– Так эта, как ее… – поморщился трактирщик. – Назвалась как-то. Уже и не помню. Баба. Вот ведь редкость бабу встретить в дороге без провожатого, а тут сразу две. Охотница, что словно демон в котто, и эта… как же ее… И ведь пешком пришла. Монашка вроде, но без диска и без колеса на груди.
– В черном платье? – нахмурился Юайс. – Два платка. Черный поверх белого. Повязаны наглухо, вокруг горла. Так ведь?
– Точно! – обрадовался трактирщик. – А к ней-то какой интерес?
– Никакого, – раздраженно вмешался Клокс. – Нехрамовая паломница, мало их, но еще попадаются. Невестами Нэйфа они прозываются. Нищета. Эта, выходит, побогаче других, коли у тебя остановилась. Одно слово – дура. Если она, конечно, не на дракона пришла посмотреть…
– Да выкиньте это из головы, – махнул слуховой трубкой трактирщик и заковылял прочь.
– Я так и думал, – похлопал себя по животу Дойтен, когда трактирщик скрылся за лестницей. – Откуда бы он мог взяться, дракон? Это ж не пичужка какая. Если он где-то и уцелел, то пока летел бы в наши края, не остался бы незамеченным. Какая-то тут есть обманка. Их же уже тысячу лет как перебили? Или нет?
– Будь готов ко всему, – пробормотал Клокс, взглянув на ружье усмирителя. – Перебили не перебили, а чтобы без сюрпризов.
– Без сюрпризов у нас не бывает, – зевнул Дойтен. – Я‑то уж всегда готов, не сомневайся. Только мы тут на неделю, не меньше. Явление, топором его по загривку… Этого нам лишь не хватало…
– Кто присылал весть о драконе? – спросил Юайс, насторожившись, потому как спящий за столом путник поднял голову, обнаружив длинные обвислые усы и куцую бородку на бледном лице, и как будто прислушивался к чему-то.
– Голубятню держит местный сэгат, – ответил судья. – Тот самый, у которого что-то с коровой. Даиром его зовут. Жмот он или не жмот, но с него завтра мы и начнем. С голубями, правда, его помощник управляется, Калаф, но это не важно. Ты к Даиру пойдешь, Юайс.
– Почему я? – спросил защитник.
– Ты его не знаешь, – объяснил Клокс. – А я послушаю сначала тебя, а потом уж и его. К тому же, если в Граброке герцог, мне уж точно следует прийти да поклониться ему. И с новым бургомистром переговорить, без этого нельзя. А ты… занимайся, если такой зоркий. Да не забудь мантию накинуть. На себя и на эту… Гаоту.
– Работай, защитник, – ухмыльнулся Дойтен. – И молись, чтобы не было тут никакого дракона. А уж если и будет…
Слова Дойтена прервались оглушительным ревом и как будто утробным рычаньем. Звук был приглушенным и донесся из‑за стены трактира, с той стороны, откуда вошли в него путники, но заставил вскочить не только Юайса и всех его спутников, а и вежливого едока в зеленом котто. Спящий бледнолицый усач уже и так стоял на ногах. Через несколько минут все они вместе с трактирщиком и его сыновьями, с обнаженными мечами, факелами и кольями наперевес стояли под вновь зарядившим дождем у охранной будки, в которой еще недавно храпел Цай. Стражник, лежа в грязи, еще дергался и вращал безумными глазами, но его минуты истекали. Горло бедняги было разодрано, а от одной из ног не осталось даже обрубка, хотя руки и пытались найти опору, хватались за Дойтена, за руки Юайса, за угол будки.
– Веревку! Тряпки! Он обезумел! – начал было орать удерживающий голову стражника Дойтен, но Юайс, который присел, положив руки на грудь умирающему, крикнул усмирителю в лицо:
– Нет!
– Что "нет"?! – закричал в ответ Дойтен.
– Не нужно ничего, – отчеканил Юайс, который и сам сравнялся бледностью с побелевшим стражником. – Не умирает, он уже мертв. Посмотри на его горло. И четверти этой раны хватило бы, чтобы убить человека. Я уж не говорю о ноге… Вот только крови мало почему-то…
– Мертв? – отскочил в сторону Дойтен. – Как это – мертв?
– Вот так… – прошептал в тишине Юайс.
Лишенный ноги стражник, едва Дойтен отошел от него, ухватился рукой за угол будки, перевернулся и пополз к воротам в ограде. Растерзанная шея его подломилась, и голова повисла на остатках плоти где-то под грудью.
– Нэйф благословенный! – в ужасе завыл трактирщик.
– Как это прекратить? – пролепетал Дойтен.
– Сейчас, – сказал Юайс. – Держите факел над ним.
Дойтен подхватил факел у одного из сыновей трактирщика, что застыли столбами за спиной собственного папаши, а Юайс вытянул из ножен странный, чуть изогнутый меч с длинной рукоятью. Погладил вспыхивающее серебром лезвие, рассек край собственной ладони, смочил острие кровью и, подойдя к почти доползшему до ворот Цаю, прошептал что-то и вонзил меч ему под лопатку, тут же отойдя на пару шагов. Причудливая рукоять задрожала, на спине стражника проступило алое пятно, которое медленно втянуло в себя огненные щупальца, переползло на меч, мгновенно нагрело его, заставив зашипеть плоть вокруг клинка, и угасло на рукояти. Цай обратился в бездыханное тело тут же, едва свечение покинуло его тело.
– Вот так, – проговорил в наступившей тишине Юайс, прихватывая рукоять меча рукавом котто и выдергивая его из тела. – Не своей волей этот мертвец пытался ползти. Думаю, что всем видевшим это лучше пока помалкивать.
– Всем ясно? – рявкнул побледневший Дойтен.
Ответом было молчание. Свидетели словно окаменели.
– Юайс! – спросил Клокс, который потерял где-то валенец и теперь пытался приладить вторую ногу, уже вымазанную в глине, в половинную обувку. – Когда ты успел надеть сапоги?
– Сразу же, – ответил Юайс, убирая меч в ножны. – Почему этот стражник спал за пределами города?
– А кто его знает? – ежась от холода и от испуга, подал прерывающийся голос один из сыновей трактирщика, чернявый подросток. – Вроде он раньше и сидел в ней. Это что, магия была?
– Бургомистр сказал, что будка больше не нужна, тем более что на ночь все ворота запираются, в город можно войти только по тракту, – добавил второй, белобрысый, как и его отец. – Может быть, Цая ноги сами в нее привели?
– Не помню, чтобы он мог ходить, нажравшись, – буркнул Дойтен. – Однако ползти без ноги, да еще мертвяком, смог. Интересно только – куда.
– Известно куда, – пролепетал трактирщик, – в мертвецкую. Они все туда… приходили. Говорят…
– А ну-ка, – попросил Юайс Дойтена, – толкни-ка ворота.
Дойтен обернулся, поднял факел, шагнул к воротам и толкнул створки. Они со скрипом разошлись. За воротами во тьме, почти без единого огонька, лежал город.
– Запираются, говоришь? – посмотрел на светловолосого сына трактирщика Юайс.
– Уважаемый! – повернулся судья к усачу, который вместе с седовласым едоком собрался возвращаться на постоялый двор. – У тебя есть комната?
– Есть, – буркнул усатый. – Там же, где и у вашего почтения. По соседству. Под самым коньком моя каморка. Но какой я "уважаемый"? Бас мое имя. Травник я. По осени в этих краях селяне целебной ягодой торгуют. Если что, к вашим услугам.
– А чего ж ты, Бас, спал за столом? – не понял судья.
– Слух тонкий, – объяснил травник. – Дождь по крыше шумит, заснуть не дает.
– Услышал, что ли, пакость эту? – спросил судья.
– Услышал, – кивнул травник. – Он ведь сначала загрыз бедолагу, потом только зарычал.
– Причем бедолага даже не пикнул, – заметил Юайс и нашел взглядом Гаоту, которая замерла тенью в двух шагах от судьи. – Ты как?
– Испугалась… – прошелестела она. – Очень…
– А чем воняет от него, Бас? – поинтересовался судья. – Знакомое что-то? Усы-то тебе нюхать не мешают?
– Они у меня как у кота, – проговорил Бас. – Дрянью от бедолаги пахнет. С десяти шагов чую. Насчет ворожбы не скажу, но поверх вина с сонной травой влита в него смесь из мускуса, горелого жира и пьяного меда. Да еще сапоги обмазаны свиным дерьмом.
– Это что за питье такое? – удивился судья.
– Это не питье, – пробормотал Юайс. – У егерей это так и называется – дрянь.
– Дрянь? – не понял судья.
– Дрянь, – развел руками травник и двинулся обратно в трактир.
– Дрянь, – кивнул седовласый в котто, вздохнул и тоже пошел прочь. Юайс смотрел им вслед так, словно видел в темноте. Сыновья трактирщика остались с отцом.
– Жена у Цая – стерва, – буркнул трактирщик, выколачивая дрожащей рукой воду из трубки. – От нее он в этой будке прятался. Я его частенько тут видел. Она била муженька. За дело, конечно, за пьянство, но уж лучше б била и дальше…
– Ну и где эти егеря? – поинтересовался Дойтен. – Магия, конечно, по нашей части, с этим еще разбираться и разбираться, но зверь-то – их? Ушел с добычей. Большой зверь и сильный. Ногу вырвал. Не откусил, а вырвал. Не, это не волк…
– Медведь? – спросил Клокс.
– Может быть, – пожал плечами Дойтен. – Топтать надо было меньше. Но когти вроде есть. Вот, на будке в том числе.
– Транк. – Клокс посмотрел на трактирщика, который переминался с ноги на ногу. – Давай-ка, старина, под крышу, да держи дверь открытой. Мы скоро. И пошли кого-нибудь к городской страже. Только не в одиночку. Неужто и в самом деле… Дрянь, раздери меня на части… И найдите там по дороге мою обувку!
Из‑за частокола из города донесся пронзительный и заунывный звук снокского рожка.
– Это из замка, – обернулся чернявый сын трактирщика. – Как герцог прибыл, каждую ночь отмечают. Полночь!
– Разума можно лишиться под такие песни, – поежился Дойтен. – Повеселее у них ничего не было?
– Дай-ка.
Клокс забрал у Дойтена факел и, забыв о том, что он в одном валенце, подошел к будке. Морщась от запаха растерзанной плоти, судья поднес факел к ободранному углу будки.
– Кажется, и это наша работа, – сплюнул Дойтен. – Удружил ты нам, Цай, нечего сказать. Плакал мой долг. Но к вдове сходить придется… хотя что толку? Оборотень, скорее всего. Слышал я об этой дряни. Приманка оборотня. Причем дикого.
– Или медведь, – не согласился Клокс.
– Медведь в эту пору уже в лежку собирается, – буркнул Дойтен. – Вряд ли. Оборотень, скорее. Только откуда он взялся? Тем более вблизи тракта? Сколько уж лет ничего похожего…
– Оттуда же, откуда и дракон, – прошептал Клокс и посмотрел на Юайса, который вновь присел возле тела. – Что скажешь, бывший егерь? Делить магию и зверя или все из одного русла?
– Да что там говорить? – махнул рукой Дойтен. – Идти к бургомистру и готовить большую охоту. Загонять надо зверя, кто бы он ни был! Тем более егеря здесь… Вот ведь… Не зря моя лошадка задрожала от его воя.
– Юайс! – снова окликнул защитника Клокс.
– Ничего пока не скажу, – выпрямился Юайс. – Но жаль, что я не подошел к стражнику, когда мы подъезжали к городу. Могло оказаться, что он уже был мертв или едва жив.
– Мертв? – выпучил глаза Клокс. – Да он тут храпака давал!
– И полз без ноги и с переломанной шеей, – кивнул Юайс. – Тебя не удивляет, что крови мало? Что на руках следы пут? К тому же у него рана на руке под рукавом. Зашита грубо, через край суровой ниткой. Кажется, кровь из него выпустили едва ли не всю. Причем не так давно. Так что был кто-то еще кроме зверя. И вряд ли он охотился на оборотня… Подозрительно. Кажется, я начинаю понимать Брайдема. Роуту тут не место. Все ушли? Давай, Гао. Помнишь наставления? Где зверь? Куда ушел?
Девчонка, которая замерла тенью в стороне, расправила плечи, скинула на плечи капюшон, оказавшись юной черноволосой красавицей, задрала подбородок и, закрыв глаза, подставила лицо под капли дождя. Клокс поднял факел еще выше, шагнул к ней, вглядываясь в тонкие черты. Мокрые волосы спутались у нее на щеках. Как и Юайс, она была в сапогах.
– В город, – дрожащим голосом ответила, не открывая глаз, Гаота. – Зверь ушел в город. Большой зверь.
– Как ушел? – поморщился, поднял грязную ногу Клокс. – И ворота за собой прикрыл?
– Не знаю, – прошептала Гаота. – Большой зверь… Но не самый опасный.
– А кто самый опасный? – не понял Клокс.
– Много, – пробормотала Гао. – Не вижу пока. Но много. Очень опасны. Весь город опасен. И будет еще опаснее. Я чувствую…
– Это все? – вновь обратился в цаплю, стоящую на одной ноге, Клокс.
– Нет, – мотнула головой девчонка, открыла глаза и прошептала: – Голова разрывается на части. Болит. Колдовство. В городе – колдовство. Но завтра будет солнце!
Глава 2
Гаота
Жизнь юной мисканки поделилась на две части три с половиной года назад. Едва не оборвалась вовсе. Ей только что исполнилось десять, отец – странствующий лекарь – преуспевал, потому как не только был знатоком трав, но и, по мнению многих, имел способность видеть всякого недужного бедолагу едва ли не насквозь, а значит, полезно совмещал в себе и травника и знахаря. Мать была счастлива рядом с отцом и тремя дочерьми, готовясь разродиться четвертым ребенком. Возок поскрипывал новыми колесами, да и пара лошадок была молода и резва. К тому же копились понемногу монеты, и до исполнения мечты о покупке домика у моря где-нибудь в Аршли, а то и на окраине Ашара оставалось всего лишь года три или четыре странствий. Тем более что слава удачливого лекаря неизменно обгоняла его возок. Она не изменила ему и весной одна тысяча двести семьдесят седьмого года в маленьком королевстве Нечи, которое служило затычкой между вершинами гор Черной Гряды и волнами моря Ти. Там, за крепостными стенами и земляными валами Нечи, начинались просторы Айлы, Дамхара, Фьюла и всего дикого и опасного. Там вечно клубилось что-то неизвестное и страшное. Оттуда то и дело выплескивались разбойные орды и стаи всевозможной мерзости. И хотя воины Нечи, слывшие едва ли не самыми суровыми воинами Арданы, отражали все набеги и нападения, даже мелкие стычки множили раненых и увечных. Так что лекарь, и уж тем более хороший лекарь, всегда мог рассчитывать на то, что его умения будут востребованы в Нечи. Так выходило всегда, и точно так же вышло и в тот раз.
Отец едва успел миновать городские ворота, как гонец самого короля развернул лекаря к замку, где нашлось применение не только его талантам, но и стараниям юной Гаоты, которую мать приводила к мужу всякий раз, когда хитрая хворь ускользала даже от зоркого взгляда лекаря. Гаота, считавшаяся озорницей и среди озорных сестер, старалась не прыснуть со смеху, напяливала на лицо самую серьезную гримасу из тех, что были у нее в запасе, надувала губы и безошибочно указывала, что на самом деле болит у какого-нибудь вельможи или, к примеру, обычного конюха, и какие важные, но невидимые снаружи части тела задела попавшая в доблестного стражника подлая диргская стрела. Отец со всем вниманием прислушивался к советам дочери, задавал ей уточняющие вопросы, затем обращался к снадобьям и травам, применял их так, как должно, и добивался в трудах неизменной удачи, тем более что его дочь была слишком юна и неопытна, чтобы скрывать горе, если кто-то из недужных оказывался действительно безнадежен. Слезы выкатывались из ее глаз и лились безостановочно, несмотря на всю ее веселость. Изредка, если надежда на исцеление еще теплилась и слезы стояли в глазах дочери, но не бежали по ее щекам, отец призывал мать Гаоты, которая вместе с ней накладывала на больного руки и, как она говорила, вытаскивала несчастного на белый свет. Лоб матери в таких случаях покрывался бисером пота, а Гаота опять надувала губы и с трудом сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху, потому как ладоням ее было щекотно, и ей казалось, что она могла бы вытащить и тех больных, которые и она сама, и ее отец определяли как безнадежных, но только в том случае, если бы была сильнее в тысячу раз и во столько же раз больше, потому как всякий раз обрушивать в бездну немощи, туда, где у больного уже не было ни здоровья, ни силы, а иногда уже и самой жизни, приходилось саму себя. А что обрушивать, если в ней самой было меньше трех локтей роста и ее ручки и ножки казались так тонки, что не переламывались, как смеялись ее старшие сестры, только благодаря ее редкому везению?
Так или иначе, но в последний день лекарских трудов в замке Нечи, когда отец уже собирался перебираться на посад или в слободы, незнакомые люди принесли еще одного больного. Дело было поздним вечером, почти ночью, и отцу пришлось разбудить Гаоту. Она увидела удивительно худого человека с обожженными руками и грудью и впервые испугалась. Но страшными были не раны, к которым она успела привыкнуть, и даже не то, что, как почувствовала Гаота, у несчастного не только обуглилась кожа, но и основательно пропеклись внутренности. И не то, что человек, который находился уже не на пороге смерти, а далеко за ним, все еще был жив. А то, что он все знал. Он видел себя изнутри так же, как видела других больных Гаота. Он знал, что почти мертв, что уже давно должен был умереть, но не умирал. Держался неизвестно как и неизвестно чем, не терял сознания, но было видно, что и его силам наступает предел.
– Замолчи, – прошептал он чуть слышно отцу Гаоты, который попытался расспросить несчастного о причинах столь ужасного ожога, и добавил: – Зови жену, вот эту девчонку, еще есть дети? Всех зови. Пусть делают, что могут. Вот она, – он шевельнул обожженной ладонью, показал на Гаоту, – знает. А ты только давай питье. Я уже мертв, лекарь. Будешь лечить меня, когда оживу. А это можно сделать только через ту силу, которую в твою семью принесла твоя жена. Старайся, не пожалеешь.
Они прибежали все. Гаота, две ее сестры, мать. По требованию больного положили руки прямо на спекшееся мясо на его груди и начали вытаскивать несчастного из бездны, в которую он погружался с каждым мигом все глубже и глубже. Точнее, вытаскивать стала Гаота, а сестры только смотрели на нее и лишь попискивали чуть слышно, потому как глаза их начинали туманиться, а причин этого тумана они понять не могли. Гаоте тоже было несладко. Она не ощущала ни боли, ни усталости, но чувствовала, как из ее ладоней во что-то – то горячее, то ледяное – уходит она сама. Потом, когда все вокруг начало становиться мглистым и туманным, когда обе ее сестры заснули от изнеможения и свалились на пол, когда уже мать схватила Гаоту за плечи, помогая дочери удержаться на краю бессилия, и отец, который мог так немного в сравнении с собственной дочерью, тоже положил ладони на ее руки, и даже как будто маленький брат Гаоты в животе матери влил свою крохотную силу в затыкание разверзшейся под пальцами бездны, больной вывалился из небытия на эту сторону жизни и заснул. Гаота отняла ладони от его груди и обнаружила под пальцами два пятна здоровой кожи. Обнаружила – и свалилась без чувств.
Он появился через три дня, но пришел опять поздним вечером. Нашел возок лекаря на городской площади Нечи, вызвал отца, опираясь на обитый медью посох из черного дерева и поглядывая на Гаоту, которая играла с сестрами в камешки тут же в пяти шагах, поговорил с ним. На незнакомце был черный балахон служителя Храма Присутствия, и медный диск на его груди подтверждал эту службу. Когда он ушел, мать спросила: чего хотел этот человек? И заплатил ли он за то, что его вернули к жизни?
Отец, который сжимал в руке оставленный незнакомцем тугой кошель, дал знак семье забираться в возок. Там он высыпал содержимое кошеля на пол. Зазвенели, покатились золотые монеты. Заискрился черной цепью небольшой зеркальный диск. Мать упала на колени, накрыла богатство ладонями, подняла наполнившиеся слезами глаза:
– Это за исцеление?