– Да, – кивнул Брайдем. – Колокол прозвучал. Но не Бейд ударил в него. Он начал скулить, что к колоколу может прикоснуться только тот, кто причастился плотью Нэйфа, отпив из священного черпака. Пошел искать черпак, и оказалось, что выжил третий. Дудец из музыкантов. Он поймал черпак, который отлетел от убитого Аты, и держал его, думая, что в руках у него его дудка. А дудку разрубил демон, думая, что убивает мальчишку.
– Так это знак? – прошептал Клокс.
– Да, – кивнул Брайдем. – Это и есть знак. Знать бы еще, что это за знак. Демон сказал, что осталось двое, а осталось трое. Либо кого-то из троих он считал своим слугой, либо не заметил третьего. Разве это не знак? К тому же тот, кто принимает черпак из рук прошлого Аты, сам становится Атой. Даже если Ата просто бросает его. Все, что было дальше, ты знаешь. Мы потеряли почти сотню человек в храме и еще больше в Гаре, но мы получили нового Ату.
– И Олса… – прошептал Клокс.
– Этого нельзя было избежать, – пожал плечами Брайдем.
– Зачем этот приют? – поморщился Клокс. – Зачем он нужен? Чего ты добьешься, воспитав три десятка или даже сотню колдунов и ведьм? Чем они тебе помогут? Или ты думаешь, что среди них найдутся новые Нэйфы?
– Нет, – покачал головой Брайдем. – Нэйфов больше не будет. А что будет?.. Посмотрим. И запомни, я даю тебе не просто Юайса, который в этот раз будет тебе полезнее, чем Роут. Я даю тебе девчонку, которая может оказаться не менее полезной, чем Юайс. Или даже более. Она – та, которая способна видеть.
– Ну так и я пока не слепой! – раздраженно буркнул Клокс. – Еще не хватало мне кормить ее с ложечки.
– Тебе не придется, – пожал плечами Брайдем. – И поверь мне, без них тебе не обойтись.
– С чего ты взял? – не понял Клокс. – Ты провидец?
– Если бы, – вздохнул Брайдем. – Но провидцы приходят к нам иногда. Считай, что один из них, в мудрости которого я не сомневаюсь, предупредил меня.
– О чем? – не понял Клокс.
– О самом страшном… – прошептал Брайдем. – Или о том, что может предварять самое страшное. Прости, большего тебе сказать не могу. Что касается обузы… Ты помнишь, что я хромал последние пятнадцать лет? Как раз после удара меча Олса.
– Да! – воскликнул Клокс. – Что ты сделал со своей ногой?
– Она сделала, – прошептал Брайдем. – Та девочка. Исцелила меня. И вот что я тебе скажу, Клокс. Вам придется жарко. Но что бы ни случилось, не оставляй ее вниманием. И помни: если придется убить тебя, чтобы спасти девчонку, то Юайс тебя убьет.
– Вот ты меня обрадовал!.. – протянул Клокс и тут же услышал эти же слова, произнесенные чужим голосом:
– Вот ты меня обрадовал!
Он открыл глаза и обнаружил, что все еще сидит у стола, усыпанного яствами, а напротив него расположился в кресле герцог Диус и разглядывает его самого с брезгливым недоумением.
– Вот ты меня обрадовал, – повторил герцог и хмыкнул, заставив расхохотаться окружающую кресло свиту. – Так ты добиваешься аудиенции, судья? Сев в моем тронном зале, приладившись к моему столу и осквернив мою пищу? Но я не в обиде. Ты ведь старатель Священного Двора? А они все падки на сладкое. Ничего. Мне повезло завалить отличного кабана, его как раз теперь разделывают во дворе. Ты останешься на ужин или уже обожрался?
Свита снова раскатилась хохотом, а Клокс поднялся, поклонился герцогу и с достоинством произнес:
– Ваше высочество, приношу нижайшие извинения, если оскорбил вас, но это угощение мне предоставил ваш помощник, Нэмхэйд!
– Нэмхэйд? – вытаращил глаза герцог. – А почему не Хэмнэйд? Или Дэйхэм? Откуда у меня в свите помощник с диргским именем? Ты что-то путаешь, дорогой судья. Ну ладно, сожрал и сожрал. Пусть тебе так же сладко испражняется, как и жралось. Я устал. Давай, выкладывай свое дело, и покончим с этим.
– Ваше высочество, – снова поклонился судья. – Я не совсем понимаю… Ну да ладно. Главное – вот что. В городе намечается явление, подобное тому, которое произошло пятнадцать лет назад в Гаре. Тогда погибли сотни людей. И в наш мир проникла ужасная сущность.
– Вот как? – удивился герцог. – И что же ты предлагаешь?
– Надо, чтобы шествие миновало Граброк, – сказал судья, и открывший рот, чтобы закатиться в хохоте, герцог вдруг окаменел. И звон в голове Клокса прекратился полностью. И каменный пол в зале вдруг заблестел от луж пролившейся крови. И из кувшина на столе вдруг запахло мочой, а яства обратились горами жуков и шевелящихся червей и личинок.
– Как тебе больше нравится? – спросил шагнувший вперед Нэмхэйд. – То, что ты ел тогда, или вот это?
Клокса вывернуло рвотой.
– Самое удивительное, что все это ты тоже можешь есть и радоваться нежному вкусу, – вздохнул Нэмхэйд. – И я даже не знаю, что будет более реальным… А вдруг это – морок? А то была истина? Ты задумывался об этом?
– Чего ты хочешь?.. – закашлялся, отплевываясь, Клокс.
– Я – ничего, – ответил Нэмхэйд и отошел в сторону, давая дорогу другому человеку.
– Эгрич? – окаменел Клокс.
– Отчасти, – услышал он знакомый голос. – Впрочем, и это тоже подобно твоему угощению. Однако у меня нет желания вести с тобой долгие разговоры, я не болтун, как Нэмхэйд. Хотя и не молчун, как Уайч.
Эгрич сделал знак, и из толпы вышел широкоплечий воин, который, как вдруг понял Клокс, мог мгновенно убить его даже мизинцем. Узкое лицо его оставалось бесстрастным, белки глаз отчего-то отливали голубым цветом. Он казался ужаснее и Нэмхэйда, и даже Эгрича.
– Я ни тот и ни другой, – продолжил Эгрич. – Я совсем другой. Поэтому буду краток. Ты клялся мне пятнадцать лет назад. Готов ли ты выполнить свою клятву? Готов ли ты служить мне?
"Готов", – подумал Клокс, чувствуя, как пот пробивает все его тело, но вместо этого хрипло ответил:
– Нет. Будь ты проклят, исчадие Дайреда.
– Неправильный ответ, – вздохнул Эгрич и кивнул Нэмхэйду, и в то же мгновение неведомая сила поволокла Клокса и с грохотом приложила его к деревянному щиту. Чувствуя, что рот его наполняется кровью, Клокс распластался на стене, как будто она была полом. На лице Уайча появилась улыбка.
– Еще раз, Клокс, – развел руками Эгрич. – Готов ли ты служить мне?
– Нет… – прохрипел Клокс. – Будь ты проклят, исчадие Дайреда.
– Корп! – визгливо крикнул Нэмхэйд, и прямо из воздуха соткался, появился уже знакомый Клоксу толстяк-лекарь. Не говоря ни слова, он засеменил к Клоксу, показал ему глиняный кувшинчик, захихикал и сдернул с груди большой лекарский треугольник. Сначала жгучая боль начала разгуливать по груди Клокса, а потом острие впилось в его руку; он взвыл от боли и уже в следующую секунду почувствовал, как сила уходит из него, уходит безвозвратно. "Дойтен, – вдруг всплыло в голове судьи, – Дойтен. Корп пускал кровь и ему! Дойтен – седьмой. Я – восьмой. Но что общего? Что нас связывает?"
– Еще раз, Клокс, – погрустнел Эгрич. – Глупость – это обратная сторона расточительности. Вот смотри. Нэмхэйд, Уайч, Корп и многие другие служат мне. Им хорошо. Зачем выбирать боль? Кстати, еще не поздно, помни об этом. Ты ведь был неважным защитником, слабым судьей. Почему бы тебе не стать одним из моих лучших слуг? Ты, конечно, можешь отказаться, но… никто не узнает о твоем подвиге. Ты понимаешь – никто! Разве стоит хоть медную монету подвиг, который канет в безвестность?
– Я не честолюбив… – прошептал Клокс, глядя, как хихикающий Корп уносит его кровь.
– Лжешь, – покачал головой Эгрич и крикнул через плечо: – Мадр, веди Линкса!
И старый знакомый Клокса, его бывший защитник, тот, кто был вместе с ним и Эгричем в Гаре в роли усмирителя, вывел из‑за спины Уайча незнакомца – широкоплечего мужчину с черными волосами и отрешенным взглядом. На шее Линкса был закреплен широкий ошейник.
– Освободи его, – бросил Эгрич.
Мадр протянул руки, щелкнул застежкой и снял ошейник с Линкса, обнажив кровавые раны от стальных шипов на его шее.
– Последний раз, – вздохнул Эгрич и вдруг изменил и лицо, и голос, обратившись в обтянутый кожей полускелет. – С тобой говорит слуга бога, дрянь. Готов ли ты служить мне?
– Нет. Будь ты проклят, исчадие Дайреда, – выдохнул Клокс, счастливо улыбаясь.
– Линкс, – щелкнул пальцами демон, и огромный зверь, в которого обратился Линкс, бросился на Клокса.
Глава 18
Пайсина
Пайсина как будто ничем не напоминала Деору. Единственное, в чем они казались близки, так это в том, что обе были ладно сложены. Даже Гантанас поворачивал голову вслед за любой из них, стоило одной из наставниц пройти по коридору, чего уж говорить о мальчишках… Хотя и девчонки не оставляли вниманием ни ту ни другую: вот уж кипели страсти, когда в бессмысленном споре сталкивались их поклонницы! Единственное, что примиряло спорщиц, так это то, что объекты их обожания заслуживали восхищения без всяких оговорок. Правда, Деора была чуть выше и сдержаннее, зато когда двигалась, словно переливалась от шага к шагу, изгибалась кошкой. Пайсина тоже так умела, но только во время поединков. В остальное время она двигалась как девчонка, отец которой с ранних лет дал ей на откуп коня, тяжелый доспех, меч и предложил множество испытаний, которые его дочь прошла с блеском, не растратив ни юношеского задора, ни детской бесшабашности. Конечно, ничего подобного Пайсина о себе не рассказывала, она вообще не была расположена к долгим разговорам, но вовсе ничего не придумывать о второй женщине-наставнице Приюта Окаянных воспитанники не могли. Правда, среди стражей Стеблей имелась еще черноволосая Крайса, кухней и лекарской заведовала немолодая, но умная и восхитительная Хила, а на конюшне властвовала маленькая и обаятельная Капалла, но если трое последних и поучали воспитанников, то уж не в такой степени, как Деора, и тем более Пайсина, которая властвовала над ними самими, потому как занималась всем, связанным с владением собственным телом и любым видом оружия, которое могло попасть в руки ее подопечных.
К тому же Пайсина была не просто красива, она была еще и мила. В отличие от Деоры, которая делила цвета на черный, белый и, в крайнем случае, красный, Пайсина не придавала особого значения ни одному из них. Глаза у нее были ядовито-зелеными, но в ясный день на приютской площади они как будто становились ярко-голубыми, во время занятий в среднем зале – таинственно-серыми, а когда сияли в прорези боевого шлема – сверкали лиловым. Ее волосы, которые ей приходилось во время занятий стягивать тугим узлом или заплетать в косу, то напоминали цветом сжатый в жаркий осенний день пшеничный сноп, то вспыхивали медовыми искрами, то стекали на плечи волнами благородной патины. Все прочее, включая ее изящество, стройность, силу и быстроту, заслуживало если не обсуждения, то уж во всяком случае долгого вздоха и томительного молчания. Надо ли говорить, что всякое наставление прекрасной воительницы воспринималось ее подопечными со всем вниманием?.. Тем более что удивляла она своих воспитанников почти ежедневно. Но все это стало правилом чуть позже.
Гаота появилась в Приюте на два месяца позже тех, кто приступил к обучению с начала осени. Точнее, не появилась, а очнулась, пришла в себя с появлением Юайса. Правда, она быстро нагоняла упущенное, тем более что наставники то и дело возвращались в своих поучениях к сказанному ранее, а то и предлагали воспитанникам предъявить усвоенные ими навыки или полученные знания, но наставления Пайсины Гаота не пропустила.
Во-первых, Пайсина появилась в Стеблях позже прочих, лишь за месяц до прибытия Юайса и немногим раньше самой Гаоты. Во-вторых, как шушукались между собой воспитанники, она была ранена и истерзана так, словно только что вырвалась из ожесточенной схватки. Во всяком случае, на первое наставление, на котором Гаота уже почти была сама собой, Пайсина пришла с подвешенной на тугой повязке рукой и с заживающими ссадинами на лице. В‑третьих, весь первый месяц пребывания в Приюте Пайсина потратила не на занятия с воспитанниками, а на изучение крепости. По рассказам, она шаг за шагом обходила все галереи и коридоры, заглядывая в каждую келью и даже простукивая стены и колонны. Затем она выбиралась наружу и оглядывала крепость со стороны пропасти, проходя по несколько раз в день все четыре предела, из которых при ее появлении дал о себе знать только последний, да и тот всего лишь сумел заставить идти кровь из ее носа, чего она словно вовсе не заметила. Вдобавок, как говорили, она обошла окрестности Стеблей на многие лиги. Наконец, она спускалась в пропасть по веревочной лестнице, поднималась в горные неудобья за крепостью, где на крутых склонах огородник приюта, седой Ориант, пытался развести что-то вроде леса; во всяком случае, ежедневно таскался по камням с ведром, поливая натыканные тут и там саженцы бейнских кедров. И напоследок Пайсина с лампой облазила все подземелья и прорубленные в скалах ходы, которые были расчищены едва ли на десятую часть и куда тот же Брайдем строго-настрого запрещал забираться воспитанникам, но только по причине опасности обвалов и нахождения в древней пыли какой-нибудь заразы. Хотя тот же Гантанас иногда шептал на своих занятиях, что на самом деле Брайдем беспокоится за секреты Стеблей, главный из которых заключается в том, что никто так и не объяснил, на чем держится столько столетий магия этой крепости, если ни одна из остальных шести крепостей не сохранила даже ее тени. "Во всяком случае, на первый взгляд", – неизменно добавлял Гантанас, явно посмеиваясь над воспитанниками, для которых после этих слов самым интересным и увлекательным казались затхлость, прохлада и тьма таинственных подземелий.
Вот там-то Пайсина и разыскала то, что сама назвала средним залом. Как она потом объяснила, если опуститься еще ниже, то велика вероятность найти еще и залы, и кельи, и подземные ходы, но так как найденное ею помещение находится на полпути от трех башен к непознанным гротам, пусть оно и будет средним.
Зал, который она нашла, не был завален. Он скрывался за потайной дверью. Если бы Пайсина, вися на лестнице над пропастью, не высмотрела ряд узких – шириной не более в две ладони – бойниц, скрывающихся в складках скал, вряд ли бы ей пришло в голову не только простукивать стену, но и приглашать в длинный, давно уже очищенный коридор Гантанаса. Почему-то ей понадобился именно он – наставник по истории, хронологии, языкам, каллиграфии и прочим наукам, которые, как казалось многим воспитанникам, были впору будущим писцам или мытарям, а не тем, кем числил себя каждый из них – будущим воинам и магам. Так или иначе, но именно после визита вниз Гантанаса Пайсина объявила начало порученных ей занятий, и эти занятия состояли как раз в мытье огромного – две сотни на полсотни шагов – сводчатого зала с примыкающими к нему комнатами и комнатушками, в проверке сводов и полуколонн, в расчистке барельефов, навеске дверей и последующей побелке всего этого обширного великолепия, потому как, по словам Пайсины, ей нужен был свет и еще раз свет, а когда понадобится темнота – достаточно будет повязки на глазах или плотных занавесей на узких окнах. В прилегающих комнатах, где нашлось множество древнего и малопонятного барахла, удалось сделать не только кладовые, но и помывочные, тем более что глиняные трубы и желоба для воды там уже были, что позволило Брайдему сделать вывод, что когда-то Приют Окаянных был не простой крепостью, а тем же самым, чем он должен был стать вновь – приютом и обиталищем тех, кто готов трудиться над своими умениями и твердостью духа. Мальчишки под началом мастера Уинера привели в порядок найденную и сделанную заново деревянную утварь. Девчонки под ворчание огородника и портного Орианта пошили и набили соломой плоские тюфяки. Вечно строгий и насупленный кузнец Габ забил в древние гнезда заново выкованные держатели для масляных ламп и поправил решетки на узких окнах, после чего тот же Уинер вставил в них рамы, а радостно потирающий руки Брайдем приказал Орианту развесить над каждым окном плотные занавеси и строго-настрого запретил зажигать лампы при незанавешенных окнах, хотя та же Пайсина уверяла, что разглядеть проблески света из узких окон из‑за толщины стен нельзя ни со дна пропасти, ни с ее противоположной стороны, а лишь спустившись вниз, как это сделала она сама, но Брайдем был непреклонен. Так или иначе, но над благоустройством нового помещения трудились все – и восемь наставников, включая Юайса, который появился уже в последнюю неделю работ, и стражники, и все прочие старатели кухни, двора и мастерских. Даже и Гаота поучаствовала в побелке зала, а уж когда Уинер, Габ и Ориант раскатали в середине зала войлок, она уже начинала понемногу улыбаться, поэтому по знаку Пайсины уселась в числе пятнадцати первых воспитанников Стеблей с желанием внимать и учиться.
Пайсина, рука которой все еще покоилась на перекинутой через шею повязке, скрестила ноги, сидя спиной к окнам. Ее ученики – а они уже были приучены другими наставниками не спешить, не задавать глупых вопросов, внимать и ждать – так же скрестили ноги. Потекли сначала завораживающие, а потом томительные минуты. Стояла тишина. Даже звон молота с кузни Габа не долетал до среднего зала. Только еле слышно, шорохом отзывался грохот горной речки в глубине ущелья и шелестом отдавалось под сводами дыхание воспитанников.