Время было уже за полдень, солнце зашло, опять полезли комары. У меня на душе было гадко, что я, думал, сделал, ничего – ведьму не поймал, проверяющих не расколдовал, беглых хлопов не нашёл – ни одного! Осталось ещё только, думал, чтобы Гамон наших коней не усмотрел, а не усмотрит – я с ним долго чикаться не буду, а сразу кнутом его, кнутом!..
И только я так подумал, как слышу – Савка закричал:
– Пан! Пан! Смотри!
А Савка шёл передо мной, и я смотрю на Савку. А он кричит:
– Гришка утопился! Только что! Вот так руки поднял – и пропал!
А Гришка шёл перед Савкой, я его из-за Савки не видел. А теперь Савка ко мне повернулся и показал перед собой – на чёрную воду, на ряску…
И вдруг тоже – только успел крикнуть "О!" – и руки поднял и в дрыгву! И теперь там, где только что стоял Савка, тоже только одна чёрная вода! Ат, гадко как! Я только руку поднял, только начал персты составлять…
Как чую: а мне не на чем стоять! Бугор подо мной проваливается! Я сейчас, как Савка с Гришкой, утоплюсь! Э, нет! И я как развернусь и как кинусь обратно! Бегу по тому бугру, бугор подо мной тонет, я по нему чуть успеваю, я уже даже не бегу, а уже, можно сказать, лечу, ног под собой не чую! И выбежал! Нет, даже, скорее, вылетел на берег! Дух перевёл, руки поднял…
А рук не видно! Как это? Я глянул на себя… А и меня тоже не видно! Ничего! Ни сабли, ни торбы, ни ног! Я наполохался, начал себя хватать!..
А чем хватать? Нет меня! Нет у меня рук, нет ног, нет головы, осталось только, я не знаю, как это назвать… Одно только понятие, что ли, что это здесь я. Хотя меня здесь нет. Есть только понимание, что это я и этот я здесь.
И вдруг закричал петух. Я обернулся на крик, вижу – а это оттуда, где деревня. Деревня как деревня, небольшая, в одну улицу, хаты чёрные, крыши соломенные, жёлтые, собаки брешут, коровы мычат. А вот в огороде стоит баба, чёртова, я её сразу узнал, и смотрит на меня из-под руки. Неужели, думаю, она меня заметила? Меня же как будто и нет! А вот она видит, ведьма! И, мало этого, стала мне рукой махать! А после стала пританцовывать, кружиться, как тогда после горелки в хате, а вот опять пошла кругами. Кружила, кружила – и закружилась за хату. И пропала. Но, вижу, кто-то из деревни на телеге выехал, а вон бабы в поле жнут. Я начал их считать…
И бросил. И вот я стою… Или, правильней, вишу над землёй, как дым, и думаю, что меня сейчас никто не видит. Если бы лежал бревном, то видели б. И был бы цел. А так сейчас ветер подует – и меня не станет.
Пятьдесят шагов вперёд…
Я человек нездешний. Да здесь все нездешние, все откуда-то пришли. А я бы и не приходил, но меня привели. А было это так. Однажды к нам в деревню, в наш панский палац, до нашего пана, приехал пан войсковый комиссар, наш пан сразу вызвал своего подпанка – пана каштеляна, и тот привёл к нему в палац нас, семерых молодых крепких хлопцев, и велел тащить у него из кулака соломинки. Я вытащил самую длинную. Пан войсковой комиссар засмеялся и сказал:
– О, самый меткий! Беру!
Наш пан сразу позвал цирюльника, тот меня наголо побрил – и меня отдали пану войсковому комиссару. Когда пан войсковый комиссар выводил меня из панского палаца, во в дворе уже стояли наши деревенские, а впереди всех – моя родная матуля, а рядом с ней моя невеста Хвеська. Матуля сразу кинулась ко мне и хотела дать мне шапку, чтобы голова не мёрзла, но пан комиссар строго сказал, что она, что ли не видит, что я бритый наголо, а это значит, что я уже больше не хлоп и хлопских шапок мне носить нельзя. После он поворотился к Хвеське и прибавил, что чего она воет по мне, у меня теперь всё будет хорошо и таких девок как она – хоть завались! Хвеська завыла ещё громче, а пан комиссар сел на коня, велел мне идти рядом и не отставать, и, таким чином, привёл (он говорил: "доставил") меня в город, в тамошнюю главную казарму.
Там таких метких, как я, вытащивших длинную соломинку, было собрано уже немало. Нас всех сводили в баню, переодели и переобули в войсковское, и стали каждый день с утра до ночи учить ходить войсковским шагом, считать вслух до пятидесяти и стрелять из мушкета. Так продолжалось всю зиму. А потом, весной, когда земля немного просохла, нас повели дальше. Долго вели, неделю и ещё два дня, и привели на мост. Я как увидел этот мост… А что я раньше видел? Был у нас в деревне мостик возле панского палаца, были ещё мостки на речке, где бабы бельё полоскали, были ещё мосточки на болоте возле выгона…
А тут сразу мост так мост! Я стоял на берегу, на высоком сухом месте, а впереди, куда ни посмотри, было одно болото, заросшее где высокой травой, где кустами, а где была только одна ряска, а кое-где даже и ряски не было, а только чёрная топь, дрыгва по-нашему, и эта дрыгва тянулась далеко вперед и там пропадала в тумане. И также в туман, от берега, шёл крепкий-прекрепкий мост, из дубового бруса. А какой широкий! На нём две фурманки могли легко разъехаться, сразу подумал тогда я. Правда, тут же мне подумалось, что никогда по этому мосту фурманки не ездили. И не поедут никогда! И также никогда никто по нему не ходил. И не пойдет, если у него есть голова, пусть даже и бритая наголо. А нас тогда, подумал я, зачем сюда пригнали?!