– Творить суд.
– А тут что, без тебя, его творить некому, что ли? – строго спросил Цмок.
– Получается, что некому, – ответил пан Змицер.
– А знаешь, кто я такой?
– Знаю. Ты Цмок. Хозяин Пущи.
– Нет, – сказал Цмок и усмехнулся. – Не Пущи, а всего Края. Не будь меня, и всех вас, панов и хлопов, судей, стрельцов, рек и озёр, болот – ничего и никого бы не было. Вы все мои. Всё здесь моё. А ты куда лезешь?! Одну ноздрю прикрою, второй дуну – и дух из тебя вон. Вот и весь суд!
Тут Цмок как ляснет кулаком об стол! Так, что вся корчма заколотилась! А пан Змицер на это только засмеялся – негромко, но очень насмешливо.
– Что, не веришь?! – рыкнул Цмок и аж глазами засверкал.
– Верю, верю, – ответил пан Змицер. – Да не вижу, чем здесь выхваляться. Потому что это не настоящая сила, а только обман и колдовство.
– А что тогда настоящая сила? – спросил Цмок.
– Это когда без колдовства, – сказал пан Змицер. – Когда только сам по себе. Вот так ты и со мной, сам по себе, померяйся. На саблях!
– У меня нет сабли, – сказал Цмок. – Зачем мне она? Надо мне кого убить – и так убью.
– Га! – сказал пан Змицер. – Колдовством! – и засмеялся.
Тут Цмока взяла злость, он аж почернел от злости. Говорит:
– Ладно, давай без колдовства. Но и без сабли! Давай просто на руках померимся. Кто перемерит, тот и победил.
– И что, – говорит пан Змицер, – кто победил, тот другого убьёт?
– Нет, – отвечает Цмок. – Меня убить нельзя. Я неубиваемый. А вот тебя убить легко. Но я не стану тебя убивать. У нас с тобой будет вот как: если я тебя перемерю, будешь у меня служить, как все эти служат, – и он показал на толпу.
– А если я перемерю, тогда что? – спросил пан Змицер.
– Тогда я тебя отсюда отпущу. Живым. Согласен?
Пан Змицер подумал и сказал:
– Согласен.
– Вот и добро! – засмеялся Цмок. Обернулся и позвал: – Корчма! А ну иди сюда! Прибери со стола!
Корчмарь через толпу протиснулся, сгрёб со стола всё лишнее, сверху рукавом протёр и говорит:
– Готово.
Пан Змицер и Цмок пододвинулись, сели один ровно напротив другого, локти на стол поставили, руками сцепились, изо всей силы, конечно, корчмарь проверил, чтобы было ровно, Цмок велел:
– Считай!
Корчмарь начал считать. И как досчитал до трёх, пан Змицер и Цмок стали мериться. Пан Змицер крепко упирался! Напружился изо всех сил! И также и Цмок напружился, стиснул зубы, давит, а все вокруг кричат:
– Цмок! Пуща! Пуща!
И опять все они начали скакать, визжать, орать, выть по-волчьи, брехать по-собачьи! Опять в корчме всё в дыму, не продыхнуть, пан Змицер тужится, сил больше нет, из-под ногтей кровь выступает, а Цмоку хоть бы хны, Цмок усмехается, скалится, у Цмока пот на лбу, глаза стали красные, веки дрожат и, как у змеи, дрыг-дрыг. И так же и руки дрожат. Пан Змицер чует – начал Цмок сдавать! Но и пан Змицер тоже. Ох, чует пан Змицер, сейчас сердце в груди порвётся, рука вся почернела, из-под ногтей кровь брызжет – и на стол. Уже весь стол в крови! А Цмок оскалился, хрипит. Вот как оно ему без колдовства, пан Змицер думает. И ещё думает: подохну, так подохну! И как рванёт, как навалился весь – и придавил Цмоков кулак к столешнице! И держит!
Тут все сразу замолчали. В корчме стало тихо-претихо. Цмок смотрит на пана Змицера и не моргает. Эх, думает пан Змицер, сейчас он меня заколдует. И спалит меня. Ну, и пусть палит! А я его переборол, все это видели!
И вдруг Цмок говорит:
– Что было, то было, пан Змицер. Сегодня твой верх.
И кулаком пошевелил. Пан Змицер отпустил его. Цмок сел ровно, говорит:
– Ну, что ж…
И замолчал. Пан Змицер думает: сейчас он меня убьёт. А Цмок на толпу оборотился. Все они тоже молчат. Он тогда опять поворотился к пану Змицеру и дальше говорит:
– Ну, что ж, как и было оговорено. Отпускаю я тебя. Живым. Иди!
Пан Змицер встал из-за стола и повернулся в ту сторону, где раньше была дверь. А там толпа стоит. Пан Змицер шагнул к толпе. Толпа стала понемногу расступаться. Расступилась – и пан Змицер видит – там стена. Нет там никакой двери. Пан Змицер усмехнулся, повернулся к Цмоку и сказал:
– Я так и думал. Опять колдовство.
Цмок руку поднял, щёлкнул пальцами…
И опять дверь в стене появилась! Цмок громко хмыкнул и прибавил:
– Иногда колдовство помогает. Иди, пан Змицер, до своих, я не держу тебя.
И пан Змицер пошёл. Подошёл, открыл дверь…
А там, в пуще, уже утро!
Пан Змицер вышел на крыльцо, закрыл за собой дверь и видит – стоит рядом с ним, на крыльце, его пахолок Янка – белый-белый – и говорит:
– Пане судья! Не гневайся. Не мог я к тебе войти. Дверь куда-то потерялась.
– А теперь нашлась, – сказал пан Змицер и пошёл с крыльца.
Янка кинулся вперёд него, забежал на конюшню, вывел коней, они посели в сёдла и поехали.
Пан Змицер ехал и молчал. Только иногда поправит шапку, хмыкнет и опять молчит. Или смотрел себе на руки: на свои ладони смотрит, смотрит, а после опять дальше едет. Янка тоже смотрит на них, видит – одна рука, правая, у пана чёрная, а вторая, левая, как и должно быть, белая. И ещё: чёрная рука в крови. Янке очень хочется спросить, что это с паном такое случилось, но он молчит, потому что знает – пан очень не любит, когда он у него о чём-нибудь спрашивает, пан тогда сразу говорит: "Кто из нас судья, ты или я?!". И вот Янка молчит, и они дальше едут. Птички в пуще чирикают, солнышко светит. А пан Змицер чёрный как туча, или как правая его рука – такой же. Да и, видит Янка, уже и левая у пана начала чернеть. Чернеет и чернеет, чернеет и чернеет! Пан на неё поглядывает, но молчит.
Потом вдруг говорит:
– Стоять!
Они остановились. Пан Змицер сошёл с коня, сел прямо на землю, на кочку, достал из торбы Статут, раскрыл его, вырвал первый лист, насыпал на лист табаку, свернул здоровенную цыгару и начал её курить. Цыгара сама по себе загорелась, Янка после говорил: сам это видел!
А тогда молчал. И пан Змицер цыгару тоже курил молча. Потом вдруг начал говорить о том, что с ним в корчме приключилось. Рассказывал будто о ком-то другом. А рассказал, поднялся, бросил цыгару под ноги и затоптал. После повернулся к Янке и сказал:
– За мной не ходи. Не надо.
Развернулся, и пошёл в дрыгву. И не проваливался в ней, а шёл как будто по невидимым мосткам. Шёл, руки расставивши, а руки были чёрные-пречёрные, и так же и лицо у него стало чёрное, и волосы, и шапка, и жупан. Шёл, пока не скрылся за рогозом. Рогоз там растёт высоченный, ого!
Так и пропал пан Змицер, никто никогда его больше не видел. Правда, болтают люди, будто у Цмока появился новый помогатый, на пана Змицера похожий, только чёрный, он с Цмоком всегда ходит рядом и водит свору злобных, на людей нацкуванных собак. Да только какие собаки у Цмока? Брехня! У Цмока только волки-перевертни, волколаки, и пан Змицер у них за старшего. Но, может, и это брехня, люди брехать любят, что и говорить.
А вот про заклятую корчму – всё это правда. Добрые люди и по эту пору туда нет-нет да попадают. Но все ведут там себя смирно и на всё согласны. Потому что, все мы говорим, если уже так случилось и ты вдруг туда попал, то пусть тебя уже напоят и облапают, и обыграют, и всё такое остальное прочее, в этом нет большой беды, чем вдруг к тебе подсядет Цмок и скажет: давай на руках бороться!
Чёртова баба
Если кто-то меня вдруг не знает, то я назовусь: пан Януш Крот из Малиничей, поветовый выездной судья. И выезжать мне приходится часто. Ну да я на это лёгкий – Статут в торбу, кнут за пояс, на коня – и поехал. И понятых беру с собой, а как же. Какой суд без понятых?! А понятые у меня тогда были такие – Гришка Смык и Савка Игруша. Ехать нам было не близко – аж за Чмурово болото, почти до самой Утопской дрыгвы. Была там одна деревня, называлась Кумпяки, и вот мы туда поехали.
Но не доехали. Потому что как только свернули с Господарского тракта, дорога сразу пошла всё хуже и хуже, так что мы уже не столько ехали, а сколько шли, тащили за собой коней, до самой Гамоновой корчмы. Там, только мы туда дошли, к нам сразу вышел Гамон, тамошний корчмарь, взял наших коней и повёл их на конюшню, а мы пока что зашли в хату и сели там перекусывать. И я ещё велел Гамоновой жёнке приготовить нам с собой дальше в дорогу горячего и увернуть в солому, чтобы не так быстро остывало. Пока Гамониха с этим возилась, вернулся Гамон, посмотрел на наши приготовления и спросил, куда найяснейший пан едет. На что я строго ответил, что это не его собачье дело, а еду я в Кумпяки.
– О! – с уважением сказал корчмарь. И тут же опять спросил: – А найяснейший пан хоть знает, что это за деревня такая?
– Знаю, – ответил я. – А как же. Это такая деревня, в которой творится всякое злодейство, и вот я затем туда и еду, чтобы его там искоренить.
И тоже сразу спросил, а сам Гамон знает ли, как доехать до тех Кумпяков.
– Как же вы едете, – сказал корчмарь, – если не знаете, куда?!
– Надо, потому и едем, – сказал я. – А ты не очень умничай, а сразу прямо говори, как нам туда лучше всего заехать. Или хоть зайти.
На что Гамон ничего не ответил, а только почесал у себя за ухом. Тогда я грозным голосом велел:
– А ну-ка неси мне сюда свою мерную кружку и мерную гирю! Я их проверю! На соответствие! А то вдруг ты нам здесь всем недоливаешь да недокладываешь!
Гамон на это опять промолчал, но зато вдруг начал говорить такое:
– Пан спрашивал про наилучшую дорогу до той недоброй деревни. Так вот заехать туда пану не получится. А вот зайти можно легко. Если знать нужную дорогу. А она такая: от меня и всё время по самому краю болота, а как только дойдёте до сухой сосны, то не полохайтесь и поворачивайте от неё прямо в болото, в самую топь, и так дальше будете идти, пока не дойдёте до тех Кумпяков. Это болотом будет вёрст не более пяти.
– А если мы там потопимся? – спросил я.
– Если идти прямо, не потопитесь, – сказал корчмарь. – А если правей ступить или левей, тогда, конечно, да, потопитесь. А по другому совсем не дойти.
– А если ты сбрехал? – спросил я.
– Тогда быть мне собакой, если я брешу.
Вот что он тогда сказал! И смотрит на меня и не моргает.
– Ладно! – сказал я. – Считай, что я тебе пока поверил. А теперь ответь мне вот на что: что там, в той деревне, такого, что никто оттуда не выходит? Или их оттуда кто-то не пускает? Или там ещё что-то такое есть, чего мне нужно опасаться?
Но Гамон на это промолчал, а только тяжело вздохнул.
– Гамон! – сказал я очень строгим голосом. – Не молчи! Не то спалю корчму! И тебя, и твою жёнку вместе с ней! Гамон!
Но он в ответ на это только развел руками, тем самым как бы говоря, что тут на всё моя воля. Ат, только и подумал я, что же там, в тех Кумпяках творится, если Гамон даже своей корчмы не пожалел, лишь бы только рта не раскрывать?! Что там за секрет такой?! Но это я так только подумал, а вслух сказал:
– Ладно! Тогда пока смотри за нашими конями. Будешь плохо смотреть, зарублю, когда буду идти из Кумпяков обратно.
На что Гамон сразу ответил, что как же можно за конями не смотреть, это великий грех, пан Бог ему такого не простит.
После чего мы встали и забрали тот запас горячего, который собрала нам Гамониха, вышли во двор, Гамон показал нам ту тропку, ещё раз сказал про сухую сосну – и мы пошли с корчемного двора к тому так называемому Чмурову болоту. Кто его видел, тот знает, о чём я. А кто не видел, тем скажу: гиблей места не бывает. Ступил шаг в сторону – и тебя как будто кто-то за ноги хватает. А то и тащит, да так цепко…
Но мы туда пока не заходили, а шли, как советовал Гамон, по краю. Но и край там тоже очень гадкий, что и говорить. Намесили мы тогда грязюки, шли-шли, шли-шли, и я уже собрался поворачивать обратно, потому что, думал, какая тут может стоять сосна, откуда ей взяться, надурил нас корчмарь, собака, или, может, ещё того хуже, заманил на верную гибель…
И вдруг вижу – впереди сосна! Та самая, сухая. На самом краю, а дальше только черная вода и ряска. А ещё дальше впереди трава – густая, высоченная. И за ней уже не видно ничего. Ат, думаю, недобро это! Ну да что делать? И я только шапку поправил и соступил в ту черноту. И не провалился! Там, чую, и вправду будто тропка, будто бугор какой, по нему можно ступать и он не топится. Но только соступишь с него – и сразу сосёт тебя вниз, в грязь эту, в плюхалово! Но я приспособился и, боком-боком… И пошёл! Шёл, шёл вперёд, дошёл до той травы, обернулся, вижу – и мои за мной идут. О, это добро! И я пошёл дальше, а мои понятые за мной, Сенька с Гришкой. А трава там, ещё раз говорю, высоченная, выше головы, не видно ничего кругом, грязь под ногами разъезжается, бугор узенький, в полсапога, Сенька, который нёс горячее, один раз чуть не провалился, но пан Бог миловал. И так мы по тому бугру шли, шли, а комарья там было сколько, а вонищи! А изгваздались как! А употели! А задохлись! Но, может, часа за два, вышли из того болота и сразу увидели те Кумпяки, ту заклятую деревню, как нам о ней говорили.
С виду деревня была как деревня – небольшая, в одну улицу, хаты кривые, старые, солома на крышах чёрная. И нигде никого! И петухи не кричат, и собаки не брешут. И дымом не пахнет.
А вот сам день тогда был тёплый, солнечный. Птичка в небе зачирикала. Я осенил себя святым знамением, положил руку на саблю и пошёл. И мои хлопцы за мной. Мы шли от болота к огородам. Потом по крайнему из огородов к ближней хате. Ничего в том огороде не росло, грядок совсем видно не было. Мы подошли сперва к службам. Службы стояли пустые. В хате тоже дверь была открыта и через неё было видно, что никто там давно не живёт. Но заходить туда я не велел, а только подошёл и крикнул, есть ли кто живой. Но не откликнулся никто, конечно.
И возле крыльца, в собачьей будке, было пусто. И в колодце сухо. Я в первый раз видел сухой колодец! Это у нас, в Крае, где куда ни ткни, сразу выступит вода – тут вдруг в колодце воды не было. Я снял шапку и утёрся. А после велел идти дальше.
Так мы прошли ещё три, пять дворов, не меньше, и нигде никого не нашли. И мы уже заходили в хаты, там везде искали – и нигде никого не было, и даже духу не стояло!
А после, в ещё одной хате, сразу, только зашли туда во двор…
Мы вдруг увидели бабу! Баба она была как баба – старая, кривая, кособокая, в грязном платке, в длинной замурзанной споднице и в домашних летних валенках. Баба стояла на крыльце и без всякого страха смотрела на нас.
– Эй, красавица! – сказал я. – Что это за место такое? Куда мы пришли?
Баба на это ничего мне не ответила.
– Ты что, глухая?! – продолжал я, подходя к крыльцу. – Хочешь кнута?! – и я и вправду к нему потянулся.
Но баба и тут не наполохалась, а громко шмыгнула носом – а нос у неё был ого, здоровенный – и так же громко сказала:
– Гэ! Гэ!
– Чего гэкаешь?! – сердито сказал я. – Принимай гостей! Сейчас будем тебя допрашивать, ведьма!
Тогда эта баба вдруг как будто поклонилась, отступила в сторону, толкнула дверь – и та открылась. Это, я так понял, означало, что она приглашает войти. Да мы и так бы на пороге не стояли, а тут тем более, вперёд её, вошли в ту хату.
Хата была как хата – справа печь, дальше за ней лежанка, слева окно, под ним стол, при нём две лавки, а дальше в углу сундук и ещё что-то, какие-то горшки, мешки, но в темноте не разобрать. Да я и не рассматривал, а сразу сел на лавку, достал Статут и положил на стол, кнут из-за пояса достал – и на Статут его, для строгости, и жду. Мои ввели эту бабу. Я грозно говорю:
– Ты знаешь, старая, кто я такой? – Она молчит. Я говорю: – Я поветовый выездной судья пан Крот! А ты кто такая?
Она опять молчит. Я говорю:
– Будешь молчать, велю повесить!
Она только глазами лупает. Я тогда:
– Савка! Гришка! Верёвку!
И вскочил! Мои тоже! К той бабе! И Гришка с себя веревку, а он ею всегда подпоясан, чтобы всегда под рукой!..
И эта баба сразу поумнела, ведьма! И давай орать очень понятным голосом:
– А мой паночек! А ты что?! А я глухая баба! А я слепая сова! Паночек, пожалей! Век буду!..
Тьфу! Я говорю:
– Отпустите.
Мои отпустили. Баба стоит, колотится. Я говорю:
– Вот что, поганая ведьма. Я сюда ехал не шутки шутить. Я из города приехал, ведьма! Я комарьё в дрыгве три дня кормил, спал, как собака, на земле, а ты мне бунтовать, скотина?! Что это за деревня, Кумпяки?!
– Кумпяки, паночек, – отвечает.
– Где все люди?! Почему все разбежались? И куда?!
Она говорит:
– Не ведаю, паночек. Я дурная баба, слепая сова, я глухая колода, откуда мне про других знать, они мне не ответчики, паночек! Поразбежались по кустам!
– По каким кустам? Как их искать? И сколько их? И почему наполохались? Может, чего натворили, а теперь расплаты опасаетесь?
– Холера их знает, паночек!
И опять она колотится, зубами клацает. Смотреть противно. И ещё я же чую, что брешет, скотина, что она всё знает, да молчит. Ну, ладно, думаю, и открываю Статут, пальцем по буквам вожу, говорю:
– Ага! Вот, про тебя, паскуда. За укрывательство правды, за непочтение к суду, за непотребный вид… Артикул восьмой, сказ четвертый: содрать шкуру со спины до пяток!
Во как! Люблю я дурных баб полохать. И эта тоже наполохалась, заеньчила:
– А, мой паночек, а, мой цветик, а мой гаспадар, зачем тебе от старой бабы шкура, лучше меня сразу забей, только не мучай!
Я говорю:
– А вот нет! А вот велю содрать! – и засмеялся.
Она тогда вдруг одним разом унялась, посмотрела на меня и говорит совсем спокойным голосом:
– Как пану судье надо, так пусть оно и будет. Дери с меня, пан, шкуру.
Ат, думаю, беда какая! Я же их насмотрелся, панове, и сразу почуял: а она ведь не брешет, она правду говорит – с неё теперь хоть дери шкуру, она больше ничего не скажет. Научно: казус дыбус. Иначе говоря, из неё силой больше ничего не выбьешь, а можно только добром выудить.
Но это я так только подумал, а вслух сказал просто:
– Сдеру, сдеру, не сомневайся. Вот только сперва подкреплюсь. А то я проголодался с дороги.
И обернулся к своим и велел накрывать на стол. Они стали выставлять всё то, что нам дала в запас Гамониха. И там что было ещё тёплое, а что уже и не очень. Я велел то, что не очень, подогреть. Хлопцы растопили печь, по хате пошёл смачный дух. Я повернулся к мискам и начал закусывать да запивать. Но не спеша, да и я никогда за столом не спешу.