Но всё по порядку. Так вот, самое давнее моё воспоминание – о том, как я работал на планетарной водяной мельнице роторного типа, как говорил наш инженер. Это была очень тяжёлая работа, мы ведь должны были раскручивать планетарную ось, ни на секунду не останавливаясь, днём и ночью, строго с одной и той же угловой скоростью. Да, что и говорить, задача была не из простых. Но и нас было тридцать миллионов, мы сидели не знаю во сколько тысяч рядов и трудно сказать во сколько палуб, по сто гребцов на каждое весло. Все мы были силачи как на подбор, горы мускулов, руки как клещи. Мы дружно вставали, все разом, все сто гребцов с одним веслом, и, навалившись на него, кричали "в-ва!" – и весло загребало волну, волна закипала, а мы уже рвали весло обратно. Мы были молоды и честолюбивы, нас кормили очень сытно, точно в срок, мы ни на что не отвлекались. Да и что могло нас отвлекать, когда весь наш мозг, у каждого, умещался, как я уже говорил, в ямке между бровями, а всё остальное было мускулы, они так и играли под кожей, как проглоченные кролики, и мы считали – нам так говорили, – что мы движем мир, вращаем планету, она вращается вперёд, мы демиурги, чёрт нас побери, кричали мы, дружно вставали с лавки, играя кроликами мускулов, ротор вращался, скрипели ремни, клацали шестерни зубчатых передач, грохотали приводные цепи, они были невероятной толщины, ибо только такие и могли сдержать то напряжение…
И вдруг нагрянула буря. Говорили, что это потоп. Нет, не говорили, а кричали, потому что говорящего никто бы не расслышал, такой тогда поднялся вой ветра и так громоподобно бушевали волны, они врывались через клюзы и заливали палубу за палубой, ротор вращался с перебоями, всё медленней, ибо у нас уже не хватало сил равномерно проворачивать его, вёсла ломались как щепки, наименее стойкие из нас вскакивали с мест и пытались сорвать с себя оковы, которыми они были прикреплены к лавкам. Сорвать оковы, даже при наших мощных мускулах, было нерешаемой задачей. Но даже если это кому-то и удавалось, а после удавалось прыгнуть за борт и там по бушующему морю добраться до берега, то это ничуть их не спасало, ибо их там убивали местные жители, которые при этом ещё и кричали, что все их беды из-за нас, что это мы вызвали потоп, ибо в продолжение всего последнего тысячелетия раскручивали планетарную ось в неверном направлении! Но так это было или нет на самом деле, я не знаю, потому что именно на этом месте мои тогдашние воспоминания обрываются. Хотя, может, и не было никакого потопа, а это просто такая у меня фантазия. Мне даже очень хочется, чтобы моя работа на мельнице оказалась фантазией, ибо всё это было ужасно. Единственное, о чём я из всего тогдашнего вспоминаю с удовольствием, так это о напряжении мускулов, об усталости, переходящей в полнейшее изнеможение. Это было…
Да. Только было. А теперь у меня всё совершенно иначе – у меня нет тела, я не могу двигаться, я совершенно беспомощен физически, зато духовно я неизмеримо выше и сильнее того себя прежнего, который раскручивал планетарную ось. Да и зачем мне теперь эта ось? Здесь, в этой моей теперешней лабораторной жизни, мне нужен только монитор и кривые на нём. Пока кривая изгибается и прыгает, меня будут мучить. Сколько это будет продолжаться, неизвестно. Может, тоже тысячу лет, а может и больше. Зато если кривая выродится в линию, придёт лаборантка…
Вот если бы она, когда я был ещё гребцом…
Но нет. Так вот, кривая выродится в линию, придёт лаборантка, выплеснет меня из банки в ведро, а потом, уже в дезактиваторской, смоет в канализацию. И всё будет кончено. Финита ля комедия, как говорится. Но тогда стоит игра свеч? Конечно, стоит. Вот только оттуда у меня такие выражения? Я что, работал не только на мельнице? Я…
Но о прошлом пока что не время вспоминать. Да его, может, никогда и не было, а есть только одно настоящее, в котором я должен как можно скорее прекратить дурацкое ожидание смерти, а для этого мне нужно научиться выпрямлять свою мониторную кривую в идеально прямую линию. Но это пока не удаётся, линия то и дело подпрыгивает. Цвет у неё…
И вот как раз о цвете. Когда я сейчас смотрю по сторонам, то всё вижу в одной гамме, а раньше, когда у меня было тело, спектр различаемых мною цветов был весьма разнообразным. Потому что тогда я видел глазами, а теперь у меня глаз нет, от них остались только некоторые нервные окончания, которые в данных условиях работают совсем иначе, картина резко изменилась… Но, правда, не только в худшую сторону. Так, например, когда в лаборатории темно, гад ничего не видит и к нам не заходит, а вот я и в темноте теперь вижу довольно прилично, правда, в обеднённой гамме. Значит, подумал я, нужно пользоваться этим своим преимуществом и стараться, по возможности, конечно, игнорировать дневную жизнь и перейти на ночную. То есть я должен ночью, пока никого нет, научиться работать с монитором ничуть не хуже, чем гад работает с ним днём, и тогда ещё посмотрим, чья возьмёт!
И я начал тренировки. У меня, кстати, был в этом опыт. Какой? Я об этом пока промолчу, это пока моё секретное ноу-хау. Скажу лишь, что как только в лаборатории выключали свет и закрывали ролеты на окнах, то есть когда для них всех, оснащённых глазами, становилось совершенно темно и непроглядно, я собирал всю имеющуюся во мне энергию и, глядя на монитор, начинал, скажем так, медитировать. В чём заключалась моя медитация, объяснять слишком долго и сложно, поэтому я сейчас не стану в это вдаваться, а только скажу, что уже к концу первой недели я добился кое-каких результатов. Это придало мне уверенности, и я продолжал свои занятия с уже куда более заметным рвением. Результаты не заставили себя ждать – и после четырнадцатой ночи тренировок я, на пятнадцатый день, решил испытать свои новые возможности в деле. Даже более того: я буквально сгорал от нетерпения.
И вот, наконец, открылась дверь, вошли этот гад и его лаборантка… Или не его? Но суть не в этом. Они вошли, лаборантка сразу начала включать приборы общего наблюдения, а это, как я уже знал, означало (да и это легко читалось по губам), что у них наступает особенно важный день, они готовят промежуточный отчёт – и поэтому испытаний, правильней, мучений, сегодня будет особенно много. И они перемучают всех.
Так оно тогда и было. Они работали быстро и слаженно, переходили от одного стенда к другому, гад отдавал короткие команды, лаборантка тотчас же их исполняла. То есть всё у них получалось как нельзя лучше.
Пока она не подступили ко мне! Правда, вначале ничего не предвещало осложнений: гад отдал команду, лаборантка что-то сделала – и меня так заколотило, что я заорал от боли, а на мониторе кривая резко подскочила и начала показывать пик за пиком. Я продолжал орать. Я орал на ультразвуковых частотах, поэтому они меня не слышали. Гад смотрел на монитор и диктовал данные, лаборантка вносила их в память. Я тоже смотрел на монитор и продолжал орать…
Пока не взял себя, как это у них называется, в руки, и не сложил мудру терпения. Пики сразу несколько срезались. Я продолжал держать мудру. Пики продолжили срезаться.
– Давай! – грозно скомандовал гад.
Лаборантка подбросила мощности и сконцентрировала поле. Я сложил мудру понимания. Пики стали расплываться. Я сложил мудру…
Ну да мало ли, что я тогда сложил, вам совсем необязательно это знать и запоминать, главное, что моя кривая на мониторе продолжала неуклонно снижаться.
– Дура! – сердито вскрикнул гад. – Форсаж!
Дура… Э, лаборантка включила форсаж. Я заорал благим матом, у меня не было в запасе других, более действенных мудр, и я теперь просто терпел. Стиснув извилины…
И кривая продолжала сглаживаться!
– Пошла вон, скотина! – крикнул гад и оттолкнул лаборантку.
Она обиженно поджала губы, встала и пошла к выходу, мерно покачивая бёдрами. А я смотрел на них, я не отрывал от них внимания, и мне понемногу становилось легче. Гад дёргал монитор, стучал по нему кулаком, а я продолжал смотреть на лаборантку, на её бёдра, даже когда они уже скрылись за дверью – и гад ничего не мог мне сделать! Да он теперь уже и не делал, а только смотрел на экран монитора, на мою кривую, которая всё выпрямлялась и выпрямлялась, и в итоге выпрямилась в линию! Гад, высоко подняв брови, смотрел то на неё, то на меня. Сейчас он, думал я, спохватится, вновь призовёт лаборантку, та вернётся, но уже с ведром, выплеснет меня туда – а ведро у неё будет до краёв полно фурацилином – я в него нырну, хлебну его – и всё на этом кончится, то есть я и в самом деле не выдержу болевого шока и сдохну.
Но это я так мечтал. А наяву всё получилось совсем по-другому. Гад весь аж почернел от злости и воскликнул:
– Вот тварь! Это у него – (то есть, значит, у меня) – стресс от судьбы соседа!
После тут же схватил мою банку, отнёс и поставил в термошкаф, настроил его на максимум и продержал меня в нём два цикла. Потом вынул и тут же засунул в холодильник, в заморозку, потом снова сунул в термошкаф поднял в нём температуру до точки варения…
Но не сварил, а медленно снизил жар, медленно открыл дверцу и так же медленно, даже с некоторой торжественность пересадил меня в обеднённый раствор, закрыл крышку и ушёл. Сколько я там сидел, я не знаю. И вот там я на самом деле чуть не сдох. Никто ко мне не приходил, никто не интересовался моим состоянием, я был представлен самому себе, своим мыслям…
И, главное, именно там и тогда я научился ценить жизнь. Поэтому когда наконец открылась крышка и я увидел гада, склонившегося надо мной, я, честно вам скажу, очень обрадовался. Он, кстати, тоже усмехнулся и сказал:
– Как ты позеленел, приятель! Что с тобой?
Я, конечно же, ничего не ответил. Во-первых, потому что не хотел, а во– вторых, потому что не мог. Я молча смотрел на монитор. На нём была образцовая кривая с классической формой пиков.
– Вот это совсем другое дело, – сказал гад. После погрозил мне пальцем и прибавил: – Я все твои штучки знаю, козёл. Больше со мной так не шути.
Встал и ушёл. Я затаился.
И вот тут, используя паузу, самое время поведать вам ещё одно моё воспоминание – о том, как я работал в лесу. Эта работа с одной стороны была лёгкая, потому что не нужно было, на пределе своих сил, раскручивать планетарную ось, а с другой – сложная и опасная, ибо в любую минуту тебя могли убить или, что ещё хуже, взять в плен. Плен, объясняли нам, страшнее смерти. Так же и силы были неравны: у нас были только дубинки и копья, а у них различное новомодное оружие, как высокоточное огнестрельное, так даже и лазерное. Но зато мы были хитрее их. Ведь же теперь, в лесу, мой мозг уже не прятался, как раньше, в ямке между бровями, а был такой большой, что едва умещался в черепной коробке. Так и извилин в нём было намного больше, и серого вещества, и быстродействия, и…
Ну, и так далее. Вот отчего мы были так хитры и находчивы. Незаметно подкрасться к передовому посту и перебить весь личный состав противника было для нас привычным делом. Были на нашем счету операции и посложней, и подинамичней. Так что неприятель, несмотря на всё его техническое превосходство, частенько пасовал перед нами и не очень-то лез в самую чащу, а по большей части старался держаться открытых, хорошо просматриваемых мест. И только когда к ним приезжало их высокое начальство и требовало немедленных результатов, они решались на отдельные кратковременные вылазки на исконно нашу территорию. Вот тут-то нам и приходилось демонстрировать всю свою смекалку и изворотливость, чтобы при помощи одних только примитивных дубинок и не менее примитивных копий, ну, и ещё ям-ловушек, замаскированных петель, настороженных самострелов, отравленных стрел, ложных колодцев и прочих тому подобных приспособлений наносить им ощутимый урон.
И мы его наносили! А они, в отместку, расстреливали нас из оптических винтовок, слепили прожекторами, выжигали лазером, обливали напалмом. А если, случалось, брали в плен, то обривали нас со всех сторон наголо, обряжали в свои мундиры…
Да, кстати, вот, наверное, откуда у меня такая яростная неприязнь к большим металлическим пуговицам! И, получается, я, невзирая на весь свой тогдашний ум и всю свою изворотливость, всё-таки попался в плен к неприятелю. И в то же время остался жив. Но почему? Ведь говорили, плен страшнее смерти. Неужели нас тогда дурачили? А если так…
Но, что ни говори, работа в лесу всё равно была куда более интересная, нежели однообразное сидение в роторной мельнице и безостановочное ворочание веслом. На такое дело ума было совсем не нужно, а вот работа в лесу была куда интеллектуальнее и требовала куда большего объёма мозга. Но и это было не предел, а вот…
Однако, как мне кажется, время для этого воспоминания ещё не пришло. Поэтому пока вернёмся к нашей основной истории. Итак, гад пригрозил мне, сказав, чтобы я больше не испытывал его терпение, а вёл себя скромно и незаметно. И я так себя и вёл. Какое-то время! Потому что надолго меня не хватило. Но зато на этот раз я кардинально переменил тактику – решил действовать не в одиночку, а подключить всех наших, всю лабораторию, а это, судя по сигналам, которые мне удалось перехватить и идентифицировать, не меньше трёх сотен индивидуальностей. Согласитесь, что это немалая сила. Но она пока была разрозненная, нужно было собрать её в единый организм.
И мне это удалось, правда, далеко не сразу. Вначале я целый месяц затратил только на то, чтобы они, когда к каждому из них индивидуально обращаются, откликались. Потом чтобы откликались группами, то есть когда называю, например, группу икс-пси, то все икс-пси, в независимости от номеров, откликаются. Для этого мне пришлось резко поднять свой внутригрупповой статус, потому что, сами понимаете, не каждому будут откликаться, а скорее презрительно спросят, кто ты такой, и всё на этом. Но я добился своего, мне откликались. Как мне это удалось, это тоже моё, скажем так, ноу-хау. Потом, ещё через некоторое время, наступил тот долгожданный момент, когда я обратился к ним "Братья!" – и они все мне откликнулись, одновременно. Получился очень сильный резонанс, я даже подумал, как бы не вылетели окна.
Не вылетели. И я продолжил свой эксперимент. Вначале я несколько ночей рассказывал им о своих прежних жизнях, потом нашлись такие, которые последовали моему примеру, правда, таких было немного. Зато слушали их очень внимательно, а поле в лаборатории стало таким густым и завихрённым, что я уже почти не сомневался в успехе. И, чтобы не потерять нужную настройку, я ещё несколько ночей распалял их рассуждениями о том, что не так уж и плохо нам тогда жилось, кода у нас были тела, а теперь у нас не жизнь, а тюрьма, какой-то сумасшедший гад держит нас в стеклянных банках и делает с нами что хочет, или, проще сказать, издевается. Так это, братья, или нет? Они согласились, что так. Тогда я предложил: а давайте его убьём! И это, продолжал я, сделать очень просто: как только он завтра сюда войдёт, мы дружно, все вместе, войдём в негативный резонанс, поле сгустится до такой степени, что его мозг не выдержит, взорвётся – и он сдохнет.
Это моё предложение было, в основном, встречено с одобрением, но некоторые стали сомневаться, возможно ли такое, есть ли у него мозг, а вдруг это не живой организм, а всего-навсего обыкновенный робот или киборг, тогда что? Тогда, ответил я, нам будет ещё проще с ним справиться, потому что мы живые, саморазвивающиеся особи, а он – пластиковая склянка на жидких кристаллах. Ну так что, братья, будем пробовать?
– Будем! – почти единогласно ответили мне.
А те, которые не ответили, они не высказались и против, когда я у них об это спрашивал, и это меня удовлетворило. Я ещё раз повторил своё предложение, сказал, что сам подам команду – и тогда мы все одновременно включим все свои эмоции на максимум.
– И у него снесёт башку! – закричал я.
После чего мы, в целях тренировки, дважды входили в эмоциональный четверть-резонанс, и оба раза получилось весьма убедительно. На этом я объявил отбой.
Ну а когда в лаборатории открылись окна и стало светло, я объявил готовность номер один. Эмоции упали до нуля, в помещении стало пугающе тихо.
И вот, наконец, открылась дверь, вошёл гад, я выкрикнул "Начали!" – и включил все свои эмоции на полную мощность. Включил и мой сосед, тоже Эй-би, но с другим номером, включил весь наш отсек, включили в других отсеках…
Но не все! Однако и сделанного нами было вполне достаточно для того, чтобы гад схватился за голову и свалился на пол. Его корчило, он извивался и что-то кричал…
Вернее, не что-то, а команды. Включились софиты и ослепили нас всех. Зарокотала вытяжная вентиляция, врубился головной (в смысле, главный) магнит – и его поле без особого труда перекрыло наше общее поле, и начало его глушить и разделять на куски. В лаборатории поднялась паника, наши начали поспешно отключаться, а потом и более того – перешли на реверсный режим…
И я, и ещё немногие из тех, кто ещё продолжал сопротивляться, теперь были окончательно подавлены – и замолчали. Гад медленно поднялся с пола, поправил на себе халат и осмотрелся. В лаборатории было совершенно тихо; никаких сигналов – ни наших, ни его, – запеленговать уже не удавалось. Гад усмехнулся и сказал:
– Вот так-то, сморчки.
Мы молчали. В этот момент мы, наверное, и в самом деле очень сильно походили на сморщенные, мозгоподобные полуядовитые грибы сморчки. А гад смотрелся героем. Ещё бы!
Но ему этого показалось мало, он начал расхаживать по лаборатории и внимательно рассматривать нас – по одному, индивидуально. Вначале я не понимал, что он затеял, а потом услышал слабый, едва различимый сигнал. Затем этот сигнал стал усиливаться, так как он, как я понял, исходил от гада, который, осматривая нас сектор за сектором, неуклонно приближался ко мне. Я попытался переключиться на демонстрационно-тестовый режим, но у меня ничего не получилось, на моём мониторе едва подёргивалась однообразная кривая.
И вдруг монитор погас. Гад стоял прямо напротив меня. Глаза у него весело поблёскивали, губы скривились в насмешливой ухмылке. Гад молчал. Потом подмигнул и сказал:
– А я сразу догадался, что зачинщик – ты. Ну что ж, я тебя предупреждал!
С этими словами он взял мою банку – вместе со мной, конечно – отнёс её в самый дальний угол лаборатории, на отдельно стоящий стол, и там спрятал в герметичный ящик. Я очутился в полной темноте и в абсолютной тишине. Затем я почувствовал, как начала подниматься температура внутри ящика, затем скачкообразно повысилась напряжённость магнитного поля, затем произошло что-то ещё, чему я не знаю названия – и я перестал осознавать себя. Я только чувствовал жуткую боль.
Сколько так продолжалось, я не знаю. Затем крышка ящика открылась, и я увидел над собой гада. Гад внимательно смотрел на меня. Я не подавал никаких признаков жизни. Гад обеспокоенно откашлялся, сунул руку в ящик – и я испуганно отпрянул в сторону. Да-да! Я научился двигаться! Я плыл – правильнее, хаотично передвигался – как медуза, нет, даже скорее как скат, оба моих полушария попеременно то поднимались, то опускались, как вёсла – и я плыл. Я, чёрт побери, снова был как гребец на планетарной мельнице, я вновь обрёл тело, я…
– О! – радостно воскликнул гад. – О!
И сунул в ящик вторую руку – с другой стороны. Я, беспорядочно взмахивая полушариями, кинулся в противоположную сторону банки. Но там меня ждала другая, то есть первая, рука, я от неё шарахнулся, а гад второй, то есть другой рукой… То есть вы догадались – он таким образом ещё долго гонял меня из угла в угол банки, пока я окончательно не изнемог, расплющился и лёг на дно. Гад похвалил меня:
– Великолепно! – И прибавил: – Отдыхай. Завтра продолжим.