Когда техник примостил стальной венец на макушке Веры и девочка вновь начала биться, постанывая сдавленно и гортанно, свет в комнате странным образом переменился. Голые белые стены обрели легкий персиковый оттенок: чуть больше золотого тепла, будто в комнату заглянуло солнце. Вовсе не похоже на леденящий душу голубоватый свет флуоресцентных ламп.
Белый шум прибоя из динамиков стих выжидающе. Эвери едва не дернулась, но заставила себя обернуться к экрану без спешки: ей отчего-то вновь стало десять лет от роду, и отец занес над ней гневную длань.
- Бизнесмен Шенкс. Как приятно вас видеть.
Голос был механически-равнодушен, словно у древнего вокодера. На экране отобразилось иссохшее лицо, похожее на обтянутый желтоватым пергаментом череп. На острых скулах кожа собралась складками; губы раздвинулись, как разрез в куске сырой печенки, обнажив буроватые зубы.
Эвери повернулась к экрану лицом.
- Кто вы такой, черт побери? - грозно спросила она. - Где добыли этот номер?
- На столе за вашей спиной, надо полагать, Вера? Превосходно.
Эвери шагнула к клавиатуре у экрана и с силой нажала "отбой".
Череп улыбнулся ей с экрана.
Она нажала клавишу еще раз и еще, потом треснула по ней кулаком. Стоны девочки становились все громче, все настойчивей.
- Где вы добыли номер?! - прорычала Эвери.
Как вообще можно было его узнать? Экран был подключен меньше суток назад - Эвери сама не знала кода доступа к нему! Как мог этот человек отменить команду отбоя? Она стиснула кулак, будто хотела врезать по самому экрану.
- Я оскорблен, что вы меня не узнаете, бизнесмен. Оскорблен и разочарован. Я Артуро Коллберг.
Кулак Эвери бессильно разжался. Челюсть отвисла.
- Как?..
- Спасибо, что приглядели за Верой вместо нас. Но ей пора.
- Пора?.. Вы не можете…
- Напротив, - отрезал Коллберг, и по экрану вновь посыпался электронный снег.
Стоны девочки перешли в рыдания. Техник стоял у нее в изголовье, сжимая в руках бесполезную тиару. Скрипя зубами, Эвери сверлила взглядом пустой экран.
Осторожный стук в дверь, и робкий голос старшего дворецкого:
- Бизнесмен?..
- Пошли вон.
- Бизнесмен, к вам социальная полиция. Говорят, приехали за молодой госпожой.
Эвери понурила голову.
Вера завизжала.
2
Ирония ситуации не прошла мимо Эвери Шенкс незамеченной: социальные полицейские явились с ордером суда, передающим Веру на их попечение. Ей оставалось стоять, беспомощно глотая слезы, и смотреть, как социки затаскивают Веру в броневик.
За несколько последовавших дней она не раз помянула про себя Майклсона с неожиданой завистью. Тот, по крайней мере, бесновался, боролся, угрожал. Из любви к этой девочке он бросил к ногам противника перчатку своей жизни.
А Эвери не сделала ничего. Стояла на взлетной площадке и терпела, как полагается бизенсмену.
Во сне и наяву преследовал ее один и тот же образ: распятая на носилках Вера, под наркозом, в смирительной рубашке. Ей следовало бы давно потерять сознание, но она все же дергалась под стеганым покрывалом, прижимавшим ее к носилкам, медленно, судорожно и стонала протяжно и глухо. Даже сквозь многослойный полог наркотиков, туманивший ее разум, Вера понимала, что ее увозят из дома.
"Как вы не видите, что делаете с ней? - кричало сердце Эвери Шенкс снова и снова, но слова не могли прорвать замкнувшего ей рот горького молчания. - Как вы не видите, что я нужна ей?!"
Словно блевотина, из-под сердца вздымалась тошнотворная убежденность, что в обществе, где может случиться подобное, что-то изначально неисправимо прогнило. Была одна старая-старая поговорка - Эвери услышала ее так давно, что и вспомнить не могла где, - но только теперь она поняла, как близки к истине эти слова.
"Либерал, - гласила старая поговорка, - это свежеарестованный консерватор".
Первый день прошел, а известий все не было. Юридический отдел "СинТек" ничем не мог ей помочь; Доннер Мортон, глава клана праздножителей, с которым были связаны Шенксы, обещал разобраться, но даже он мог выяснить только одно - где именно держат Веру.
Она даже в общих чертах не понимала, что именно творится вокруг, но убеждена была, что все сходится к Тан’элКоту. Он звонил ей раз, подарив Веру. Он был в Кунсткамере в ночь пожара, и Пэллес Рил погибла - в точности, как он предсказывал.
Она знала, где сейчас Вера.
Прошел второй день, и третий. Эвери забросила обязанности исполнительного директора "СинТек", она срывала зло на подчиненных, огрызалась на слуг, отказывалась принимать звонки от отца и оставшихся сыновей, отказывалась даже одеваться к обеду, требуя подавать еду в ее комнаты. Она третировала своего трибуна, надоедала агенту патрона-праздножителя, засыпала исками гражданский суд и рассылала свою печальную историю по новостным сайтам в надежде, что у нее возьмет интервью какой-нибудь влиятельный репортер. За этот недолгий срок она превратилась в помеху для Конгресса праздножителей, позор касты бизнесменов и унизительный груз на шее химической империи Шенксов.
Три дня спустя она лично отправилась в Сан-Франциско, решив не мытьем, так катаньем пробиться в Кунсткамеру и самое малое - лично встретиться с проклятым предателем, но обнаружила, что улицы вокруг Студии перегорожены баррикадами и патрулируются совместно охранниками СБ и социальной полицией; даже воздушное пространство над этим районом было закрыто для гражданских полетов.
Без колебаний Эвери вернулась к своему крестовому походу.
Она знала, что творит, но чудовище за плечом глубоко запустило склизкие когти в ее душу; она не в силах была сопротивляться и себя подгоняла еще более сурово, чем всех остальных. Так что когда в конце концов - неизбежно - ее задержала социальная полиция, это принесло облегчение всем.
Включая Эвери Шенкс.
Она никогда прежде не сталкивалась с социальными полицейскими и не знала, чего ожидать; исков, быть может, обвинений реальных, или вымышленных, или вперемешку, или задержания без суда, допросов, даже пыток - жуткие слухи о подобных вещах Эвери всегда отметала как недостойные высоких каст глупости, но когда сидишь в кузове броневика и руки у тебя стянуты за спиной пластиковыми наручниками, слухи становятся куда убедительней и куда страшней.
Пока не было ни обвинений, ни ордера - официально ее даже не арестовали. Прибывшие за ней офицеры позволили Эвери собрать чемодан в дорогу, прежде чем увести. Ее преследовали жуткие идеи: исчезнуть, сгинуть без следа в недрах системы правосудия.
Но в самых диких своих фантазиях не предвидела она, что ее доставят прямо в Кунсткамеру Студии.
3
Социальные полицейские торопливо, но без грубости проволокли ее через всю Кунсткамеру. Лампы при их приближении зажигались и гасли за спиной. Прошли через фонтан непривычных форм, ароматов, красок - оранжерею: билась в сетях лиловая лиана-давилка, свистели пронзительно певучие деревья, покачивая розовыми и изумрудными ветвями, болотные маки рассеивали на пути пришельцев сонную пыльцу. В стороне остался зверинец - рычание, и вой, и болтовня мартышек. Наконец Эвери Шенкс втолкнули в просторную прямоугольную комнату. Мебели не было, а единственным источником света было широкое окно в противоположном ее конце.
На фоне окна явственно виднелся силуэт великана. Сгорбившись и заложив руки за спину, он заглядывал через стекло. "Я так и знала", - мелькнуло в голове у Эвери. Судя по росту, это мог быть только Тан’элКот.
- Не могу даже представить, чего вы надеетесь этим добиться, - бросила она ему в затылок.
Призрачное отражение в стекле повернуло голову.
- Бизнесмен Шенкс, - басовито прошептал великан - словно заработала вдалеке самолетная турбина. - Спасибо, что явились.
- Не надо зря тратить любезности, профессионал…
- Любезность никогда не бывает излишней. Отпустите ее, господа, прошу, и оставьте нас. Нам с бизнесменом Шенкс необходимо посоветоваться наедине.
- Посоветоваться?! - изумленно начала Эвери. - Да это нелепость! Что вы сделали с Верой?!
- Господа, будьте любезны.
- Не уверен, что это хорошая идея, - прогудел один из социков, - оставлять вас наедине.
- И чего конкретно вы опасаетесь? - Голос Тан’элКота звучал до предела рассудительно, хотя хрипловато и сдавленно, словно у него болело горло. - Единственный выход из этих комнат - дверь, через которую вы вошли. Или вы полагаете, что мы с бизнесменом Шенкс в ваше отсутствие измыслим некий нечестивый комплот?
- Боюсь, - прозвучал бесстрастный ответ, - что ему это не понравится.
- Вот идите к нему и спросите. - Тан’элКот обернулся к вошедшим. В очертаниях его тела было что-то пугающе неправильное, комковатое. - А покуда будьте любезны уважить мое желание. Их вам, сколь мне ведомо, приказало исполнять, покуда они не противоречат вашему, - Эвери показалось, что бывший император подобрал следующее слово с особенным тщанием, - долгу.
Один из полицейских снял с пояса кусачки и перерезал ленту наручников. Эвери встряхнула кистями, разгоняя кровь, потом оправила рукава и, сложив руки на груди, застыла в выжидающей позе. Четверо социков будто бы посовещались между собою неслышно, потом разом повернулись кругом и вышли, затворив за собою дверь.
- Зачем вы приволокли меня сюда? - рявкнула Эвери, стоило им исчезнуть.
- Не я привез вас, бизнесмен. А социальная полиция. Она, как вы могли обратить внимание, действует не по моей указке. Подойдите сюда, к окну. Нам надо поговорить.
- Мне нечего вам сказать.
- Не будьте дурой. Вы уже сказали слишком много. Подойдите.
Эвери неохотно шагнула к нему. Тан’элКот возвышался над нею, точно зря избежавший вымирания дикий зверь. Подходить вплотную Эвери опасалась; она понятия не имела, что он может натворить, но была совершенно уверена, что остановить его не сможет. В тот миг, когда соцполицейские затянули ленту наручников на ее запястьях, она выпала из знакомой реальности. Здесь ее богатство, власть, положение не значили ничего; важней было, что она стройна, хрупка, немолода уже и стоит рядом со здоровым и, похоже, хищным зверем.
И все же она оставалась Эвери Шенкс. Общество могло подвести ее, но гордость - никогда.
Подойдя к окну, она намеренно остановилась в пределах досягаемости великанской длани и так же упрямо отказывалась поднять на него глаза, всматриваясь в комнату за стеклом…
…где среди белых стен покоилась на стальном ложе маленькая златовласая девочка.
- Вера! - Задохнувшись, Эвери попыталась продавить стекло ладонями. - Господи, Вера! - Вставшее перед глазами видение - Вера бьется в конвульсиях, разбивая темя и спину в кровь о голые стальные прутья этого пыточного инструмента - едва не парализовало ее. Она едва могла говорить. - Что ты с ней сделал?! ЧТО?!
- Я пытался защитить ее, как мог, - мрачно отозвался великан.
- Защитить? - Эвери глаз не могла отвести от ужасов стерильной комнатушки. - Это так ты ее защищаешь?
- Лучше не могу, - ответил Тан’элКот. - Посмотрите на меня, бизнесмен.
Отмахнувшись, она продолжала глядеть сквозь стекло, цепляясь за самое главное: Вера дышала, продолжала дышать.
- Вытащи ее оттуда немедля!
Могучая рука опустилась ей на плечо, развернув легко, словно ребенка, с такой силой, что о сопротивлении не возникало и мысли.
- Смотрите, - повторил он, и хриплый шепот его обернулся ржавым лязгом. - Мое положение написано на лице.
Эвери глядела на него, разинув рот. Семидесятилетние подобающие бизнесмену сдержанность и приличие слетели с нее вмиг.
Ей помнилось, что когда-то он был красив.
Лицо его походило на смятый и подгнивший гамбургер; вздутые лиловые, зеленые, гнилостно-желтые наросты сливались и перетекали друг в друга. Одна бровь была сбрита, и вертикальный разрез на ней стянут черными стежками, веко под ней зажмурено и раздуто, словно в рот засунули теннисный мячик. Такой же шов полз по лбу на выбритый череп; повисла опухшая щека, и два шва тянулись по ней от уголка рта, один криво вверх, второй так же криво вниз, рисуя на лице одновременно улыбку и гримасу.
Придерживая левой рукой плечо, правую он протянул Эвери, демонстрируя повязку на месте отсутствующего мизинца.
- Если бы вы знали, - промолвил он, - что я перенес, чтобы защитить это дитя.
- Защитить от чего? - спросила Эвери таким же сиплым голосом. - Тан’элКот, немедля объясните мне, что происходит!
- Вы знаете, где мы? Это зверинец при Кунсткамере, бизнесмен. Ветеринарная клиника. Если бы точным - операционный зал. Если вы не сможете или не захотите помочь мне выручить Веру, именно здесь тварь, которая держит нас в плену, изнасилует ее, убьет и расчленит тело. - Лицо Тан’элКота свела мучительная гримаса. - А куски, надо полагать, сожрет.
- Ты же не думаешь, что я… Да это невозможно! Ты же не всерьез!..
- Нет? - Тан’элКот снова протянул ей изувеченную кисть.
Эвери уставилась на нее, не в силах выговорить ни слова, и машинально прикрыла рот рукой.
- Что… что за тварь? Кто за этим стоит? Это все имеет отношение к Коллбергу?
- Лучше вам не знать. Вы и так видели слишком много. Порой невежество - благодать, бизнесмен. В данном случае некоторая доля невежества может спасти вам жизнь.
- Значит, не скажешь.
- Вы мне все равно не поверите.
Медленно и чопорно - вот теперь годы давали о себе знать - Эвери выпрямилась, отняв руку от лица. Она глянула в единственный здоровый глаз бывшего императора, и губы ее сами собой привычно поджались.
- И почему? - спросила она ровным тоном. - С какой стати я должна помогать тебе?
- Я не прошу помочь мне. Я прошу помочь Вере.
- С чего я должна верить тебе? Признаюсь, твои… увечья… потрясли меня, но откуда мне знать, где ты их заработал? Может, попал в автомобильную аварию. Или тебя избили в подворотне.
В лицо ей бросилась кровь. Гнев заполнил каждый уголок души, опустошенной ужасом и трепетом. Она в бешенстве стиснула кулаки.
- Ты же убийца. Лжец. Ты привязал моего сына к кресту. Ты думаешь, я прощу тебя? Думаешь, я могу простить? Думаешь, я не знаю, кто звонил мне той ночью? Думаешь, не знаю, кто прикинулся…
Слова не шли на язык; скорбь, раздиравшая ей душу, не позволяла выразить себя словами. "Карл… ох, Карл…" - повторяла она про себя, и слезы горячими иглами ткнулись в глаза.
- Ты мразь, - прошептала она. - Ты подлый, двуличный, безродный…
- Бизнесмен, - тихо прервал ее Тан’элКот, и голос его был как объятье. - То не был обман. Я на самом деле являюсь вашим сыном - в смысле куда более буквальном, чем вы, боюсь, в силах осознать.
- Я видела… - процедила она сквозь стиснутые зубы, - видела, как ты… прикидывался… на суде над Коллбергом. Ты не Карл.
- Не целиком, верно; однако вполне. Карл здесь, внутри меня. Он напуган, печален и очень по вам тоскует.
Опустив голову, она попыталась сдержать слезы и уткнулась лицом в ладони, будто зажимая открытую рану.
- Как ты смеешь… - Шепот ее был едва слышен. - Да как ты смеешь произносить его имя?
- Мама… - тихонько ответил ей голос сына. - Мама, закрой глаза, и я с тобой. Пускай чуть-чуть, ненадолго - но я здесь. Ты нужна мне, мама…
У нее подкосились ноги, и она упала на грудь великану.
- Ох, Карл… Как ты можешь? Как можешь ты так поступать со мной?!
Нечеловечески могучие руки обняли ее, и, отдаваясь их невообразимой силе, Эвери испытала странное удовлетворение. На какой-то миг она вновь стала трудной, норовистой девчонкой, наконец-то заслужившей объятья отца куда добрей того, которым наградила ее судьба. Увечная ладонь поглаживала короткие серо-стальные волосы.
- Мама, пожалуйста, помоги ей. Ты не представляешь, что они хотят с ней сотворить. Мы - ты и все мы - мы единственная ее надежда. Мама, она же моя дочь. Ты обещала, когда я улетал в Консерваторию, помнишь? Ты обещала, что всегда будешь меня ждать. Пожалуйста… ты же знаешь, я не стал бы просить, если бы мы так не нуждались в тебе…
Судорожно вздохнув, Эвери собрала остатки сил и вырвалась из великанских объятий. Гордо выпрямившись, она несколько секунд взирала на собственные сжатые кулаки, прежде чем набралась духа и вновь глянула на пристегнутую к стальному операционному столу Веру.
- Поклянись… поклянись, что ты… - прохрипела она и запнулась, едва не потеряв самообладания.
Жилы на ее шее трепетали.
- Поклянись, что никогда больше так не сделаешь, - выдавила она, глядя на свое расплывчатое отражение в стекле, - поклянись, и я исполню все, о чем ты попросишь.
4
Когда ее вовсе не было, Вера бывала почти довольна.
Уходили глаза, и какая-то другая девочка видела ими холодный свет, и блескучие, сверкающие железки, и большое зеркало на одной стене; уходили уши, и еще одна другая девочка слышала шелест вентиляции, и как хлопают двери, и как кто-то бормочет вполголоса, как папа всегда при бабушке; третья девочка ощущала холодный металл под пятками и затылком и тонкий пластик больничной пижамы; четвертая нюхала всякие лекарства.
И память свою Вера отдала другой девочке, только эта, пятая, была из всех самая несчастная, потому что пятой маленькой девочке приходилось помнить страшное, от которого она все кричала, и кричала, и кричала.
Но сама Вера не была ни одной из пяти маленьких девочек. Ее вообще почти не было. Она была здесь, в большом тихом темном месте, и старалась сделать его все темней и тише, потому что была совсем-совсем уверена, что, если тут будет достаточно тихо и темно и другие девочки перестанут ее тревожить время от времени, она сможет наконец вновь услышать реку.
Других забот у нее не осталось; вот почему ее только почти не было.
Если бы ее не было совсем, ей бы не было так одиноко.
Ну вот, опять возвращался великан. Он топотал в тишине и кричал на нее - так громко. Но он не мог ее увидеть, пока она не шевелилась и не отвечала ему. Она знала, что он вовсе не хочет так шуметь; это чувствовалось в его сдавленном, задыхающемся голосе, в том, как он пытался назвать ее "милой" и просил взять за руку.
Великан ей не нравился - она помнила его с тех пор, когда была кем-то, с того единственного раза, когда папа ее отвел в Кунсткамеру. Он и тогда ее напугал немножко - руки загребущие, глаза завидущие, как у тролля из-под моста - но совсем немножко, потому что мама его не боялась и река - тоже.
А сейчас она была совсем одна в тихом темном месте, а великан подходил все ближе. Она пыталась оттолкнуть его, удержать на границе тьмы и тьмы, и какое-то время ей казалось, что получится. Она могла удерживать его темнотой; чем темней становилось вокруг, тем дальше оставалось до великана. Она и раньше так делала, но он всегда возвращался, а она так устала…
Устала отталкивать его, убегать от пяти маленьких девочек, устала прятаться в темноте и тишине, а великан словно никогда не уставал…
- Вера? Вера, детка, ты меня слышишь?
На самом деле она не слышала - это она поручила второй маленькой девочке, и та слышала голос гран-маман; третья девочка ощущала прикосновение руки, первая другая девочка видела лицо гран-маман в резком и ярком свете ламп, четвертая ощущала исходящий от нее затхлый запашок.