– Я не знаю! – ответил Колян. – И вдруг очень сердито продолжил: – А харчи от робертов, это за что? Чего ты про это ничего не спросила? А мутантеров нажарить, это как?!
– Ты на меня не ори! – грозным голосом сказала Милка, убирая туфельку обратно в коробку. – У тебя спрашивают, ты отвечай, – продолжила она, уже опять глядя Коляну прямо в глаза. – Ну! Откуда это у него?
– Из-за стола, – сказал Колян. – За сундуком лежали. Сверху радио, они под радио.
– А радио при чём? – спросила Милка.
– Мы его слушали, – сказал Колян.
– И что услышали?
– Да ничего пока. Но скоро услышим. Команда будет нам по радио. Резать всех санитаров, крушить робертов, сбивать вертихвосты, жечь деревни.
– Сумасшедшие, – сказала Милка. И тут же спросила: – А города чего? Что с городами делать будете?
– Про города приказа пока не было, – сердито ответил Колян. – Сперва надо с деревнями разобраться.
– Ну, сумасшедшие! – опять сказал Милка. – Сумасшедшие! – И опять повернулась к коробке, достала туфельку, подняла одну ногу, поставила её на край лежанки и приставила к ней туфельку. Нога и туфелька были примерно одинаковые по длине.
– А у него глаз набитый, – сказала Милка, наверное, про Генерала. Потом опять спросила, теперь уже точно про него: – За что он нам их отвалил?
– За робертов, – сказал Колян. – За быстроту и натиск, как он говорит. Ну, и ещё: тебе, сказал, Колян, жму руку, а Милке передай вот это. Очень довольный он был. Ну, и я тогда сказал ему ещё вот это: что зимой нам надо будет…
– Ну, и дурак! – строго сказала Милка. – Зачем раньше времени болтать?
И, так как она была босая, сразу стала мерить туфельку, вертеть носком, посверкивать глазами, облизывать губы. Потом взяла со стола вторую туфельку, надела и её, встала на носки, потом на каблуки и улыбнулась. Милка была тогда простоволосая, в старой длинной коляновой рубахе и в генеральшиных туфельках. Какая же она красавица, с радостью подумал Колян, а вслух сказал иначе:
– На хрена они тебе? Где ты будешь в них ходить?
– Везде! – сказала Милка, сердито сверкая глазами.
И опять стала смотреть на туфельки. Коляна взяла злость, и он сказал:
– Дура! Нас, может, уже завтра прикончат, а тебе эта хрень на уме. Хотя, меня – так ещё неизвестно, а тебе точно будет хрюк.
– Почему мне одной? – спросила Милка, продолжая рассматривать туфельки. – А ты чё? Сбежишь?
– Да нет, – сказал Колян. – Я не сбегу. Меня они просто не найдут. Не смогут найти, вот что! А тебя, как тетерю, цоп – и в суп!
Милка перестала смотреть на туфельки, подняла глаза, посмотрела на Коляна и медленно, по-городскому, со значением, сказала:
– Так, так! А ну давай подробнее! Мне интересно стало!
– Да чего подробнее, – сказал Колян. – Меченые мы все, вот что. В каждом из нас сидит сдатчик. Сдатчик это такая машинка, вроде радио, и он, сволочь, все про нас передаёт: и где мы прячемся, и чего хотим, и чего один другому говорим. Ты представляешь? Он отсюда всё передаёт, а они там, у себя, на блокпосту, всё слушают. Им про нас всё известно. Про каждого! И как им только кто-то из нас надоест, или просто чья-то очередь подходит, они сразу вжик-вжик сигнал, присылают робертов…
– А мы их грибами! – закончила Милка и, наклонившись, стала снимать туфли.
– Ха, грибами! – повторил Колян. – Да знали они всё и про твои грибы, только я один не знал. Просто не нужны им были эти роберты, вот они и послали их к нам на ликвидацию. А станем мы им не нужны, они сами за нами придут.
Милка поставила туфли в коробку, помолчала и сказала:
– Туфельки ты деловые принёс. А вот сам ты как больной вернулся. Что вы там сегодня пили? Или курили что?
– Дура! – сердито воскликнул Колян. – Ей дело говоришь, а она зубы скалит.
– Ничего я не скалю! – обиделась Милка. – Скажи ясно, вот и все дела.
– Что тут неясного, – сказал Колян. – Санитары, когда нас испытывают, тихонечко подсовывают нам эти свои сдатчики. Всем они их подсовывают, ясно? И Генералу подсунули, и Байщику, и мне, и тебе. И вообще всем-всем.
– Что-то я ни разу ничего подобного не видела, – сказала Милка. – Да и не слышала я про такое.
– А он очень маленький, – сказал Колян. – И они вначале накачают тебя дурью, а уже только потом его подсовывают, когда ты ничего не соображаешь. Под кожу зашивают. Вот, смотри!
Колян закатал рукав. Рука была вся в запёкшейся крови.
– Ой, – тихо сказала Милка. – Что это?
– Это я здесь сдатчик выковыривал, – сказал Колян. – Чтобы они меня больше не чуяли, сволочи.
И он тронул рану. Из раны опять пошла кровь.
– Эй! – сказала Милка. – Ты чего? Вправду сумасшедший, что ли? Перестань!
Колян сжал края раны пальцами, подержал немного, отпустил. Теперь кровь уже почти не шла. Милка смотрела на Коляна и чуть заметно дрожала.
– Такие вот дела, – сказал Колян. – И у Генерала тоже так же. Он свой сдатчик тоже вытащил. А остальные нет, потому что ничего ещё не знают.
– И я, что ли, тоже не знаю? – спросила Милка.
– Ну, это легко исправить, – хмурым голосом сказал Колян. – Дай руку!
Милка попыталась вырваться, но Колян цепко схватил её и потянул на себя. И завернул ей руку. Вывернул. Милка заныла. Колян повернул её руку к окну, к Луне, и увидел чуть заметный след.
– О! – радостно сказал Колян. – Вот он! Не шевелись!
– Коля! – прошептала Милка. – Мне нельзя. А вдруг я выкину?
– А вдруг они завтра придут, тогда что? Не вертись. Не вертись, я говорю! А то ещё промахнусь. И что тогда дитя?
Милка послушно замерла. Колян повернул её ещё сильнее к свету и сказал:
– Да и не больно это. А теперь зубы сожми. Сожми крепче!
Милка сжала. Колян достал заточку и примерился, рука его сильно дрожала, тогда он тоже сжал зубы, тоже как можно крепче, и саданул в Милку заточкой – прямо в шрамчик. Милка ойкнула, но, главное, не дёрнулась. Колян разрезал кожу и начал колупать заточкой, искать сдатчик. Милка смотрела на Коляна и молчала, в глазах у неё были слёзы. Колян подцепил сдатчик и сказал:
– Готово. Потерпи ещё.
И вытащил. Сдатчик был такой же – маленький и неказистый, весь в крови. Милка зажала края раны и неотрывно смотрела на сдатчик. Колян вытер его и положил себе на ладонь.
– Гадость какая! И во мне сидела! – тихо сказала Милка.
Колян усмехнулся, сунул сдатчик себе в рот, на коренные зубы, и ударил снизу кулаком. Сдатчик сразу лопнул. Колян его выплюнул на пол, гордо усмехнулся и сказал:
– Вот и всё.
– Что всё? – тихо спросила Милка.
– А то, – сказал Колян, – что теперь они ничего про нас не знают: ни где мы, ни про что мы говорим. Мы теперь вольные, Милка!
Милка смотрел на него, молчала.
– Вольные мы. Вольные! – ещё раз сказал Колян…
И вдруг ему стало страшно. Так страшно, что всего перекосило. Засада, опять думал он, убить их хотят, вот что! Милку убить хотят, скотины! Или опять почудилось? Нет, не почудилось, а он нутром почуял – сейчас будет смерть! Он схватил Милку за руку, крикнул:
– Дура! Бежим! Засада! – и поволок к двери.
– Ты что? С ума сошёл? – кричала Милка. – Мне так нельзя! Пусти!
Но Колян её не слушал – волок по землянке. После пихал вверх по скобам, выталкивал, как мог, и вытолкнул, сам вылез следом, схватил её за руку и потащил мимо грядок, запрыгнул за бугор, рванул к себе…
И вовремя. Потому что тут же громыхнуло так, что аж земля задрожала! И полыхнуло на полнеба! Занялось огнём! Колян лежал, прижимал к себе Милку, смотрел на огонь и молчал. Горело там, где только что была землянка, сильно горело, очень. Всё пропало, подумал Колян, сколько строил, сколько собирал по щепочке, а теперь всё дымом выйдет. И что бы это могло так рвануть?
– Тол, – вдруг сказала Милка. – Это он так сдетонировал.
– Как тол?! – переспросил Колян. – Я же велел его под баней спрятать.
– Так там тогда собаки бегали, – сказала Милка, – и я снесла его в дом. Чтоб надёжнее.
Вот дура, сердито подумал Колян. А эти – сволочи! И вдруг почти сразу подумал, что ему ведь совсем не жалко, это как будто чужое горит, а ему всё равно. Только немного любопытно, отчего горит. И он опять спросил:
– Ну, ладно, тол, но отчего он вдруг рванул? Или они сразу так затеяли? Завели его на время, что ли?
– Могли и так, – сказала Милка. – Может, для того они и приходили, чтобы нам его подсунуть.
Колян хмыкнул, вспомнил камуфляжа и подумал: да, они могут всё что хочешь. Могут сдатчик тебе в руку вставить. И даже дом дадут тебе построить, но это будет не твой дом, а их. Это ещё один их сдатчик. Ну и что? Вот он теперь горит, а мы живые. Да пусть тут всё сгорит, даже не надо будет выковыривать!
– Коля, – сказала Милка. – У нас ничего не осталось, всё сгорело. Как теперь дальше жить?!
– А зачем дальше жить? – сказал Колян. – Может, лучше сначала начать? Как же теперь старое отстроишь? Вон как оно горит! И так бы и мы там сгорели. – Тут он даже усмехнулся и продолжил: – И, может, мы и сгорели. Никто же нас теперь не чует старых, мы же теперь без сдатчиков.
– И что? – опасливо спросила Милка.
Колян подумал и сказал:
– Надо нам, покуда они не хватились, уходить отсюда. Насовсем.
Милка смотрела огонь, молчала. Потом вдруг вздохнула и сказала:
– Туфельки мои сгорели. Деловые они были. Очень!
Колян протянул руку, положил Милке на живот и замер. Но и дитя тоже замерло, не шевелилось. Колян помолчал ещё немного и сказал:
– Байщик рассказывал, что он читал в своих бумажках, и Генерал подтвердил, сказал, слышал по радио, что есть такие глухие места, куда не то что роберты, но даже санитары не суются. Там вообще нет никого. Но полгода дотуда идти.
– Через полгода я рожу, – сказала Милка.
– Вот и хорошо! – сказал Колян. – Как раз успеем.
Милка насупилась. Пожар продолжал разгораться. Колян улыбнулся и прибавил:
– Байщик не дурак, голова у него варит. И Генерал у нас что надо. Вчера научили, как консервы с вертихвоста добывать. Так что мы с тобой теперь не пропадём. Давай!
Он встал, подал Милке руку. Милка взялась за неё, поднялась и сказала:
– Ой, Коля, в такую ночь!
– Ночь, это хорошо, – сказал Колян. – Днём они нас сразу засекли бы. А так и искать не будут. Подумают, что подорвались мы. Повычёркивают нас отовсюду, выкинут из картотеки, вот и всё. Пойдём! Не бойся!
И они пошли. Куда? Колян велел молчать. На всякий случай. Народ же к нас сами знаете какой, чуть что – сразу заложат.
Рассказы
Я и все остальные
Меня зовут Эй-би – и дальше длинный двенадцатизначный номер, называть который я не стану. Ведь это же совершенно неважно, какой у меня номер, а важно, кто я такой. А я – мозг, правда, уже не помню чей. Или нет, что я такое говорю! Никогда я не был чьим-то, а это у меня когда-то было своё тело, но так давно, что данным обстоятельством вполне можно пренебречь. И тогда мы реально имеем вот что: я – просто мозг, без ничего лишнего, и помещённый в прозрачную ёмкость. Я нахожусь в этой ёмкости во взвешенном состоянии, то есть плаваю в питательном физрастворе, кажется, в фурацилине. Хотя в фурацилине вряд ли, в нём я бы давно сдох, потому что поместить в фурацилин – то же самое, что сразу заспиртовать насмерть, а я ведь живой.
И ещё как живой! Ходит тут один гад в зелёном халате и с интересом на меня посматривает. И не только на меня, нас у него много на полках и на столах. Он над нами издевается, или, научно выражаясь, экспериментирует. То есть он то свет на тебя направит, то кислороду в банку накачает, а то подключит к тебе электроды и начинает тестировать. Это когда тебя всего колотит, трясёт, бросает то в жар, то в холод, а он только смотрит на монитор, как там ломаная линия скачет, и подбородок почёсывает. Иногда радуется, иногда хмурится. Со временем я сделал вывод, что чем линия сильнее скачет, тем ему радостней. У моего соседа скакала не сильно, и этот гад в халате очень злился. Ходил вокруг соседа, хмурился, пытался исправить. А исправлял он так: наставил к соседу каких-то приборов, насовал к нему в банку присосок, электродов, тестеров, инфоприёмников, направил пучки поляризованного света, включил ультразвуковые пушки… А всё равно не получалось! Сосед только бледнел, его извилины корчились, глубина их падала, кривая монитора неуклонно выпрямлялась, всплески на ней становились всё слабее и слабее, сосед скукожился, перестал выдавать импульсы, линия перестала дёргаться и застыла как неживая. Гад встал, сунул руку в соседскую банку и отключил соседа от всех датчиков. Сосед ещё раз дёрнулся, потом окончательно размяк и медленно опустился на дно. Гад нетерпеливо постучал костяшками пальцев по столу. Подошла лаборантка, перелила соседа из банки в ведро и вынесла из лаборатории.
– Сдох! – сказал гад.
Я к тому времени уже умел слушать. Точнее, читать по губам. Губы у гада были тонкие и бледные, не то что у лаборантки. У той они были яркие, толстые, блестящие, и ещё она их постоянно облизывала, особенно если гад смотрел на неё. Из прежней своей жизни я догадывался, зачем она это делает, но молчал. Да и как бы я сказал, я же не могу создавать звуковые волны, да и, главное, для чего мне в это ввязываться? Не моё это дело – кто и для чего облизывает губы. А вот что соседа вылили в ведро, это меня очень насторожило. Сегодня вылили его, а завтра могут вылить и меня. О других, которых тоже могли вылить, я не думал, пусть они сами о себе подумают, а вот о себе я думал тогда очень долго. Уже выключили свет и все заснули, а я не спал. Я пытался понять, что случилось. В чём главная причина, думал я, и, получалось, в том, что гад разгневался. Потому что как только разгневался, так сразу отключил соседа от проводов, и тот, лишённый их подпитки, сдох, как выразился гад. А то, что потом пришла лаборантка, что она с полнейшим равнодушием подняла банку, перевернула её кверху дном и выплеснула соседа в ведро, это уже ничего не решало, сосед был уже мёртв. А умер он из-за того, что разгневал гада. А гад разгневался из-за того, что кривая на соседском мониторе выпрямилась в линию. Значит, если также выпрямится и моя, то и меня выльют в ведро. И вынесут отсюда, и там где-нибудь сольют в канализацию. То есть, подумал я, вот как решается эта проблема, очень просто – нужно, чтобы линия скакала, и тогда гад будет доволен и не станет меня мучить. Оставалось только проверить эту мою гипотезу на практике.
И уже назавтра у меня появилась такая возможность, потому что как только открыли окна и в лаборатории стало светло, сразу же явился гад и начал нас испытывать. Тут, кстати, надо отметить, что моё место – на одном из самых первых стеллажей, возле входной двери (не зря же у меня имя начинается с эй-би), поэтому прошло совсем немного времени, как гад остановился передо мной, осмотрел меня как старого знакомого, и даже, как мне показалось, подмигнул мне, включил панель…
И я, напрягшись, выдал первый импульс. Линия на мониторе подпрыгнула. Гад удивлённо посмотрел на меня, вновь повернулся к панели управления и не успел ещё коснуться её, как я выдал сразу целую серию импульсов. Кривая начала скакать как сумасшедшая. Гад резко повернулся ко мне, высоко поднял брови и громко позвал лаборантку.
Это меня очень напугало. Я подумал, что сейчас и меня, непонятно из-за чего, перельют в ведро и унесут в дезактиваторскую. Я замер и не шевелился. Хотя какие тут могут быть шевеления, когда у тебя нет тела, а есть только мозжечок, от которого нет никакого толку. Поэтому я просто находился, как всегда, в неподвижном взвешенном состоянии и уже не выдавал никаких импульсов, хоть гад издевался тогда надо мной как хотел. Он то что-то включал, то выключал, фильтровал, зашкаливал…
Но я, повторяю, не выдал ни импульса.
Пришла лаборантка. С ведром. Гад, судя по его губам, сказал, что этого не может быть. И добавил ещё что-то. Лаборантка пожала плечами. И она так пристально смотрела на него, что я даже подумал, что как это он может такого не замечать. Но, опять же повторюсь, это совершенно не моё дело, кто чего замечает, а кто чего нет.
А дальше тогда было так: он достал сигарету, она протянула ему зажигалку, и он закурил. Пальцы у него сильно дрожали. И ещё вот на что я обратил внимание – пальцы у него тонкие, почти бескровные, такие только и годятся на то, чтобы держать сигарету или тыкать в клавиатуру. А ты вот подними весло да сперва откинься вместе с ним, гневно подумал я, а после навались на него грудью и крикни "в-ва!", крикни вместе со всеми своими товарищами, крикни так, чтоб уши заложило! А так что, сидишь себе и дым пускаещь, а вот я в былые времена…
Хотя этих времён, может, и вовсе не было, а я их нафантазировал. Но тогда откуда бы взялась эта фантазия, если я всё время своего существования проторчал в этой чёртовой лаборатории? Откуда тогда у меня появился этот так называемый жизненный опыт, отчего бы я так волновался, когда в лабораторию входит эта дура-лаборантка? Да разве бы она меня могла заинтересовать, будь я только чистый мозг, никогда не знавший тела? Да плевать бы я на неё хотел! А так нет! Сколько всякого народа к нам сюда то и дело заходит, у гада же полно приятелей, начальства, проверяющих, есть среди них и женщины, особы противоположного пола, но почему-то ни одна из них, а только эта дура-лаборантка…
Почему?! Да потому что я когда-то был не просто полудохлым мозгом, а у меня было тело, и даже не просто тело, а самая что ни на есть гора мускулов! Ну а мой мозг, то есть сегодняшний я, тогда помещался у меня-прошлого где-то между бровями, а всё остальное, даже в черепе, это были мускулы. И это разумно. Ибо зачем мне тогда был нужен большой сильно развитый мозг? Что бы я им делал, какие задачи решал? Думать мне тогда было совсем не нужно, за меня всё обдумывали те, что располагались на самой верхней палубе, а мы, уже даже не знаю, на какой по счёту палубе вниз, могли ни о чём не думать, ибо еду и питьё нам подавали просто так, задаром, регулярно и в определённое время, а нашей задачей было одно: вначале всем вместе встать и потянуть на себя весло, упасть на лавку, потом подняться, навалиться грудью…