Конечно, не отпустим, а перевоспитаем и сделаем нашим, с былым восторгом подумал он, русские друг друга не убивают. Зачем нам гражданская война? Мало нас осталось. Кот наплакал. Приходят такие идиоты и демонстрируют вселенскую тупость. Кто их так кодирует? Выжить еще надо. А если мы будем друг друга убивать, то никого не останется на радость нашим врагам. На это и рассчитано. Только с каких пор я стал мягкотелым? О истинных врагах, затеявших Армагеддон, думали редко. Американцы за океаном давно стали неким абстрактным понятием. Притихли, как мыши. Может, их нет уже? Два медведя в одной берлоге не живут. Может, они точно так же вымирают, как и мы? Кто знает? Об этом даже не говорили, тема неактуальная. Не имело смысла гадать на кофейной гуще. Подохли, ну и чёрт с ними. Куда важнее объединить и возродить страну. А Америка подождёт. Будут силы, ещё вломим, думал Берзалов. Но сил вломить явно нет, иначе бы мы видели пуски ракет да и вообще - продолжение банкета. Значит, будем делать ракеты, а если не ракеты, то что‑нибудь попроще. На какое‑то мгновение он отвлёкся, думая об этих самых ракетах и представляя, как они полетят над Европой, чтобы поразить врага в самом его сердце - Вашингтоне. Сладостная картинка несколько секунд грела душу, потом его отвлекли.
- Товарищ старший лейтенант… - попросил фельдшер, показывая на шприц, который держал в руках. - Помрёт ведь…
- Что жалостливый?! Жалостливый?! Вашу - у-у… Машу - у-у! - Берзалов поймал себя на том, что не верит даже самому себе, что стал заводиться по малейшему поводу - оттого, что всё понимаешь, но ничего не можешь сделать, словно попал в порочный круг страха. Нервы ни к чёрту, выжить, видать, хочу, трушу, а ещё с Варей не дали пообщаться… архаровцы… страна… идиотская война без конца и края… - Ладно, делай свой укол, - сказал он, - и тащите его в госпиталь. Да… охрану выделить, а то удерёт ведь. Слышишь, Гаврилов?..
- Зачем охрану? - удивился фельдшер. - Он еле дышит.
- Выделить, и всё! - приказал Берзалов, который не любил неожиданностей. - Если что, поможет тащить.
- Есть выделить, - равнодушно отозвался прапорщик, даже не повернув головы. - Жуков!
- Я! - поднял голову боец из соседней ячейки, который вообще, похоже, спал, потому что стал отчаянно зевать и тереть глаза.
Ох, наведу я порядок! - подумал Роман, ох, наведу! Боец этот был славен тем, что имел большой чуб и был похож, как близнец, на поэта Есенина. "Ты не родственник?" - часто спрашивали у него.
- Пойдёшь с санитарами!
- Есть! - радостно отозвался боец, похожий на Есенина.
- Да смотри мне там!.. Знаю я тебя, дурилка картонная!
- Есть смотреть, - ещё радостней отозвался боец, потому что не надо было торчать в окопе, а можно было с толком и культурно провести время в городе, может даже, в кино забежать, если девки в канаву не утащат.
Чёрта - с два, подумал Берзалов, напьётся, скотина! Но приказа не отменил. Всех подозревать - себе дороже, глаз и нервов не хватит.
- А можно мне тоже, товарищ прапорщик?.. - в наглую попросился боец с мелкими гнилыми зубами, которого звали Петр Морозов.
От подобной дерзости Берзалов только заскрипел зубами. Распустил Гаврилов отделение! Распустил! Сейчас отправлю всех на "губу"!
- Нельзя, - как показалось Берзалову, с сожалением ответил Гаврилов, а то бы отпустил и Морозова, на лице которого лежала печать лихого человека, и должно быть, из‑за этого, а ещё из‑за рискованности в характере Гаврилов чаще других брал его с собой.
Прапорщик Гаврилов сидел по - турецки на бруствере среди лопухов, глядел на луга за рекой, откуда они притащили пленных, и, казалось, не участвовал в допросе из‑за того, что всё - всё понимал. А ведь первые минуты - это те самые первые минуты, когда любой расколется, даже будь он из гранита. Этот не раскололся. Значит, готов был к подобному повороту событий. Из своих, из армейцев. Кому же он служит, если молчит, как партизан? Должно быть, на крепком крючке, раз такой упёртый. Не пытать же в самом деле? - ломал голову Берзалов. Хрен с ним, не нашего ума дело. В штабе есть кому допросить. Там костоломы найдутся подурнее наших архаровцев.
Прапорщик был старым - в представлении Берзалова - целых сорок пять лет. Из Пскова. Женат, или, точнее, был женат. Район тот пограничный накрыло в первую очередь, наверняка никого из живых не осталось, вот и он зачерствел душой похлеще Берзалова. Но делал свою работу надёжно и верно, как робот. Разведка и поиск с его участием - сплошное удовольствие. Берзалов ходил с ним не раз, имел честь удостовериться. Даже он, казалось, проникнувшийся ремеслом до глубины души, и то нашёл, чему поучиться - старой русской школе единоборства. Золото, а не человек. Снимал "на шёпот" караульного, в упор уходил от пули, мастерски умел "вязать" хоть десятерых. Берзалов, который до сих пор думал, что это всё русские народные сказки, только дивился до глубины души. Чтобы заниматься этим, сумасшедшим быть не обязательно, но не помешает. А для чего живёт прапорщик, непонятно. Цели в жизни нет, идей нет. Коптит, как и все, небо, поэтому и смурной. Может, от радиации? А еще обижается на Берзалова. А чего на меня обижаться, думал Берзалов. Я тоже человек подневольный. Дали приказ, я выполняю: "Не пущать прапорщика в поиск, предоставить товарищу прапорщику недельный отпуск со всеми вытекающими из этого удовольствиями!" Кто же против? Да всей душой! А он геройствует каждый день, изводит себя. Смерти ищет. Кому от этого выгода? В ночь сходил, притащил пленных, показывает, какой везучий и умелый. За пленных, конечно, большое спасибо, а за остальное надо было бы взгреть первостатейно, да как‑то язык не поворачивается, потому что человек ходит по лезвию, живёт делом, а не животом или чинами, и денег не просит, а от военной работы, в отличие от других, не отлынивает. Вот какие у нас люди! Побольше бы таких сумасшедших! И гражданская война не страшна.
- Вы, Федор Дмитриевич - ч-ч… - он начал цедить слова сквозь зубы, не разжимая челюстей, - должны у меня отдыхать. Я вам что приказал?!
- Что?.. - терпеливо вздохнул прапорщик, невозмутимый, как рептилия.
- Командировал вас в город, освежиться, вдохнуть цивилизацию. А вы?! - Его тяжёлый взгляд переполз с далёких ив на Гаврилова, физиономия которого была сродни камню у дороги. Тонкий шрам белел у него под ухом.
- А что я? - невинно спросил прапорщик, делая удивленное лицо.
Вернее, он думал‑то, что оно удивленное, а оно, скорее, было у него хитрое, как у пятнадцатилетнего пацана.
- Вот именно, что?! - не сдержавшись, воскликнул Берзалов. - Приказы командира надо выполнять безукоризненно! - и добавил уже в сердцах: - Вашу - у-у… Машу - у-у!
- Есть, безукоризненно, - как эхо, отозвался Гаврилов, но даже не поменял позы, то есть он не боялся и не раболепствовал, а отвечал в соответствии с установками внутри себя. А установки были такими, какие приводят в преждевременной смерти. К бабке не ходи. Погибнет ведь, как‑то неожиданно догадался Берзалов, в самые ближайшие дни, до лета не дотянет. Но прапорщик всем своим видом показывал: "Может, я не хочу дожить наравне со всеми до старости, может, мне этого и не надо, а это уж, извини, моё полное моральное право - умереть в бою от шальной пули или холодного штыка".
- Знаете, что?! - вспылил Берзалов на крутых обертонах, и подумал, что не стоит его здесь, при всех, строить Гаврилова и напоминать о дисциплине.
- Что?.. - на этот раз он удосужился повернуть голову так, чтобы видеть своего непосредственного командира краем глаза.
"Ну что ты можешь со мной сделать, - читалось в нём. - Послать на передовую, в окопы или отлучить от любимого дела? Ах, да, я забыл, ещё есть гауптвахта. Так я этого всего нахлебался, ещё когда ты не родился".
- Ничего… - сказал Берзалов. - Потом поговорим… - пообещал он, не намереваясь пускать всё это на самотек, но потихонечку стал остывать.
До такого возраста я не доживу, думал он почти уныло, по нашей жизни‑то. И действительно, госпиталь в городке был переполнен облученными. В первое атомное лето первого атомного века каждый день хоронили по сотне и более человек, через полтора года уже - по одному - два, в основном, конечно, гражданских, потому что они не были обучены, хуже были экипированы, не принимали цистамин, которым пичкали военных, часто рисковали почём зря. Теперь пошли те из них, кто получил относительно малые дозы, но всё равно заболели. Через год заболеют те, кто облучился ещё меньше, и так до бесконечности, пока все не вымрут. Арифметическая, то бишь геометрическая прогрессия наоборот. Были и такие, которые облучались по глупости, забредая на радиоактивные территории или употребляя в пищу отравленные продукты или воду из неизвестных источников. Говорят, что якобы у верховного командования есть страшно дефицитные американские таблетки, которые моментально выводят радикалы из организма, и якобы таблетки эти помогают людям, схватившим даже смертельную дозу. Но это не про нас, думал Берзалов, мы люди простые, окопные, нам и цистамин подойдёт. Судьба нас, видать, пока миловала. И не умнее мы, и не счастливее, а просто везучие. Планида, ничего не скажешь, мать её за ногу.
- А ты чего молчишь? - раздраженно спросил Берзалов у второго пленного. - Юпитин, развяжи ему руки! И дай спирта!
- Товарищ старший лейтенант…
- Дай, дай… - со смыслом посоветовал Берзалов. - Хуже не будет. И хлеба дай, если есть.
- Он, дурилка картонная, Игнатьева ранил… - напомнил прапорщик Гаврилов.
Он произнёс это равнодушно, скорее для проформы, перекладывая на плечи старшего лейтенанта последствия его решений, в том числе и чисто с моральной точки зрения: "Надо б было наказать по всей строгости". Однако Берзалов не обратил на его слова никакого внимания. Вернее, он‑то, конечно же, обратил и даже подумал, что Федор Дмитриевич имеет права на своё суждение, но в данной конкретной ситуации следовало разговорить пленного, тем более, что сержант Игнатьев, по его же словам, ранен легко и через пару - тройку дней встанет в строй.
- Студент, что ли?.. - спросил Берзалов беззлобно, чтобы наладить контакт.
- Ага… - односложно ответил пленный, давясь хлебом. - Педагогический… - добавил он с набитым ртом, едва двигая языком.
- Ха! - с презрением отреагировал Юпитин и скорчил отвратительную рожу, которая как нельзя лучше подчёркивала его рязанские корни, а ещё отражала целую солдатскую философию: мол, чего с пленным возиться - никчёмный человечишка, даже стрелять не умеет, такого ни кормить, ни поить не надо, тем более спиртом угощать.
Но Берзалов не стал вникать в мысли и поступки старшего сержанта Игоря Юпитина, командира второго отделения, человека, в общем‑то, вдумчивого и предсказуемого. Его интересовало другое, то что было продолжением утреннего сна. "Педагогический" - это звучало, как привет из другой, мирной жизни, которая никогда не вернётся. Все это понимали и все старались проникнуться настоящим моментом, чтобы не сойти с ума. Только это плохо получалось. Человеку нужно прошлое, он так устроен. Однако теперь этого прошлого ни у кого не было. Оно было разделено на мирную жизнь - такую желанную, о которой вспоминали с трепетом и пиететом, и на атомный век, которому не было видно ни конца ни края, потому что он только - только начался. И все, кто сейчас живёт, его конца не увидят, да и какой может быть конец после Третьей мировой? Только очень плохой. "Хана нам всем", - считали многие. Вот народ и дурел потихоньку. Ну и голод, конечно, извечный спутник этого самого атомного века.
От пленного пахло маргаритками, и Берзалов удивился, что этого никто не замечает. Человек пахнет маргаритками! С чего бы это? Но разведчикам по нынешним временам, похоже, было всё равно. На то они и разведчики, чтобы ничему не удивляться.
Пленный с жадностью глотнул спирта, даже не закашлялся и снова вгрызся, как кролик, острыми зубами в краюху чёрного хлеба. Кадык на его худой шее ходил вверх - вниз, вверх - вниз. Он держал краюху двумя руками, как человек, который не ел лет десять. В бровях и из‑под шапки над ушами виднелись белые яйца вшей.
- Мы… мы… - промямлил он, - последнее время одной крапивой питались.
- А куда шли? - спросил Берзалов.
- На юг, - очень даже по - деловому ответил пленный.
Язык у него заплетался.
- Куда - а-а… на юг?
- А я что знаю?.. - осмелел он. - Фомин…
От пленного даже не "фонило". Дозиметр, встроенный в часы, показывал меньше нормы облучения, всего - навсего двадцать девять микрорентген в час. Значит, знали, где идти, удивился Берзалов.
- Бородатый, что ли?…
- Ага… ничего не говорил… Идём себе, и всё… А водица есть?.. А то у меня фляжка…
Берзалов вопросительно посмотрел на старшего сержанта Юпитина, у которого на лице появилось выражение, которое ассоциировалось с известным русским выражением, когда человека посылают куда подальше.
- Дай… дай… - приказал Берзалов, - не жадничай.
Юпитин поморщился, но отстегнул от пояса фляжку и брезгливо протянул пленному.
- А откуда идете?
- Из Великого Новгорода…
- Вашу - у-у Машу - у-у! - невольно воскликнул Берзалов и понял, почему от бородатого пахло гордостью. Проникся он, ни за что ничего не расскажет. Накачали их и перековали идиоты политики, которые жаждали только одного - гражданской войны. Берзалов видел таких и называл их фанатиками. Глаз у них не было - одна гордость. Впрочем, я тоже фанатик, даже ещё больше, чем бородатый, только я за единую Россию, подумал он.
- Ну да… - покаянно сказал пленный, всем своим видом показывая, что он не в ответе за отцов - политиков, которые провозгласили республику и отделились от Москвы, которой уже не существовало.
- Лейтенант, - словно проснулся Гаврилов. - Да он вам сейчас такого напоёт… Я совсем забыл, дурилка я картонная, мы у них карту взяли…
- Какую карту?.. - безмерно удивился Берзалов и моментально стал свирепеть. - Вашу - у-у… Машу - у-у! - О самом главном ему докладывают в самую последнюю очередь. Ох уж этот Гаврилов! Ох и пограничник! Отправлю в самый глубокий тыл! - безжалостно решил Берзалов.
- Да шпионы они, - ещё раз ожил Гаврилов. - Чего здесь гадать‑то? К бабке не ходи! Дурилка я картонная! А карта необычная, со значками. У обычных бойцов карт не бывает!
"Вот какой я, - говорил он всем своим видом, - а ты меня в отпуск!" "Да не я, - хотел возразить Берзалов, - а командование, точнее, командир батальона Калитин, а почему, не знаю, из‑за жалости, что ли? Лично я бы не жалел, потому что это унижает бойца". Но, конечно же, он ничего не сказал, потому что это было лишним, ненужным, потому что просчитывалось на подсознании. Всё и так встало на свои места: лазутчики из Великого прощупывают оборону, а то, что они такие голодные, так кто сейчас сыт? За тем и пришли. Может, вообще, от маршрута отклонились и случайно попали в лапы Гаврилову?
За последний год сепаратизм расцвёл таким буйным кустом, что все друг от друга моментально отложились, в том числе и от Москвы. Москва осталась как символ. Не было Москвы больше. Погибла Москва. Вот все и кричали: "Мы центр! Центр!!! Нам и подчиняйтесь!!!" И Великий, и Нижний Новгород, и Ростов Великий, и Казань, даже Вологда не удержалась! Но о Москве помнили и говорили: "Возродите, тогда вернёмся и начнём всё сначала". Другие же твердили, как заклинание: "Хватит единовластия, пора жить по - новому". А как, и сами не знали, зато талдычили, как свою идею - фикс: "Каждый сам за себя". Все, кто чувствовал в себе единение с Москвой, назывались с тех пор московскими. Но были ещё и великоновгородские, нижегородские, рязанские, ярославские и прочие по мелочи. Слава богу, что не было ни калужских, ни орловских, ни курских, не потому что районные города лежали в радиоактивной пыли, а потому что они не утратили чувства единения, из‑за бедности, из‑за унижения, из‑за боли. Даже мурманские заявили, что они с Москвой. Астрахань - одномоментно ставшая центром политической жизни, потому что на неё не упала ни одна бомба, объявила себя столицей Хазарского царства и, судя по всему, жила себе на отшибе припеваючи: налоги не платила и ела свою рыбку да чёрную икру. Даже еретические Харьков и Донбасс в новый атомный век объявили о своём тяготении к Москве. А вот что там стало с Дальним Востоком и с Сибирью, никому не известно. Приходили самые противоречивые вести: то ли бьются ещё наши с китайцами, то ли захватили те исконные русские земли. Сибирь же лежала неизведанной территорией, и её надо было осваивать заново. Что там и как там, никто толком ничего не знал.
- Да ну вот же… - Гаврилов сделал вид, что ему всё равно, что там думает и что скажет старший лейтенант, и протянул ему офицерский планшет.
- Что ж ты молчал? - упрекнул его Берзалов.
- Так вы же не спрашивали, - обиженно сказал Гаврилов и отвернулся, как показалось Берзалову, с презрением.
В голове у Берзалова появился тот самый противный звон - предвестник вспышки ярости. Он уже хотел было одернуть прапорщика, может быть, даже наорать на него, но в последний момент, сам не зная почему, сдержался - не к месту было и не ко времени. Он мельком взглянул на карту и в сердцах воскликнул:
- Карта как карта! У меня точно такая же!
- Такая, да не такая, - с упреком ответил прапорщик Гаврилов.
- Ну и что в ней особенного? - с трудом сдерживаясь, спросил Берзалов. - Что?!
Звон в голове стал таким нестерпимым, что хотелось треснуть себя по темечку. Когда тебя в течение десяти лет бьют по голове, ещё и не такое случается.
- Ну во - первых, карт несколько, одна аж до Азовского моря.
- Согласен, - упёрся Берзалов. - И что?
- А то, что, зачем им такие карты, раз они топали за жратвой?
- Ерунда! - безапелляционно заявил Берзалов. - Подумаешь, карты!
Он чувствовал, что не прав, что карты не могли просто так попасть в планшет к Фомину, что его, Берзалова, понесло, но ничего с собой уже поделать не мог. В действительности, карта их района была несколько иной. В отличие от его карты, на ней были показаны более подробно зоны радиоактивного заражения. На других картах к тому же в окрестностях Железногорска, Белгорода и Харькова были показаны танки или, возможно, другая тяжёлая техника. Но Берзалов уступать не хотел.
- А вы у него спросите, - усталым голосом предложил Гаврилов. - Спросите…
Действительно, подумал Берзалов, чего я напал на Федора Дмитриевича, и поостыл.
- Говори, куда прётесь?! Говори быстро! - дёрнул Берзалов пленного за рукав.
Пленный ещё больше испугался. Тонкая шея в воротнике беззащитно дёрнулась.
- Так - х-хх… - потерял он голос, глаза у него стали белыми - белыми и дыхание сделалось прерывистым.
- Говори, паскуда! - заорал Берзалов, давая выплеск бешенству.
Пленный выронил недоеденный хлеб в грязь:
- Не знаю!.. Ей богу! Фомин всё…
- Так, встал! Вашу - у-у… Машу - у-у! - Берзалов передёрнул затвор. - Сейчас я тебя расстреляю к едрёне - фене, как шпиона и врага России.
И снова, на этот раз основательно и безоговорочно, дурное предчувствие охватило Берзалова. Всё, капец, подумал он. Погибну ни за что ни про что.