После приказа о разгоне Конторы в 1993-м, подписанного лично Ельциным, они теоретически работали на свой страх и риск, хотя фактически под той же государственной "крышей".
Как частные лица, они стали еще удобнее в пользовании, может, потому, что им теперь платили немалые деньги. А за хорошие деньги профессионал, как известно, может все. Даже то, чего не может!
Для всего мира они были никем.
И имя им было - никто.
В случае неудачи, а такие случаи бывали, рассчитывать хоть на какую-нибудь помощь не приходилось. Для всех, в том числе и для тех, кто платил им деньги за работу, они были международными авантюристами, неким подобием Иностранного легиона. Призраками. Разовым материалом. За таких не вступаются, о существовании таких даже не вспоминают. И уж конечно, порядочные люди услугами таких проходимцев не пользуются!
Но именно они - Кулек, Бэмби и Умка - прилетели в столицу Великобритании тем летом. Прилетели потому, что кто-то должен был ответить за взрывы в Москве и Нальчике. И Усманов ответил. Полной мерой. Был ли он виноват, не был ли - оказалось второстепенным вопросом. Назначен. И этого достаточно.
В тот же вечер, а вернее, ночью никого из них уже не было в Лондоне. Сергеев летел в Буэнос-Айрес, Оленин в то же самое время мчался в Париж в тоннеле под Ла-Маншем, а Кулек сел на самолет до Барселоны.
С Анваром Усмановым в тот вечер случилось несчастье. Он умер от остановки сердца. Совершенно случайно. Без всяких видимых причин. Если не считать причиной несколько капель бесцветной жидкости, нанесенных Кульком на кожаную оплетку руля усмановского "ягуара".
Но это не остановило ни взрывы, ни войну. Что, собственно говоря, было не нужно и самим заказчикам.
Поезд несся к центру Лондона. По стеклам вагона стекали капли воды - дождь припустил пуще прежнего.
"Три года, - подумал Сергеев с неожиданной тоской, - целых три года прошло с той командировки. Я думал, что все кончено и это насовсем. Два года свободы. Совсем другая жизнь, другие заботы... И вот опять. Как назло, тот же Лондон, тот же дождь. Остается надеяться, что хоть на этот раз никто не умрет".
Но особых надежд на такой исход не было. Похоже было, что все развернется самым неблагоприятным образом. Во всяком случае, предчувствия у Сергеева были плохими. Интуиции он всегда доверял, а в последнее время так особенно.
Сквозь внезапно разорвавшийся ковер туч ударило солнце. Поезд пронесся мимо стены из бурого кирпича, плотно разрисованной граффити, и выскочил на эстакаду, на секунды зависнув над красными зданиями, зеленым и свежим пятном небольшого сквера, автомобилями, ползущими по улочкам, и алым, как пожарная машина, двухэтажным автобусом, замершим у остановки.
Лондон Сергеев, как ни странно, знал хорошо. Тогда, в 1996-м, у них был недельный инструктаж, включавший в себя детальное изучение карты города, транспортных маршрутов, схемы метро. Запоминать такие вещи надолго, если не навечно, было частью его профессии. Он и сейчас мог запросто прогуляться по Берлину, без карты проехать в отдаленный район Буэнос-Айреса, найти нужный дом в Мадриде, Тель-Авиве или Бейруте...
И в Гаване, в которой он знал почти каждый двор-колодец, полный солнца и запаха гниющих мусорников.
Рядом с мусорниками сушилось на длинных, провисших до земли веревках белье, шмыгали тощие коты. Во время сиесты из открытых настежь окон, почерневших от старости, с облупленными рамами, раздавались сладкие стоны. И везде пахло морем, теплым Карибским морем цвета изумруда. И женская кожа, цвета кофе с молоком, была солоновата на вкус...
В его памяти лежала добрая дюжина городов, где он бывал. И еще столько же городов, где ему бывать не пришлось. Они были мертвы для него - карты, схемы, основные улицы, достопримечательности. Но стоило ему попасть в один из них, и города оживали, наполнялись шумом толпы, акцентами, запахами еды, музыкой, ночными гулкими шагами по пустынным мостовым, теплым ветром из тоннелей метро...
Лондон он знал.
Поезд остановился, и Сергеев, ухватив дорожную сумку, вышел в здание вокзала "Виктория".
В чинной, как официальная Британия, очереди на такси он простоял минут пять.
Водитель, на счастье, попался спокойный, жующий жевательную резинку с невозмутимостью пожилой коровы. Его не волновали пробки, политика и результаты последнего футбольного матча. Он просто делал свою работу. Радио в "кэбе" молчало.
Сергеев сидел на заднем сиденье, поставив сумку рядом, и смотрел на то, как стремительно высыхают лужи на тротуарах. Над газонами появился легкий парок. Туристы, бредущие по Сёркл, попрятали дождевики и зонты.
Лондонское лето. Дождь, солнце и снова дождь.
Пока его такси перестраивалось в правый ряд, мимо проехал туристический автобус с открытой верхней площадкой. С нее две восторженные девушки-туристки, скорее всего, японки, если судить по раскосым глазам и черным, как вороново крыло, волосам, смеясь, радостно махали руками прохожим и проезжающим машинам.
Сергеев невольно улыбнулся и помахал в ответ, но этого никто не заметил. Мужчина средних лет, машущий рукой никому и в никуда.
Настроение почему-то сразу ухудшилось.
Такси свернуло на одну из боковых улочек и замерло у дверей отеля. Михаил вышел и расплатился с водителем, оставив три фунта "на чай". Водитель с достоинством кивнул. На то, чтобы произнести короткое thank’s, его уже не хватило.
Гостиницу Сергеев выбирал согласно профессиональному требованию - не выделяться. В его нынешнем амплуа "Уолдорф Астория" выглядела бы вызывающе. А эта гостиничка годилась на все сто! Приличная такая, в третьей зоне, крепкие "три звезды", рядом парк, до одной станции метро (здесь его называли "андеграундом") пять минут медленным шагом, до другой - десять, и обе на ветках, ведущих в самый центр.
Русские были в этом отеле редкими гостями, что добавляло месту привлекательности, и, хотя вероятность встретить здесь, в "тихом центре", кого-то знакомого или быть узнанным была неизмеримо мала, Сергееву не хотелось проверять бывают ли в жизни случайности. О том, что они бывают, он знал и без проверок.
Забросив вещи в тесноватый номер, Михаил принял душ, но бриться не стал, а, оставив на щеках легкую щетину, переоделся в легкий полотняный костюм, зачесал назад влажные волосы и сразу стал похож на выходца из Латинской Америки или уроженца северных испанских провинций.
Если бы кто-то, знакомый с Михаилом по Киеву, взял бы себе за труд заглянуть в ячейку, где лежал паспорт, оставленный Сергеевым на регистрацию, то, наверное, немало удивился бы.
Паспорт был выдан на имя Анхеля Гарсиа, гражданина Испании. А на фотографии красовался бывший замминистра МЧС Михаил Владимирович Сергеев собственной персоной. Гражданин Анхель обитал не в Киеве, а в Мадриде и, судя по количеству виз, украшавших страницы сего документа, много ездил по свету и дома почти не бывал. На фотографии дон Гарсиа смотрелся респектабельно и крайне благонадежно.
Паспорт был "правильный".
Михаил повидал на своем веку много поддельных паспортов. И те, которые печатались в специальном цехе на Гознаке, и те, которые делались чуть ли не на коленке в трущобах Ханоя. Попадались и совершенно бездарные подделки.
Этот же паспорт был настоящим. Бланк для его изготовления был украден, а скорее, куплен, но до этого все равно украден. Такой документ, не нарисованный, не стоящий в "стоп-листах" и реестрах пропавших бланков, стоил реально больших денег.
У Васильевича, когда он передавал паспорт Сергееву, было удивительно довольное выражение лица.
- Ну, сеньор Анхель, - сказал он, растянув свою утиную физиономию в улыбке, - с крестинами вас! Имечко, правда, Бог тебе послал...
- Вполне приличное имя, - возразил Сергеев, пролистывая страницы толстой красной книжечки, - от слова Ангел. Чем тебе имя не нравится? Вот фамилия самая что ни на есть крестьянская. Зато распространенная. Как у нас Петренко или Иванов. Хорошая фамилия.
- Как документик? - спросил Васильевич и подмигнул, усаживаясь на высокий стул у стойки бара. И, когда Михаил с уважением кивнул, добавил удовлетворенно: - То-то же!
- Выпьешь что-нибудь?
- Если только минералочки, - согласился Васильевич, - со льдом... Кто ж пьет спиртное в такую жару? Ничего, если я у тебя тут покурю?
Сергеев молча поставил перед Валерием Васильевичем пепельницу и стакан с минералкой. Стакан был запотевший, холодный даже на вид. Пузырьки газа, толкая друг друга, рвались наверх, через кубики льда.
Васильевич пригладил широкой, как утюг, ладонью свой колючий "ежик", уже сплошь серебристый, без намеков на изначальный цвет волос, и с видимым удовольствием отхлебнул воды. Кисть его руки, выглядывающая из рукава пиджака, поросла такими же седыми волосками и выглядела неожиданно мощной - такая кисть бывает у опытного "рукопашника" или рестлера.
Ладони и ступни у начальника партийной службы безопасности вообще были не по размеру. Словно взяты в долг у человека, гораздо крупнее Валерия Васильевича по габаритам. Ладонь размером с небольшую суповую миску больше подходила бы двухметровому гиганту-спецназовцу, а не невысокому мужчине с хитрой физиономией и узкими плечами. И туфли сорок пятого размера на его ногах больше напоминали ласты, хоть и были дорогими мокасинами фирмы "Редвуд", пошитыми из мягкой замши. Из-за таких особенностей анатомии выглядел Валерий Васильевич непропорциональным и неуклюжим, но Сергеев, зная о его прошлом, ни секунды не сомневался, что в случае необходимости неуклюжесть куда-то денется, а непропорциональность конечностей будет играть их хозяину только на руку.
В прошлой жизни Валерий Васильевич Бузькин был военным. И не просто военным, а командиром отряда специального назначения. И не банальным спецназовцем, а...
В общем, биография у господина Бузькина, несмотря на смешную фамилию, была несмешной, вполне заслуживающей уважительного внимания, только ознакомиться с ней подробней у Михаила никак не получалось. Сам Васильевич о себе рассказывать не любил, отделывался шутками да туманными намеками. Но птицу было видно по полету...
- Зер гут! - сказал он, закуривая. - Спасибо, Миша. Как с паспортом закончишь - проверь билеты. Они в конверте. Обратный - с открытой датой.
- А во втором конверте? - спросил Сергеев.
Второй конверт был синего цвета и без прозрачного пластикового окошечка.
- Там карточки. Три карточки - "виза", "мастер" и "амекс". Распишись там, сзади.
Он проследил, как Сергеев ставит подписи на кредитках, и добавил:
- Ты знаешь, а я рад...
- И я рад, - отозвался Сергеев, - только не знаю, чему радуюсь. Я, знаешь ли, человек к заграничным командировкам привычный...
Бузькин хмыкнул саркастически и пояснил, разглядывая Михаила через пелену табачного дыма:
- Я рад тому, что у меня появился коллега, на которого я могу положиться. Это как? Повод для радости?
- Наверное. Ты не обижайся, Валерий Васильевич... Лично к тебе это не относится никак. Просто мне ехать хочется, как умереть...
- Тьфу-тьфу-тьфу! - Бузькин, как любой человек, ходивший под смертью множество раз, такие упоминания о костлявой не любил чрезвычайно. Вот и сейчас он трижды сплюнул через левое плечо и торопливо постучал по деревянному сиденью табурета. - Типун тебе на язык, Михаил Владимирович! Ну чего ты непотребности говоришь? Судьбу испытывать решил?
- Перестань, Васильевич, - сказал Сергеев, пожимая плечами. - Я не на войну еду. Что ж ты суеверный такой?
- Знаешь, я в жизни насмотрелся, - обиделся Бузькин на "суеверного". - Разной крутизны люди встречались. Только шутить на эти темы - себе дороже. Не зови, чтобы потом обидно не было.
- А что, - спросил Михаил, - если не звать, то и не придет никогда? Так, что ли?
Он вообще-то понимал, что Васильевич прав. Не принято было "каркать", особенно накануне совершенно непонятной поездки, которая, только по мнению Блинова, почему-то была прогулочной. По мнению же самого Сергеева, цель и исход ее были смутны, а вот мнение Бузькина о предстоящем путешествии, похоже, было самое что ни на есть отрицательное.
Не был Валерий Васильевич пуглив. Был он опытен, а опыт и трусость - это "две большие разницы". И не считал Васильевич сергеевскую поездку променадом, никак не считал.
- Дело, конечно, твое, - протянул Васильевич, сбрасывая пепел в пепельницу несколько резче, чем предполагалось по ситуации, - я тебе не указ. Ты у нас мальчик взрослый...
- Да, ладно, коллега, - сказал Сергеев примирительным тоном, - и спорить-то не о чем... Ты прав. Извини.
- Так я и не спорю.
- Я действительно не уверен, что делаю правильно.
- Ты о Блинове?
Сергеев пожал плечами.
- Ну, Владимир Анатольевич у нас человек сложный, - заметил Валерий Васильевич не без сарказма. - Есть такое дело. Так и остальные тоже не подарки. Кого не возьми. Или ты полагаешь, что мой шеф - ангел? Основная разница между нашими с тобой положениями, что мне он шеф по моим прямым служебным обязанностям. И Блинов твой мне не товарищ, а начальник. Пусть косвенный, но начальник. Я и за него должен в случае чего под пули лезть. Мне за это деньги платят. А ты лез под пули не за деньги. Вот только за что - я никак не пойму. За дружбу? Так она у вас когда была - та дружба? За общие интересы? Так ты уж, Миша, прости, не вижу я у вас общности интересов. Блинов просто так ничего не делает. Он и погадить не ходит без скрытого смысла. Обязательно с политическим подтекстом гадит. А еще чаще с коммерческим и политическим.
- Не любишь ты Блинова, - скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Сергеев. - Совсем не любишь.
- Я, знаешь ли, больше девиц полюбляю, - сказал Бузькин серьезно, - совершенно традиционно ориентирован. Владимира Анатольевича мне любить пол не позволяет. А начальству я служу согласно штатному расписанию. Жаль, день у меня ненормированный, а то было бы еще приятнее - с восьми до пяти послужил, и ауффидерзейн, майн либе фройнд! Ладно. - Он вздохнул, и огонек, зажегшийся было в глубине его глаз, угас. - Проехали, коллега. Поговорили на отвлеченные темы, теперь давай по делу. Документы я тебе вручил. Билеты тоже. Машину к подъезду подам. Осталось только передать приветы.
- Так мне Блинов еще и привет передал? - удивился Михаил. - Обещал проводить, кстати... Неужто наврал?
- Почему от Блинова? - спросил Васильевич и ухватил со стойки стакан с остатками воды. Стакан исчез в его ладони почти полностью. - Я принес тебе привет от нашего общего знакомого. Фамилия Касперский тебе что-нибудь говорит?
Сергеев поднял на Бузькина глаза и улыбнулся одной половиной рта.
- Ах вот оно как... Да, Валерий Васильевич, несомненно. Знакомая мне фамилия. Говорили намедни. Долго говорили. А что?
- Да ничего. Просил передать, что очень благодарен тебе за понимание важности вопроса. И что ты волен действовать по своему усмотрению.
Они помолчали. Потом Сергеев полез в бар и достал оттуда бутылку коньяка. Не спрашивая, плеснул маслянистую янтарную жидкость в два стакана и, поставив один перед собеседником, уселся напротив, не сводя с Васильевича взгляда.
- И давно? - спросил Михаил.
- Ты обо мне спрашиваешь? - осведомился Васильевич, сохраняя совершенно спокойное и дружелюбное выражение лица.
- Да.
- Давно.
Он подумал, опять пригладил лопатообразной ладонью свой серебристый ежик и добавил:
- Очень давно. С самого начала.
- Интересная у нас с тобой картина вырисовывается.
- Да уж, - согласился Бузькин. - Спорить не стану. Интересная.
- Идея тоже была твоя?
- Нет. Идея была не моя.
- А я-то все ломал себе голову, что это обо мне вспомнили? Ведь были договоренности...
- Да, знаю. - Васильевич махнул рукой. - И у меня они были, Миша.
Они, не сговариваясь, подняли стаканы с коньяком и почти одновременно выпили.
- Херовая у нас с тобой работа, - сказал Сергеев. - Но полная неожиданностей. Не заскучаешь.
- Есть такое дело, - согласился Бузькин. - Сами выбрали. Да ладно... Что уже убиваться?
Он лег грудью на столешницу, вытянул вперед шею, от чего еще больше стал походить на Дональда Дака и продолжил:
- В Лондон ты, к сожалению, полетишь один...
- Ну хорошо, хорошо, - с некоторым раздражением продолжил Красавицкий. - Конечно, ты и Молчун - грозная боевая сила, не спорю! Но сто пятьдесят верст до границы... Патрули, минные поля, колючка... Да в себе ли ты, Сергеев? Мне очень нужны лекарства. Очень! Но не настолько, чтобы посылать тебя на верную смерть!
- Есть еще склады, - подключился Гринберг, - и здесь, и южнее. Поищем, перезимуем, твоего антисемита подлечим... На кой хер устраивать внеочередной концерт, Мишаня? Кому будет легче, если тебя пристрелят?
- Эдик, Тимур! Ну почему меня обязательно пристрелят? - примирительно сказал Сергеев. - В мои планы это не входит...
- Человек предполагает, - вмешался насупленный, как сыч, Головко. Его худые плечи ссутулились еще больше, чем обычно. - Только располагает-то - Бог, Миша.
- Да я через границу мотался раза по четыре в год. Иногда и больше. О чем мы спорим?
- И при этом на тебе всегда был раненый, которого надо было во что бы то ни стало доставить на ту сторону? Да? - спросил Тимур. - Сам ты у нас - натуральный Виннету, и Молчун тоже не обуза, если мягко сказать. Но... Сергеев! Окстись! Зима, снег, все следы видно на километры, лес голый... И тут ты на вороном коне... Я тебя не пустить, конечно, не могу, но я тебя как друга прошу - останься. Поможешь здесь...
- Погоди, Тимур, - голос Говоровой звучал устало.
Бессонная ночь нанесла на ее лицо новые морщины: словно по холсту картины побежали змеиться трещинки. Теперь ее возраст был легко определим. Она сидела на краю стула, опустив руки между расставленных коленей, с неизменной сигаретой, зажатой в пожелтевших от никотина пальцах. Под припухшими от недосыпа глазами, как нарисованные тени, легли синяки.
- Что вы на него напустились? Словно малые дети, честное слово! Не даете человеку сказать!
Гринберг недовольно фыркнул. Его огромные, хрящеватые уши, похожие на крылья летучей мыши, покраснели от возмущения.
- Вот чем мне нравился патриархат... - начал было он, но, натолкнувшись на взгляд Ирины Константиновны, осекся.
Взгляд был не враждебный, нет! Говорова искренне любила Эдуарда Аркадьевича. Она всех их любила - коллег, пациентов. Просто Тимура она любила как женщина, а остальных - как мать и сестра. Но Эдик замолчал мгновенно, только лишь встретившись с ней глазами.
Взгляд у нее был усталым. Так смотрит замученная жизнью хозяйка большого дома на непослушного сына, который не слушает ее добрых советов.
- Что ты собираешься делать? - спросила Говорова у Сергеева. - Как я понимаю, решение ты уже принял и менять его не собираешься?
Михаил кивнул.
Мороз за стенами Госпиталя явно крепчал. По оконным стеклам бежали белые разводы инея. Утро выдалось холодным и ветреным. Ветер дул со стороны Днепра, кружа поземку, гудел в развалинах и стучался в окна Госпиталя своими тяжелыми, мясистыми лапами.
- Ребята, - сказал Сергеев, - ну нет у нас другого шанса. Нет. Я же не самоубийца, чтобы бросаться на амбразуру...
- Да? - осведомился Гринберг. - А что это теперь называется иначе? Не самоубийством?
- Эдик, - произнесла Ирина с укоризной, - дослушай, а? Напрягись, пожалуйста! Наговоришься еще.
Сергеев вздохнул.