"Ну, в десять так в десять. – Бродов отключился, вписался в поворот и осторожно объехал "жигуленка", плотно присоседившегося к "Москвичу". – Эко как вы, ребята". Путь его лежал на запад, через мост, на левый ангарский берег – в бывшее предместье Глазково. Когда-то это была глухомань, окраина, конкретная периферия – поди-ка ты форсируй могучую реку. Паромная переправа и понтонный мост резко изменили ход вещей, и уже к двадцатому столетию Глазково было популярным дачным местом. Разбивались парки, закладывались сады, открывались ресторации и увеселительные заведения. Сам его превосходительство градоначальник построил здесь дворец и страсть как обожал кататься по зимнему Иркуту. На саночках, шестиконно, при пылающих вдоль высокого берега бочках со смолой. В общем, бесилась с жиру местная буржуазия, давилась рябчиками и жевала ананасы, чем вызывала зависть и крайнее неудовольствие у, к слову сказать, не бедствовавшего местного пролетариата. Со всеми вытекающими революционными последствиями. И вот гром грянул, свершилось – экспроприаторов экспроприировали, добро их поделили, настало равенство и братство. Однако буржуазных палат на всех желающих не хватало, и в Глазково стали, как из-под земли, вырастать хибары пролетариев. Вместительные, барачного типа, где на тридцать восемь комнаток всего одна уборная. Во дворе. Так и простояли они и Гражданскую, и Отечественную, и простой социализм, и развитой – аж до самой перестройки. Ну а когда победила демократия и все вернулось на круги своя, новые русские буржуа опять положили глаз на Глазково. Скупали участки, сносили хибары, возводили – куда его превосходительству градоначальнику! – дворцы. И вот в эту-то обитель контрастов, богатства и нищеты и направлялся Бродов – выехал на набережную, зарулил на мост и неспешно покатился по огромному железобетонному монолиту. Красавица Ангара внизу выглядела безобразно – льдины, промоины, пар над водой. Где уж дедушке Морозу тягаться с Иркутской ГЭС.
"Вот она, цивилизация, блин. – Бродов посмотрел на черные проталины, выругался про себя, горестно вздохнул. – Калечим природу, такую мать. Все вокруг себя калечим". Выключил неизвестно почему радио, пересек железнодорожные пути и, съехав в молчании с моста, принялся забирать вправо, на улицу акына Джамбула. Снег валил по-прежнему стеной, проезжая часть не радовала, спешить, делать резкие движения совершенно не хотелось.
"Это называется у них незначительные осадки", – вспомнил Бродов с едкостью прогноз метеорологов, непроизвольно фыркнул и вдруг заметил в снежной каше "Волгу", черную, "двадцать четвертую", скорбно завалившуюся набок. Рядом лежало колесо и стояла женщина в куртке-"аляске", вся ее фигура выражала безотрадность, траур и непротивление судьбе. Понятное дело – проколоться в такую-то погоду. Да еще на "Волге". Колеса у этой дурынды большие, тяжелые и крепятся не болтами, а гайками, что крайне неудобно. Менять их, тем более в непогоду, удовольствие еще то, никаких дамских сил не хватит. Грустное зрелище, навевающее тоску, ни один хоть мало-мальски уважающий себя мужик мимо бы точно не проехал.
"Снегопад, снегопад… если женщина просит…" – пропел, как это ему самому показалось, Бродов, мигнул поворотником, прижался вправо и вылез из машины.
– Вечер добрый. Помочь?
Несмотря на кажущуюся банальность ситуации, он не расслаблялся и ухо держал востро: а ну как явится сейчас пятерка крепких мужичков, дабы дать ему, Бродову, по голове, сесть в его, Бродова, кровный "хаммер" и с песнями отчалить. А может, и сама красотуля в "аляске" вытащит парализатор и жахнет стабилизированной стрелой, несущей пятьдесят тысяч вольт. Случаев таких масса. В России живем. Эх, снегопад, снегопад, если женщина просит…
– Здравствуйте, – встрепенулась женщина, поправила капюшон и браться за парализатор не стала, очень по-мужски протянула руку. – Спасибо, что остановились.
Рука ее, невзирая на мороз, была теплой и неожиданно сильной, голос – низкий, бархатистый, похоже, с прибалтийским акцентом. И на удивление знакомый. Интересно, интересно, где ж это они встречались раньше? Вот чертов снег, не видно ни зги, и лица-то не разглядишь. Да и капюшон этот с опушкой…
– Да ну, пустяки, – усмехнулся Бродов, бережно отнял руку и вытащил из "хаммера" "башмаки", домкрат и специальную, чтоб домкрат не проваливался в снег, доску. – Балонник-то у вас найдется?
Дело мастера боится – скоро колесо было заменено, гайки затянуты, запаска упрятана в недра багажника.
– Ну вот, пожалуй, и все, – сообщил Бродов, – можете ехать.
И понял вдруг со всей отчетливостью, что не хочет этого. Страшно, непереносимо, до зубовного скрежета, до сердечной муки.
– Не знаю, как вас и благодарить, – сказала незнакомка, подошла поближе, и на мгновение стало видно, что глаза у нее голубые, бездонные, похожие на омуты. – Хотя… – Она стремительно шагнула в "Волге", открыла водительскую дверь и возвратилась к Бродову с книгой. – Скажите, вы любите сказки?
Она была чересчур высокой для женщины, стройной, длинноногой и двигалась с изяществом голодной куницы. Стоять у нее на пути как-то не хотелось.
– Гм… Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – несколько не в тему ответил Бродов, взял неказистый, потертый томик, прочел: "Сказы и предания древнего Шумера".
– Любите книгу, источник знаний. А знание это сила. – Незнакомка кивнула, забралась в свою "Волгу" и исчезла в метели. Впрочем, не настолько быстро, чтобы Бродов не успел заметить номер.
"Да, странная фемина, – покачал он головой, взвесил подарок на руке и тоже подался в машину. – Не телефончик дала, а источник знаний. М-да…"
Скоро он уже был дома – у кирпичного двухэтажного особняка за высокой оградой. Дистанционно открыл ворота, заехал на широкий двор и плавно зарулил в подземный, устроенный в фундаменте гараж. Отсюда узкая винтовая лестница вела наверх, в холл, к свету, комфорту и теплу.
– Дан, ты? – обрадовалась Марьяна. – Уже? Жрать будешь? Или Альберта подождешь? Он будет где-то через полчаса.
Вот ведь, всем хорош был Рыжий, а имя собственное подкачало – какое-то хлипкое, помпезное, до жути интеллигентное. Альбертом хорошо быть создателю теории относительности, но никак не специалисту по борьбе с ПДСС. Отсюда и кликухи за глаза: Лобачевский, Склифосовский или Светильник Разума. Ну а для друзей, из-за броской пигментации, – Рыжий. Просто Рыжий, Конопатый, тот самый, кто убил дедушку лопатой. А вот это уже преувеличение, вовсе и не дедушку, и не лопатой…
– Привет, Маря, – улыбнулся Бродов. – Жрать хочу, как зверь, но мужа твоего дождусь. Пойду сполоснусь пока.
– Дядя Дан, а ты медведя видел? – вывернулся откуда-то Альбертов наследник, рыжий, лопоухий, один в один папа. – Он что, правда с лисичкой-сестричкой живет? В тереме-теремке?
– Нет, Эдик, не видел, – честно, как на духу, признался Бродов. – Спит он в берлоге, лапу сосет.
– С лисичкой-сестричкой? – обрадовался Эдик, Марьяна прыснула, Бродов подмигнул и тему развивать не стал, отправился к себе на второй этаж.
Дом был огромный, места хватало. Строил его Бродов в свое время с размахом, денег не жалел – это была своего рода ответная реакция на кочевую жизнь в бараках и казармах. А когда все было готово, пришел в недоумение – а на хрена ему четыре сортира, две дюжины комнат, все эти необъятные квадратные метры под металлочерепичной кровлей, покрытой минеральным гранулятом. Слава тебе господи, что вскоре приехал Рыжий и с удовольствием устроился на первом этаже. До сих пор живет, не съезжает, хотя давно бы мог свое жилье купить. Чуть ли не силком всучил Бродову деньги за полдома, а тот и не возражал. Не в плане денег – в плане компании. Коллектива, который, как известно, сила.
Бродов между тем поднялся наверх, догола разделся и подался в санузел – огромную, сверкающую кафелем и изысками сантехники ванную комнату. Всякие там джакузи, гидромассажеры и прочее баловство он не уважал – струю бы посильнее, мыла побольше да мочалку пожестче, – а потому залез под душ. Вымылся до покраснения, выбрился до синевы и этакой ожившей античной статуей пошлепал в комнату. Достал парадные, с эмблемой, трусы, костюм, рубашечку, штиблеты в тон. А чтобы совместить приятное с полезным, взялся за пульт – по яркоцветной плазменной панели пошла чернуха новостей. Показывали Египет с горизонтом Хуфу, захваченным негодяями. Над верхом пирамиды кружились голуби, вдали, словно воплощение жизни, сверкал великий Нил, мерцали, напоминая о неизбежной смерти, несущие угрозу пески пустыни. Самих террористов видно не было, они все еще сидели в недрах горизонта.
"Да, такую взорвать – много пластида надо", – Бродов оценивающе прищурился, глянул профессионально на экран и вдруг поймал себя на мысли, что хочет немедленно в Египет. К сверкающему, словно воплощение жизни, великому Нилу, к несущим неотвратимую угрозу смерти пескам пустыни. Как будто в самой сути его, в глубинах подсознания звучал певучий женский голос, тот самый, из сновидений: "В Египет, в Египет, в Египет…" Или это говорила нараспев загадочная незнакомка из "Волги"?..
"А может, и впрямь поехать? – спросил сам у себя Бродов, задумался, потер висок. – Поваляться на солнышке, пополоскаться в море, поправить, блин, нервишки. А то мало что ночью, так уже и днем голоса в башке. Что же делать-то, а? – и тут же пошел на хитрость, дабы отбросить все сомнения: – А поехать через Питер. Женьку Малышева повидать".
Ну как же можно не повидать старинного боевого друга, однажды вытащившего его, Бродова, из цепких объятий смерти. Не будь его тогда, касатки бы повеселились всласть. Ох и попировали бы.
"Ну вот и ладно, – обрадовался Бродов, стоя залез в штаны и вжикнул застежкой-молнией. – Египет так Египет". Он с ловкостью повязал "селедку", не спеша обулся, одел широкий, скрывающий подмышечную кобуру пиджак. Из огромного, от пола до потолка, зеркала на него взглянул на редкость серьезный мэн – впечатляющий, взрывоопасный, с лицом и статью римского центуриона. Вызывающий конкретные ассоциации с работающим бульдозером, от которого лучше держаться подальше.
"Да, наел я ряху. – Бродов отвернулся, подошел к окну и, не сдержавшись, радостно оскалился. – А кто к нам едет-то!"
Во двор медленно и печально заруливал "лендкрузер" Рыжего, черная рычащая махина чем-то напоминала носорога. Миг – и она нырнула в логово, устроенное под землей, чтобы по-братски присоседиться к красной громаде "хаммера".
"Так", – Бродов позабыл про Египет, в темпе вальса сошел по лестнице и довольно хмыкнул – в холле он очутился одновременно с Рыжим.
– Э, привет!
– Ну, здорово!
– Только что вспоминал тебя, долго жить будешь!
Рыжий был и вправду рыжим – огненно, непередаваемо, убийственно, неправдоподобно, в Средние века его бы не пустили и на порог суда. На его скуластом, по его же словам, лице бушевало иго, да и фамилия была соответствующая, не допускающая сомнений в происхождении хозяина – Нигматуллин. Альберт Шарипович Нигматуллин, из поволжских татар. Из тех воинов-татар, которые или враги, или друзья. Третьего им не дано.
– Эй, друзья-однополчане, давайте-ка за стол, – скомандовала Марьяна и принялась наливать густейший, кирпичного цвета борщ. – Чеснок будет кто? От гриппера?
– Я пас. – Бродов ухмыльнулся, посмотрел на Альберта: – Ну что, как дела? Как там кривая преступности?
– Загибается. – Тот взял на зуб зубчик чеснока, смачно разжевал, принялся за борщ. – А что семинар? Как все прошло?
В голосе его слышались извинительные нотки – сам-то он в лесные дебри ни ногой. Ну да, прекрасно понимал, что семинары необходимы, что это имидж, реклама, вывеска, какие-никакие деньги, а главное – собственная боеготовность. Но чтобы на неделю куда-то там в тайгу, от сына, от жены… Нет уж, лучше здесь пахать, как папа Карло, с энтузиазмом персонажа советского сказочника Николая Островского Павки Корчагина, до десятого пота.
– Прошло как всегда. – Бродов с удовольствием отхлебнул борща, крякнул от избытка чувств, вздохнул и потянулся вилкой за селедочкой. – Как по маслу. Скажи-ка, брат, а что это за суета в Египте? Кому там пирамида помешала? Не слышал ничего?
Селедку Марьяна готовила по своему рецепту – вымачивала в чае, после в молоке, ну а уж затем томила в соевом соусе. С луком, горчицей, корицей и гвоздичкой. Эх…
– Да уж, земля слухами полнится. – Рыжий усмехнулся, мощно проглотил и положил на хлеб кусище буженины. – Сегодня Зуев заезжал, ну этот, из управы. Выжрал, как всегда, полфлакона коньяку, клялся в любви и дружбе, а заодно намел с три короба языком. Террористы эти наши, чечены, из какого-то там ваххабитского тейпа. Недели две назад они похитили торсионный излучатель, из тех, что наши ставят на спутники, и теперь, используя пирамиду как антенну, хотят поджарить мозги всем врагам ислама. Вот такие нынче, брат, пирожки с котятами. Смотри, никому не говори, ужасающий секрет, государственная тайна.
Несмотря на корни, бушующее иго и красноречивую татарскую фамилию, Альберт свининку уважал, причем очень даже. Потому как не верил ни в бога, ни в черта, ни в аллаха, ни в Магомета. Только в себя и в друзей.
– Полная тайна вкладов, говоришь? – не поверил Бродов и положил себе крабового, правда из палочек, салата. – Почему же тогда какой-то старший опер в курсе? Нет, похоже скорее на дезу. На хорошо задуманную, спущенную сверху.
– Да и фиг с ней. Нам, татарам, все равно. – Рыжий засмеялся, подмигнул наследнику, а тут еще Марьяна принесла объемистый казан с пловом, так что разговор конкретно перешел от тем террористических к куда более приятным, способствующим пищеварению. Затем в программе значились жареные цыплята, творожная запеканка и яблочный пирог, однако Бродов, не дождавшись чая, встал, с улыбкой добродетели воззрился на хозяйку: – Спасибо, Маря, все было очень вкусно. Однако пойду, труба зовет.
– Знаем мы твою трубу, – усмехнулась та. – У тебя их целый оркестр. Давай-давай, композитор, двигай.
В душе она ужасно переживала, что Бродов не женат, и всеми силами старалась устроить его жизнь – знакомила с подружками, приятельницами, какой-то там родней. Без толку – с женщинами в плане брачных уз Бродов был разборчив. Выбор хранительницы очага – вопрос серьезный, обстоятельный, требующий вдумчивого подхода. Другое дело легкий флирт, общение на гормональном уровне. Здесь нужно действовать с напором, без промедления, по-суворовски. Ура, рубай, коли. Пиф-паф и в дамки…
– А что, композитор – это звучит. Здорово, – восхитился Рыжий, перестал жевать и ухмыльнулся Бродову: – Давай, командир, удачи. Завтра увидимся.
Настоящее прозвище у Бродова было Фарштевень. Не через "о" – через "а", от слова "фарш". Почему – догадаться не сложно.
– Ладно, всем привет, – улыбнулся он, заглянул к себе за "пропиткой" и шапкой и опять подался под землю, в гараж, в не остывшее еще чрево "хаммера".
– Ну что, машинка, поехали?
Поехали. Наискось через Глазково, по мосту, на правый берег взопревшей Ангары – в центр. По пути Бродов остановился, купил шампанского, букет и пачку презервативов – Зоя, она, конечно, умница и красавица, но бременем моральных принципов не отягощена. Идет по жизни легко, широко расставляя ноги. Это, кстати, к вопросу о брачных узах, ячейке общества, семейном очаге, его хранении и разжигании. Информация к размышлению.
Снегопад между тем все не унимался, рыхлое белое покрывало пухло на глазах. А тут еще на улицы выползла спецтехника, узурпировала мостовую и принялась метать куда ни попадя брызги соленого отсева. И так-то было трудно ехать, а теперь вообще… Словом, было уже начало одиннадцатого, когда Данила припарковался у девятиэтажного дома, построенного с претензией на оригинальность. Вошел в подъезд, кивнул консьержке, поднялся в лифте на четвертый этаж. Снял, как оно и положено по правилам хорошего тона, целлофан с букета, понюхал розы и почему-то вспомнил, что Зоя непременно расплющивает им стебли сапожным молотком. Чтобы стояли дольше. Интересно, а какие цветы любит женщина из черной "Волги"? Та, с длинными ногами, что читает сказки древнего Шумера. "Да, настроеньице", – одернул себя Бродов, тяжело вздохнул и, шагнув к стальной двери, закамуфлированной под обычную, твердо надавил на кнопку.
"Не слышны в саду даже шорохи", – отозвался электронный звонок, повисла ненадолго пауза, затем послышалось клацанье затворов. Прошелся утеплитель по полу, повеяло запахом духов, и на пороге возникла Зоя.
– Здравствуй, дорогой, опаздываешь. Я тебя все жду и жду. О, какие розы. Ну иди же поцелуй свою бедную девочку.
Она была довольно стройной, следящей за собой, тщательно ухоженной блондинкой. С короткой, дабы обмануть время, стрижкой, уверенной походкой и оценивающим взглядом ироничных серых глаз. Само собой, маникюр, педикюр, эпиляж, татуаж, тримминг, семафоры в ушах. А главное – доля, и не малая, в солидной, на подъеме, фирме. Не угол в восьмиместной комнатухе, в общаге суконно-камвольной фабрики.
– Привет, привет, – улыбнулся Бродов, чмокнул Зою Викторовну в наштукатуренную щечку, и та с видом римского триумфатора поманила его в просторную прихожую:
– Ну, заходи, заходи.
А что, имела право – красива, обаятельна, умна, вон какую квартиру задвинула себе, из двух трехкомнатных, путем снесения общей стены. Муж давно уже объелся груш, дочь в элитной школе в далекой Англии. Не женщина – мечта. Вот только жалко, что Бродов был, увы, не поэт. Молча он снял штиблеты, "пропитку", шапку, одел пуховые, купленные лично для него тапки и следом за хозяйкой дома прошествовал на кухню.
– Вечер добрый.
– Знакомься, это моя подруга Вика, – певучим голосом сказала Зоя. – А это Дан, мой друг. Очень большой друг…
В голосе ее звучала гордость – за себя любимую. Это надо же такого мужичка урвать, ничем не хуже квартиры. А если учесть еще нулевую "мазду", купленную по блату из конфиската…
– Да уж, – изумилась Вика, лихо изогнула бровь и восхищенно выкатила глаза. – Больше некуда. Да еще с шампанским. Очень приятно.