Что до меня, то всякий раз, как запись доходит до этого момента, у меня стынет сердце. Этот кратер, эта покрытая коростой шлака язва на теле города - дело моих рук.
Я умер, творя ее.
Нелегко на нее смотреть.
Сейчас, когда пишутся эти строки, я уже несколько недель размышляю над тем, каково быть мертвым. Думать об этом тоже нелегко.
Кейн пробыл на том свете семь лет.
Запись хранит лишь мешанину эмоций, изменчивых и переплетенных настолько, что определенной остается лишь их всепоглощающая мощь; но я не стану даже гадать, о чем думал Кейн, когда, перейдя Царский мост, впервые увидал собственными глазами Успенский собор.
6
Сотни - нет, тысячи раз он видел его глазами актеров Студии, но во плоти он обретал особенную массивность, которую не передать никаким симуляторам. Собор громоздится над ним, нависая утесом, заслоняя полнеба: титанический свод снежно-белого мрамора, самое высокое здание в Анхане, превосходящее даже единственный уцелевший шпиль дворца Колхари. Ни прямых линий, ни острых углов; фасад загибается, обманывая взгляд иллюзией перспективы, и оттого кажется грандиозней, чем есть на самом деле, - зрелище его превосходит величием даже реальность. Стены собора неистово чисты: ни украшений, ни деталей, способных придать ему масштаб.
Ни пожары, ни битвы не коснулись его. Ни травинки не растет вокруг него, и лозы не вьются по девственно белым стенам. Полы его - из камня, двери - из железа, потолки - из меди. Успенский собор даже не устрашает: зайти в него - значит оказаться раздавленным пятою собственного ничтожества.
Кейн едва обратил на него внимание.
Подходя к собору, он рассеянно немузыкально насвистывал, с трудом пробуждая призраки мелодий. Фасад собора чистили подвешенные на канатах послушники: хотя черное масло не осквернило храм, дым пожаров оставил следы копоти на сияющем камне.
- Полагаю, тебе придется закрыть лавочку, - пробормотал он.
- С чего бы это? - ответил голос в черепе. - Ма’элКот еще существует - он по-прежнему покровитель Империи и по сию пору слышит молитвы своих детей. Хотя он - лишь составная часть меня, имя Ма’элКот доныне пристало ему.
Таких божеств немало: я суть пантеон. Или ты не понял этого? Пэллес Рил отныне тоже часть меня наравне с Ма’элКотом; она будет покровительницей дикой природы, столь возлюбленной ею, и заступницей слабых и угнетенных, подобно тому, как скрывает беженцев буйная чаща…
- Господи, ты заткнешься? Если бы я знал, что мне придется выслушивать твой сраный бубнеж до конца дней, я бы, ей-богу, позволил тебе меня грохнуть.
Он подошел к воротам, и жрец в белой рясе под ало-золотой мантией распахнул их перед гостем.
- Именем возвышенного Ма’элКота сие смиренное дитя его приветствует владыку Кейна.
Скривившись, Кейн едва кивнул в ответ на глубокий поклон жреца и прошел мимо, провожаемый печальным:
- Не желает ли владыка Кейн спутника? Провожатого, быть может? Дано ли сему смиренному дитяти направить его?
- Сам найду, - отрезал Кейн и двинулся дальше.
Добраться до святая святых ему не составило труда. Семь лет не столь долгий срок, чтобы сгладилась из памяти наимельчайшая деталь. Он знал святыню как свои пять пальцев: он там умер.
Успенский собор был построен поверх стадиона Победы.
Длинным, темным коридором он вышел на слепящее солнце: арена до сих пор была открыта небесам и почти не изменилась с того, первого дня Успения. По низким ступеням он спускается к парапету над ареной, и всякий раз, когда я просматриваю запись, мне кажется, что он вот-вот сиганет через перила, чтобы приземлиться на песок.
Но он остается на месте.
Кейн тяжело вздыхает, и лицо его каменеет понемногу. Оглянувшись, он проходит вдоль рядов сидений, покуда не устраивается в одной из герцогских лож - той, что принадлежала покойному Тоа-Сителлу. Садится, облокотившись на колени, и глядит на арену.
Очень долго.
И снова запись не содержит актерского монолога, не дает намека о том, какие мысли блуждали в голове Кейна. Только сердце переходило временами на адреналиновый галоп, да обжигала глаза непролитая слеза.
- Проблема со счастливыми концовками, - бормочет он наконец, - в том, что ничто по-настоящему не кончается.
- Аминь.
Снова долгая-долгая пауза, покуда Кейн смотрит в небо, будто пытается разглядеть в нем образы сошедшихся в бою богини и бога; потом устремляет взгляд на арену - почти в самый ее центр. К алтарю.
- А Ламорак? - произносит он затем. - Этот сучий потрох теперь тоже бог?
- Разумеется.
- Иисусе!
- Нет. Скорей Иуда. Ламорак станет покровителем предателей, ревнивцев, всех, кто таит в сердцах грех и замышляет тайное злодейство. Отравителей.
Наемных убийц.
- Класс, - бурчит Кейн, горько скривившись. - Это типа для меня особый подарок?
Нет ответа.
- А как насчет Берна?
- Увы, нет. Берна я не храню в душе своей. Какая жалость, из него вышел бы отменный бог войны, не находишь? Во многих отношениях он так подобен Аресу…
Тут уже Кейн не находится с ответом.
- А что с Ханнто-Косой? - бормочет он задумчиво. - Он… ты… начинал карьеру некромантом, ведь так? Бог смерти?
- Красоты.
Кейн фыркает.
- Забавно, да? Человечек столь уродливый, что мне нестерпимо было им оставаться - однако красота была единственной его страстью. Даже сейчас ничто другое не трогает его.
Кейн качает головой.
- Хреновая какая-то работенка. Ты же начинался с него, верно?
- Вот поэтому он главный в моем пантеоне, Кейн.
- Главный? Бог красоты?
- С твоего разрешения, я отвечу словами Китса:
"Истина прекрасна,
Как верна красота; вот все, что знаешь ты,
И все, что должен знать".
Кейн откидывается на спинку сиденья, глядя в небо и размышляя; думаю, задремывает ненадолго, потому что глаза его закрываются на какое-то время, и после этого тень стены всползает по восточным трибунам.
Когда он заговаривает снова, голос его звучит почти - только почти - спокойно.
- Что это за хрень с "владыкой Кейном"? - лениво интересуется он.
Сухой голос отвечает без запинки, словно и не было долгой паузы:
- Всего лишь ничтожный символ моей признательности. Дети мои станут обращаться к тебе подобным образом до скончания твоих дней, в знак великой чести.
- Сворачивай балаган. Я не хочу быть ничьим владыкой. Я Кейн. Этого довольно.
Пауза. Затем:
- Возможно. Но как же мне выразить, насколько я тебя ценю, и показать, что ты сделал для меня? Какой награды будет довольно?
- Можешь оставить меня, на фиг, в покое.
- Ох, Кейн, разве это удавалось хоть одному из нас?
Кейн молчит.
- Предложить тебе работу?
- Какую работу?
- Не хочешь стать императором?
- Господи Иисусе, нет! - вскрикивает Кейн и разражается хохотом. - Это у тебя называется наградой?
- Но Империи нужен правитель, и многие посчитали бы почти неограниченную власть…
- Мне довольно собственной, - отвечает Кейн. - Не забыл?
Запнувшись:
- О да.
- Навесить на меня невыполнимую работу? Очень весело. Блин. И, знаешь, всякий раз, как я к тебе нанимаюсь, это плохо кончается для нас обоих.
- И снова: о да! А как насчет вечной юности?
Кейн моргает, изумленный.
- А тебе это под силу?
- Вполне. В тот миг, когда вы с Пэллес Рил связали меня с рекой, я познал тебя в совершенстве. Я знаю тебя до последней молекулы, Кейн, до атома. Я могу сотворить для тебя новое тело, как Пэллес Рил начала формировать тело под себя. Я могу вернуть тебе твои двадцать пять - вечные двадцать пять лет. Подумай: не болят бедра и плечи, мышцы гибки и послушны… Я могу сделать больше: могу одарить тебя сверхчеловеческой силой и быстротой, заставить раны заживляться…
- Хватит, я уже понял. Спасибо - не надо.
- Я предлагаю тебе не голема, Кейн: ты останешься собой. Нервная система нового тела примет твое сознание столь же охотно, как та, в которой оно циркулирует ныне, - возможно, даже лучше.
- В этом и дело. Ты сам сказал: лучше.
- Почему ты готов отвергнуть телесное совершенство?
- Потому, - скрипит он сквозь зубы, - что не могу тебе доверять.
- Кейн, я даю слово…
- Ага. Мы оба знаем, чего оно стоит, - отвечает он. - И мы оба знаем, что покуда ты лепишь мне новое тело - а ты уже начал в нем ковыряться, - у тебя непременно зазудит в заднице мозги мне подправить. Затереть пару дурных привычек, которые никому не нравятся, - ругаюсь вот много, почесываюсь на людях, неважно, - начнется вот с такой мелкой хрени, а дальше пойдут остальные дурные привычки. Вроде привычки время от времени надирать тебе задницу.
В молчании проходят минуты.
- По крайней мере, позволь мне исцелить твои ноги.
- Они теперь неплохо работают.
- Действие шунта нестабильно, Кейн. Ты можешь пожалеть, что отказался от этого предложения.
- Я уже много о чем успел пожалеть, - отвечает он, глубоко вздохнув.
Вот тут я льщу себе: мне верится, что он вправду считает себя суммой своих шрамов.
7
- Как же выразить мне тогда свою благодарность? Как продемонстрировать миру, как ценю я тебя, мой друг?
Кейн делает глубокий медленный вдох и произносит с нарочитым бесстрастием, будто пытаясь самый отзвук всякого чувства изгнать из голоса, - так судья обращается к присяжным перед вынесением приговора:
- Мы не друзья.
- Кейн…
- Нет, - безжалостно отрезает Кейн. - Я сдружился в некотором роде с человеком по имени Тан’элКот. Теперь он мертв. Ты - я даже не знаю, кто ты такой, но ты мне не друг.
- Ты знаешь, кто я - тот, кем ты сотворил меня, Кейн.
Я само Поднебесье.
И я друг тебе.
- А я тебе - нет. Ты убил мою жену, тварь. Ты пытал мою дочь.
- И благодаря этим преступлениям мы с тобой спасли мир.
- В жопу такой мир. Ты можешь спасти десять миров. Ты можешь спасти всю вселенную, пропади она пропадом, но я про тебя не забуду. Мне плевать, что ты господь бог. Когда-нибудь как-нибудь, но я до тебя доберусь.
- Была война, Кейн. Мы оба сражались за то, что любим.
- И что с того?
- Чтобы победить общего врага, пришлось чем-то пожертвовать.
- Да? И чем же пожертвовал ты?
- Очевидно, твоей дружбой.
Кейн долго-долго смотрит на свои руки, то сжимая кулаки, то вновь разжимая, глядя, как они преображаются из орудий в оружие и обратно в орудия.
- Я видел статую, - произносит он наконец. - В ночь пожара. "Царь Давид". Очень было похоже. Хорошая статуя. Твоя лучшая работа. Но не про меня.
- Не соглашусь.
- Я не твой "Давид".
- Ах, в этом смысле - безусловно, ты прав, как бы мне ни хотелось, чтобы ты ошибался. Я не согласен в другом: "Царь Давид" - не лучшая моя работа. Лучшая - ты.
- Блин.
- Я вижу перед собой человека, сокрушенного судьбою сильней, чем та глыба мрамора, и собравшего из осколков нечто большее, чем сумма частей. Художник во мне до скончания веков будет гордиться моим участием в той работе. Если нам с тобою суждено оставаться врагами - пусть так.
Говорят, что истинная мера величия - личности твоих врагов. Если это правда, Я горд твоею враждою, Кейн.
Кейн?
- Хм? - бурчит тот. - Ты что-то сказал?
- А ты не слушал.
Он пожимает плечами.
- Когда ты начинаешь нудеть, у меня глаза стекленеют. Я вот думал: этот фокус с новым телом - ты можешь сделать такое любому, кто душою касался реки?
- Могу.
На лице Кейна вспыхивает волчья ухмылка.
- Тогда я нашел для тебя императора.
Вот тут на сцену снова выхожу я.
8
Признаюсь, что наблюдал за своим воскрешением неоднократно. Оно завораживает меня, и не только потому, что церемония вышла впечатляющая. Ее провели в Успенском соборе пару недель спустя. В церемонии участвовали здоровенный бронзовый идол Ма’элКота, священные статуи всех божеств Анханы, большой хор элКотанских жрецов, все высшее дворянство и большая часть поземельного дворянства Империи, неописуемое количество ладана, гимнов, псалмов, петард и бессчетные символические щепотки того, сего и пятого-десятого: песок из Теранской дельты, бокал тиннаранского бренди, яблоко из садов Каарна et cetera ad infinitum. Моим воскрешением завершалось недельное общеимперское празднество. Получился, по выражению Кейна, "самый большой бродячий цирк во всей истории человечества".
Особенно меня завораживает, как из груды символического барахла проступает тело, и когда процесс завершается, это оказываюсь я.
Я - такой, каким всегда представляю себя, когда тело позволяет мне забыть о возрасте: молодое лицо без единой морщинки, аура платиновых кудрей и золотые глаза ночного охотника.
Перворожденный чародей.
Уверен, для особо упертых фанатиков из дворянского сословия это оказалось неприятным сюрпризом. Но даже эти не могли позволить себе бурчать слишком громко: весь столичный гарнизон имперской армии слышал, как Тоа-Сителл объявил Народ подданными Анханы с полным набором прав и обязанностей. А до тех пор даже самые злобные изуверы несли в душе убежденность самого господа в том, что этот хрупкий, лишенный возраста фей - их новый император.
Еще раз повторяю: это про меня.
Может, если я буду твердить это достаточно часто, то когда-нибудь эти слова перестанут звучать так нелепо и жутко.
Вот и наблюдаю я раз за разом: смотрю, как господь бог лично, при посредстве своих верных жрецов, лепит меня из груды мертвого барахла и вдыхает жизнь, и зрелище это остается несказанно удивительным и неописуемо ужасным.
Это не единственный момент записи в Кейновом Зерцале, который я просматриваю снова и снова; должен сознаться, что большую часть свободного времени я провожу, переживая заново мои беседы с Кейном, и нашу первую встречу в Яме, и все минуты, что мы провели вместе.
Что за дар принес он мне…
Ибо это единственное, чего не может мой собственный дар заглядывать в души: показать мне - меня же, но чужими глазами. Дар в равной мере восхитительный и способствующий смирению.
Мало чем отличается в этом отношении от императорского венца.
9
Я лежал на кровати, в которой умер один правитель Анханы и очнулся от смерти другой, и немо смотрел на того, кто в ответе за то и другое.
- Не понимаю, - проговорил я. - Почему я? Бессмыслица какая-то.
- У тебя просто не было времени все обдумать, - ответил он с полуулыбкой.
Отступив от окна, он оттащил от туалетного столика лакированный стул с высокой спинкой, развернул и уселся на него верхом, на миг напоминая о Томми с такой остротой, что слезы обожгли мне глаза.
- Новая Империя не может принадлежать одним хумансам, - сказал он. - Сотрудничать придется всем. Ты уже Митондионн - Народ последует за тобой. Но родился ты человеком, так что дворянство примет тебя - с неохотой, конечно, но не забывай, бог на твоей стороне. Их бог. Он тебе еще пригодится: слепой бог не погиб и не отступится - мы оба это знаем.
Он наклоняется ко мне, будто собираясь поделиться секретом.
- Задача Империи - защитить Поднебесье. Ты родился на Земле. Ты знаешь, что нам противостоит. Чтобы стать великим правителем, нужен дар выбирать ответственных, толковых и честных людей, чтобы препоручать им дела страны. Кто наделен им сильней тебя? Кто лучше тебя сможет посредничать в сварах между провинциальными барончиками? Кто лучше тебя договорится о союзе? Кто станет трудиться усердней? Кто будет заботиться лучше? Черт, Крис, кто вообще может оказаться лучше тебя?
- Но, Хэри… - Я закрываю глаза руками, чтобы сдержать слезы. - Все, чего я касаюсь, оборачивается ко злу.
Он пожимает плечами, будто это неважно, - наверное, так и есть.
- Само собой, ничего не получилось так, как ты ожидал, или надеялся - но чтобы ко злу? - Он ухмыляется. - С этим - к т’Пассе.
- Т’Пассе… - повторяю я. - Как она?
- Жива. Поймала на Божьей дороге пулю и полную жопу осколков, но выкарабкалась. Крепкая, доложу тебе, баба. Вот только крыша у нее малость поехала от волнений - кажется, она уверилась, будто я какой-то божок, а она - моя пророчица. Носится по городу, пытаясь организовать церковь имени меня. И всякий раз, когда я прошу ее не дурить, она пожимает плечами и говорит, что желания мои уважает, но, - сардонически добавил он, - исполнять их не обязана.
- Т’Пассе любила говорить, что люди делятся на две категории - волков и овец, - тоскливо промолвил я, глядя на проплывающее за окном облако. - А кто я, Хэри?
- Ну ты знаешь, как люблю говорить я… Люди делятся на две категории: тех, кто делит людей на две категории, и тех, кто знает, что первые несут фигню.
Он выжидает, покуда я доберусь до смысла, и я улыбаюсь ему, показывая, что шутка нашла цель.
- Это не просто слова, - произнес он. - Двухполюсные системы при столкновении с реальностью ломаются. Истинно - ложно, верно - неверно, хорошо - плохо: это все для математиков или для философов. Для теологов. А в реальности? Конечно, есть овцы и есть волки - но есть и пастыри.
- Пастыри, - эхом откликнулся я.
Хэри кивнул.
- Ага. Может, ты создан для того, чтобы защищать таких, как они, - он мотнул головой, охватывая этим жестом весь мир за пределами спальни, - от таких, как я.
Я долго размышлял над его словами и чем дольше думал, тем больше они мне нравились
Всегда удивляюсь немного, когда слышу такое от Хэри: очень легко забыть, что рос он в семье бывшего университетского профессора - автора "Преданий перворожденных", не кого-нибудь. И в этом нахожу напоминание о том, насколько мелочным и ограниченным кастовыми предрассудками я остаюсь после стольких лет: моя потребность объяснять его дарования наследственностью. Возможно, будучи бессмертным, я когда-нибудь перерасту себя; во всяком случае, очень на это надеюсь.
- А наоборот? - спросил я. - Кто защитит таких, как ты?
- Волков лелеять не надо, - ответил он. - Нам подавай свободу - заборов поменьше и бетону, а там уж мы сами о себе позаботимся.
- Агнцы, и волки, и пастыри, - пробормотал я.
Я сел на кровати, и Кейн подал мне халат из такого нежного и тонкого шелка, что я едва его заметил. Накинув халат на плечи, я подошел к окну, на каждом шагу изумляясь тому, как сильны и крепки мои ноги. И совсем не болят.
Я глянул на город, наблюдая, как жители терпеливо восстанавливают его из развалин.