Гаота прикрыла глаза. Нет, она не зажмурилась, через полусомкнутые ресницы она продолжала видеть силуэт наставницы и слышать все, что происходило вокруг. Вот кто-то чихнул, кто-то в нетерпении зашевелился. Едва слышный шепот пролетел от чьих-то губ до чьих-то ушей. Кто-то в недоумении засопел. Кто-то сел поудобнее, сдерживаясь от внезапно нахлынувшей нужды. Кто-то сидел и в напряжении или без него недвижимо внимал Пайсине или повторял то, что делала она, растворялся под древними сводами, пытаясь соединиться с чем-то здесь некогда происходившим. Гаота соединила пальцы на животе. Когда-то, полгода назад, это было дурачеством, игрой. Мать научила ее этой забаве. Она любила ее учить всяким ненужным вещам. Порой Гаоте даже казалось, что не выделяя из своих дочерей никого для особой любви, ее мать приняла младшую дочь с облегчением, словно кроме любви имелось еще что-то важное, что можно было передать только тому, кто способен это удержать. И она передавала Гаоте что-то, начиная едва ли не с ее рождения. Во всяком случае, сколько себя помнила Гаота, мать постоянно что-то шептала ей на ухо. Повторяла и повторяла, напевала какие-то песни на непонятном языке или гудела, прижавшись губами к ее виску, заставляя хохотать от щекотки. Вот только меча своего не давала, который теперь, на время ее учебы, хранился в келье все того же Гантанаса. Нет, надо было попросить, чтобы Юайс забрал ее меч к себе и хранил вместе со своим мечом. Тем более что и ножны, и рукояти у них так похожи. Но, может быть, обращаться с мечом Гаоту научит эта Пайсина? Конечно, если она не будет сидеть, соединив пальцы на животе точно так же, как это делает теперь Гаота.
Как же говорила об этом мать?.. "Летучая мышь не видит в темноте. Она слышит. Издает писк или свист и прислушивается. Эхо подсказывает ей путь. Указывает на препятствия и простор. Помогает найти мошек и не столкнуться с другими мышами. Уберегает от опасностей. Если у тебя хватит мудрости, ты сможешь научиться чему-то подобному".
– Чему? – недоумевала тогда еще маленькая Гаота. – Летать? Или пищать и слышать собственное эхо? И разве я слепая? Или я собираюсь куда-то в темноту? Я не хочу в темноту!
– Никакой темноты! – весело начинала щекотать ее мать. – Полетов тоже, к сожалению, не обещаю! Пищать, правда, можно сколько угодно. Нет, Гао. Я просто предлагаю тебе еще одну игру. Мы же с тобой учились чуть-чуть магии?
– Мама!.. – шептала Гаота. – Но ведь это же секрет?
– Конечно, секрет, – улыбалась мама. – Но ведь палец, который порезала твоя сестра, больше не болит? Разве тебе не понравилась эта игра?
– Понравилась, – соглашалась Гаота. – Но у меня от нее потом болела голова!
– Ну, случается и такое, – вздыхала мать. – Но это ведь уже не совсем игра? Или ты не рада, что палец твоей сестры зажил через несколько минут после пореза?
– Рада, – пожимала маленькими плечами Гаота. – Но мне кажется, что все, чему ты меня учишь, потом оказывается уже не совсем игрой…
– Вот, – показывала мать через открытый полог возка на сельских мальчишек, которые сражались палками в пыли. – То, что они делают, это игра и ничего больше. Посмотри. Их палки даже обмотаны тряпьем, чтобы они не покалечились. Но пройдет лет десять, и эти мальчишки станут воинами. И тогда окажется, что их игра действительно была не только игрой.
– Но они не летают и не пищат! – засмеялась Гаота.
– А ты соедини пальцы вот так, – показала дочери мать. – Да. Указательный с указательным… и так – все. Найди каждому пару. А теперь слепи колечко. Нет, не пальцами, а как я тебя учила. Да. Невидимое колечко у тебя в руках. Вот. По линиям указательных и больших пальцев. Пока так, потом тебе вовсе не потребуется соединять пальцы, чтобы слепить что-нибудь. Все это можно сделать в голове.
– Ну, – недоуменно надула губы Гаота, – слепила. Только оно у меня получилось горячим, и мне даже чуть-чуть больно. Что с ним делать?
– Хорошо, – мать протянула перед собой руки, растопырила пальцы. – Умница. Я мучилась с этим не один год, а не слепила ничего хотя бы на сотую часть похожего на вот это твое кольцо. Подними его. Подтолкни вверх. А дальше только смотри. Я сделаю это один раз, а потом уже будешь делать ты.
И Гаота толкнула вверх лиловое кольцо, которое напоминало клуб дыма, выпущенный изо рта жрецом Храма Присутствия на воскурении утренней жертвы солнцу. Она уже понимала, что никто кроме нее и, быть может, матери не видит это кольцо. Она и сама переставала его видеть, отвлекаясь на что-то. Мать поймала живую петельку, подхватила ее на ладонь и вдруг резко шлепнула по запястью другой ладонью. И кольцо полетело в стороны, как круги на воде от брошенного камня.
– Но тебе не обязательно хлопать, – прошептала мать. – Смотри за кольцом. Ты должна научиться отправлять их в стороны так же легко, как легко смеешься, когда я тебя щекочу.
– Зачем мне это? – надула губы Гаота, хотя ей и в самом деле понравилась эта забава. Разбегающееся колечко словно вспыхивало, минуя людей, лошадей, птиц, еще что-то.
– Когда ты не сможешь увидеть что-то глазами, увидишь вот так, – объяснила мать. – Ни камень, ни металл, ни земля, ни вода не смогут остановить твоей ворожбы. Только кто-то, кто сильнее тебя. Ты не рассмотришь его, но будешь знать, что он есть.
– Подожди! – зашептала испуганно Гаота. – Но если я не рассмотрю его, значит, он рассмотрит меня!
– А вот о том, как сделать, чтобы он тебя не рассмотрел, мы поговорим завтра, – засмеялась мать.
Сейчас Гаота точно так же держала пальцы. Нет. Она положила ладони на колени и вылепила даже не колечко, а мутный белесый шарик, который повис между ее запястий сверкающим коконом и который, она была уверена, не видит никто хотя бы потому, что его не видела даже Гаота. Она просто представляла его таким. Сейчас с ним можно было сделать все; к примеру – поймать ладонью и поселить в любом пальце до того мгновения, когда он ей понадобится. Отправить куда угодно, может быть, даже учинить какую-нибудь забаву. Или сделать то, чему учила ее мать.
– Давай, – прошептала Гаота, хотя и этого говорить ей было не нужно, и шар начал надуваться. Нет, это ей даже нравилось. Никаких усилий не требовалось для этой забавы, она даже могла и в самом деле запускать шары друг за другом как волны, позволяя разбегаться им не только в стороны, но и вверх и вниз. Но теперь, среди четырнадцати почти сверстников и неподвижной Пайсины, она ограничилась одним шаром, который, вздуваясь невидимым пузырем, собирался поглотить сначала войлочный круг, потом весь зал, а потом и всю крепость, включая и все четыре предела и изрядную часть скал вокруг. Насколько долго Гаота могла его отслеживать? Она не думала об этом; когда забавлялась этим в Аршли, то легко осязала весь город. Чувствовала вспыхивающие искрами амулеты и обереги. Вздрагивала от черных пятен мерзавцев. Радовалась светлым ноткам детей и добрых людей. Ловила настороженность колдунов и еще кого-то, кто изо всех сил пытался остаться незамеченным. Даже удивлялась, как ее прикосновение, куда как более легкое, чем порыв теплого ветра, могло быть замечено. Удивлялась и в следующий раз делала это еще более легко и неприметно. Вот и теперь никто из ее соучеников не почувствовал границу шара, зато сама Гаота ощутила каждого, и если не угадала, в чем его талант, то уж во всяком случае могла отыскать ключ к его тайне. Так же, как и к тайне Пайсины, которая шевельнулась, приоткрыла глаза и стала окидывать взглядом одного за другим своих учеников, словно пытаясь угадать, кто из них посмел навести ворожбу на своего наставника. Гаота плотнее закрыла глаза, стала еще легче, еще тоньше, и только когда граница ее шара миновала Пайсину, выдохнула. Ей не удалось разобрать, что за вихрь бушевал внутри наставницы, поскольку та умела закрываться, и закрылась мгновенно, едва почувствовала внимание к себе, но она определила причину боли, которая не давала успокоиться ране на предплечье Пайсины. Рука была словно оплетена паутиной, которая скрывалась в плоти. Паутина была как будто живой. Она дышала, и боль, которая возникала от этого дыхания, не отпускала Пайсину ни на секунду. Весь этот месяц, который Пайсина вихрем металась по Стеблям, она испытывала страшную, ноющую боль. И пять или шесть попыток снять эту боль только усиливали ее, поскольку висели багровыми сгустками на этой паутине, утяжеляя ее.
"Магия, – подумала Гаота. – Там, откуда она пришла, ее пытались остановить. Отсюда и раны от оружия, которые почти все залечены, и эта царапина на предплечье, которая была нанесена чем-то с применением магии. И эта боль сводит ее с ума. Хотя сейчас она молчит не потому, что ей больно, а потому что наблюдает за учениками. Так надо, только смотреть. Держать паузу. Соблюдать тишину. Так надо. Но если не избавить ее от боли, она сломается. В ней еще много прочности, но она все равно сломается. Потому что сердце паутины не в руке, а в сердце наставницы. Там серый, едва приметный комок, который заряжается от биения, который питается током крови, который изгибается и трясется, потому что кто-то далекий пытается через этот комок разглядеть что-то за пеленой, скрывающей Стебли от постороннего взора".
Шар уже давно разлетелся в стороны, и Гаота могла бы пересчитать всех обитателей Приюта и угадать еще не раскрытые гроты и ходы, но сейчас все это было пустяком. Она слепила еще один шар, более плотный и более темный. Раскрутила его до мутного смерча. Отправила в сторону, в дальний угол. Подвела к окнам, поймала порыв прохладного ветерка и вместе с ним опустила его в сердце Пайсины. Наставница вздрогнула и согнулась, как будто сердце было вырвано из ее груди, но оно билось ровно. Да и сам невидимой шарик, который Гаота как будто перебирала пальцами, стараясь не обжечься о него, уже висел у Пайсины над плечом и, сминая исторгнутую, скулящую и скребущую когтями ворожбу, вращался, вытягивая из отравленной руки паутину.
Пятнадцать учеников просидели на войлоке почти час, когда наконец Пайсина поднялась и сказала то, что Гаота и ожидала от нее услышать:
– Первое наставление закончено. Точнее, второе. Первое было тогда, когда вы помогали привести в порядок этот зал. Этот наш общий дом. Сегодня было второе. Я смотрела, как вы умеете ждать. Думать. Терпеть. Слушать. Смотреть. Скучать.
Она улыбнулась и обратила взор на каждого, словно пересчитывала подопечных или знакомилась с собственными учениками.
– На сегодня все, но завтра мы встретимся ранним утром. Я тут посмотрела: в Стеблях не так много места, но коридор стражи, который соединяет три башни, – длинный и широкий. Мы вполне можем пробежать по нему, потом спуститься на второй ярус, выбежать на площадь, сделать небольшой круг по молодому лесу Орианта, о чем я с ним уже договорилась, и вернуться через коридор стражи сюда. Все вместе составит почти две лиги. Не так уж и мало для маленькой крепости в скалах. Здесь мы будем устраивать по утрам разминку, потом омывать себя и отправляться на завтрак. Вторая наша встреча будет через час после обеда. И длиться будет каждый день по два часа. Вечером же…
Пятнадцать учеников начали переглядываться если не в отчаянии, то с тоской.
– Вечером же, – продолжила Пайсина, – я буду ждать тех, кто захочет действительно стать воином или кем-нибудь еще, а не жертвой разбойника, черного колдуна, оборотня или еще какой-то мерзости.
– То есть всех, – грустно заключил воспитанник Флич.
– Увидим, – кивнула Пайсина. – На сегодня – всё.
Она остановила Гаоту у выхода из зала, взяла ее за плечо, прищурилась.
– Ты ничего не хочешь мне рассказать?
– Зачем? – пожала плечами Гаота, не зная, что ей делать: сдерживать тошноту, рвущуюся наружу, или продолжать удерживать в руках за спиной непомерно тяжелый и раскаленный шар.
– Что ж, – Пайсина явно была озадачена. – Твое немногословие похвально. Но я все же надеюсь как-нибудь поговорить с тобой. Обычными словами, а не утонченной ворожбой. Людям иногда нужны просто слова. Ты понимаешь?
– Да, – стиснула зубы Гаота.
– Тогда пока всё, – шагнула к выходу из зала Пайсина, но остановилась и, обернувшись, добавила: – Юайс сказал, что у тебя есть меч. Настоящий меч. Особенный меч. Меч твоей матери. Иди к Гантанасу и скажи, что я велела отдать его тебе. Меч должен быть с хозяином всегда. Он должен привыкать к тебе. Ты должна привыкать к нему. И уж точно всегда быть готова к чему угодно.
– Я поняла… – прошептала Гаота.
– Вот и славно, – кивнула Пайсина и прошептала чуть слышно: – Спасибо!..
– Спасибо, – прошептала Гаота, когда Пайсина исчезла, и отпустила шар, метнула его в стену, тут же сунув обожженные пальцы в рот. Шар попал в кованый держатель для светильника, раскалил его и излил каплями металла на пол. Тошноту тоже не удалось сдержать.
Глава 19
Крафти
– Откуда это? – в недоумении смотрел на Калафа Буил.
На деревянном полу дома сэгата под войлоком был вычерчен странный рисунок. Несколько окружностей сплетались в диковинный цветок, который разворачивал лепестки в разные стороны заостренными стрелками, их жала шевелились и подрагивали.
– А я откуда знаю? – морщился Калаф. – Я в гости к Даиру не напрашивался. Он твоим другом был, Буил, а не моим. Вы тут с ним пропускали по кубку одисского в конце недели. Меня не угощали!
– Подожди, Калаф, – повысил голос Юайс, который шаг за шагом обходил комнатушку, пока не остановился в дальнем углу. – Ты права, Гаота. Рисунок единственный. Скажи, Калаф. Если не ты – кто мог зайти в этот дом без Даира? Не после его смерти, а до.
– Так… – задумался Калаф. – Братья по храму – они вернуться должны со дня на день, но… Без Даира – нет. А так-то, просители иногда бывали у Даира. Он был хорошим сэгатом. На всякую просьбу откликался.
– На ночь запирал дом? – спросил Юайс.
– Обязательно, – громыхнул щеколдой Буил. – Мне случалось заглядывать к нему поздно, но никогда я не заставал дверь открытой. А уж в последние три года, как появились эти строители…
– Хорошо, – вернулся к входной двери Юайс. – Но ведь кто-то оставил эту пакость?
– Что с ней теперь делать? – спросил Буил. – Стирать? Боязно как-то. Шевелится. Что за дрянь такая?
– Это порча, – вздохнул Юайс. – И я очень боюсь, что таких рисунков в городе немало.
– Я могу увидеть все, – прошептала Гаота.
– Не вздумай, – покачал головой Юайс. – Сиди тихо и незаметно. Твоим усилиям еще придет срок.
– Может, выпилить кусок пола да сжечь? – предложил Калаф. – И войлок можно обрезать. А то и вовсе заменить. Распустить его на куски для малых келий?
– Бесполезно, – не согласился Юайс. – Еще предложи выпилить кусок площади, на которую падает солнечный луч. Его-то ты не выпилишь? Порчу можно только снять.
– Я могу попробовать, – подала голос Гаота.
– Тсс, – погрозил ей пальцем Юайс. – Не время для проб. Ошибки недопустимы. Я тоже мог бы попробовать, но третья проверка мне тоже ни к чему… Эх, если бы я не стал трогать Цая – может быть, не было бы и проверок… Ладно, сейчас Глума привезет мастера. Надеюсь, он поможет. Пока главное – выяснить, кто это мог сделать.
– Дверь всегда на замке, на окнах – ставни! – начал загибать пальцы Калаф. – Выпить, правда, Даир любил, но вот только с Буилом…
– Он меру знал, – проворчал Буил. – Я уж упасть готов был порой, а он всегда посмеивался только. Вытаскивал меня за шиворот на свежий воздух, встряхивал да отдавал стражникам, чтобы до дома доставили. И всякий раз недопитое передавал с ними же, мне на опохмел! А здесь – ни единой склянки с вином. Ни полной, ни пустой!
– Он болел? – спросила Гаота.
– Он сгорел! – повысил голос Буил.
– Подожди, – выпрямился Юайс. – Он недужил в последний месяц?
– Так, чтобы без памяти валяться, нет, – махнул рукой Буил. – Это ж надо войлок задрать, чертить и разлиновывать? Или как?
– Или как, – кивнул Юайс. – Эта погань не выведена ни краской, ни углем. Она посажена. Семечко обронено, вот из него эта картинка и выросла. Тут и минуты хватит. Бросил, пропел заклинание – и все, дело пошло. Дальше – сама дойдет. Главное, чтобы сырости не было да люди ходили, ими она питается. Болью их. Так что только под крышей и только там, где ходят люди.
– Спину у него схватывало, – наморщил лоб Буил. – Ну так я привел к нему лекаря одного. Так он один не оставался… Трое нас было. Бросили одеяло на пол. Уложили Даира. Лекарь намял ему спину. Да, пропел что-то. Ну так спина-то и прошла!
– Что за лекарь? – спросил Юайс.
– Так у Транка остановился, – пожал плечами Буил. – Как его… Толстяк… Из Тэра. Бляха еще у него здоровенная и острая. Корп!
– Ну вот, – пробормотал Юайс. – Все начинает сходиться. Корп… Единственный лекарь. Ходит по всему городу. Буил, во-первых, отправляй стражу к Транку. Только разговоров не заводи с этим Корпом. Единственный способ его взять, не убив, – ударить сзади по голове. Не мне тебя учить, но если что – лучше убить. Для очистки совести советую заглянуть в любой из домов, где этот лекарь старался в Граброке. Заглянуть да поднять или войлок, или ковер, или сдвинуть топчан… Увидишь похожее, вопросов не останется, думаю. Ну а потом… Потом весь город придется перевернуть. Эту погань надо вычищать.
– Как вычищать? – скривился Буил.
– Кто тут собрался вычищать? – раздался за спиной Буила знакомый голос, и, ведомый под руку Глумой, в домик Даира вошел, пошатываясь, Крафти. Под мышкой у него была зажата лопата. Увидев Юайса, старик прижал ладонь с сердцу, затем поклонился Буилу, улыбнулся Гаоте, скривился Калафу, замер, разглядывая рисунок.
– Задержались, – вздохнула Глума. – Единственному колдуну в Граброке потребовались перчатки, прошитые серебряной ниткой.
– К сожалению, в Граброке он не единственный, – заметил Юайс.
– Это точно, – поморщился Крафти, натягивая на руки явно женские перчатки. – А ты как хотела, красавица? Или думаешь – я свою жизнь на медный грош обменяю? Чую, что таких цветков расцвело в Граброке за сотню…
– Что ж ты их раньше не разглядел? – сплюнул Буил.
– Ты не плюйся, – посоветовал стражнику Крафти. – Лучше готовь палец. Мне капля крови будет нужна. На каждый цветок по капле. Твой город, если ты еще не понял, весь в крови вымазан, Буил. Тут и самый зоркий может обмануться. А уж старик-то… Ладно. Жаровня еще нужна, горящая. Можно старую, потом все одно выбросить придется. И вот… – старик неожиданно ловко сшиб с рукояти лопату, – вот таких деревяшек на каждый цветок по одной. Причем не с плетня какого-нибудь, а из рук. Чтобы захватана была. Грабли, мотыга, лопата, коса – все одно. Главное, чтобы захватана и не смоляного дерева. Не хвойная, значит. Ясно? Калаф, чего застыл-то? Вот жаровня, быстро разжигай пламя!
– Делать-то что будешь? – прошептал Буил, доставая из‑за пояса нож. – Давай уж, а то пора мне. Будут тебе и лопаты, и все остальное…
– Делать… – проворчал Крафти, рассматривая собственные руки в сверкающих перчатках. – Считать буду. Если бургомистр мне ничего не заплатит, плакать не стану. А вот если бросит за каждый такой цветок по серебряному, то прослежусь.
– Буду кланяться за тебя, Крафти, – пообещал Буил, рассекая кожу на ладони.
– Запоминай, парень, – покосился на Юайса Крафти. – Надеюсь, правда, не пригодится тебе это…
Колдун поймал на конец деревяшки каплю крови Буила, тяжело опустился на колени и, выставив вперед подрагивающие руки, провел палкой в двух ладонях над рисунком. Гаота замерла. Лепестки рисунка, которые колыхались, как паутина на слабом ветру, замерли, а потом медленно потянулись за деревяшкой.