– Не только, – мотнул головой отец. – Только половина этого. Вторая половина – задаток за год службы в Тэре при Храме Присутствия. Если мы туда прибудем через месяц да покажем этот диск, то будем лекарствовать среди священной братии и вельмож Тэра и каждый последующий месяц будем получать столько же монет. И уже через год у нас будет достаточно средств для того, чтобы не только купить домик у моря, но и выдать замуж всех троих дочерей.
– И меня? – удивилась Гаота.
– Не сразу, – успокоил ее отец. – Ты еще маленькая.
– Нет, – качнулась, отчего-то схватившись за живот, мать. – Нельзя соглашаться. Так не бывает. Нельзя. Слишком много денег.
– Хорошо, – побледнел отец. – Завтра он придет, и я отдам ему половину монет. И мы продолжим делать то, что делаем. Хотя могли бы прожить год в тепле, под крышей, не утруждаясь сверх меры. Он сказал, что работы будет меньше, чем здесь. И уж таких случаев, как с ним, вовсе не должно случаться. Тэр далек от границ Арданы. Ни западных колдунов, ни диргов, ни имни там нет. Или почти нет.
– Мама! Мама! – вожделенно заныли сестры Гаоты.
– Почему так дорого? – растерла по щекам слезы мать. – Если бы сумма была меньше хотя бы в четыре раза, я бы обрадовалась так, как не радовалась никогда! Но это слишком много, слишком!
– Вот, она, – кивнул на Гаоту отец. – Она сделала чудо, даже не понимая этого. А чудеса стоят денег. И иногда, как ты понимаешь, их платят. Не думаю, что от удачи следует отказываться.
Они не отказались. Выехали через день из Нечи, ушли дальше к востоку, добрались по настоянию матери до Аршли и уже оттуда двинулись на север к Тэру. Если уж и преодолевать полторы тысячи лиг навстречу выпавшей удаче, то по обжитому тракту, где часты дозоры и сёла тянутся одно за другим, а не вдоль опасных гор Черной Гряды. Через неделю после Аршли, когда возок по пустынному можжевеловому плоскогорью выкатывал к южной границе Глиняных увалов, в сердце которых раскинул торговые площади самый большой рынок Арданы – Тарб, Гаоте показалось, что то ли звон, то ли унылое пение раздается из сундука.
– Ты что-то слышишь? – спросила ее мать с тревогой.
– Да, – кивнула Гаота, и мать бросилась к сундуку, вытащила из него шкатулку и выдернула, тут же отбросив его на пол возка, зеркальный диск. Он был горячим.
– Что там? – побледнев, спросила Гаоту мать.
Дочь наклонилась над зеркалом и сквозь клубящийся в нем туман разглядела того самого храмовника. Он как будто стоял на высокой башне, раскинув в стороны руки, и раскачивался. И то ли из его уст, то ли от этого движения рождался неприятный, невыносимый звук, как будто в придорожном трактире оставленный без присмотра ребенок ведет пальцем по кривому стеклу. Но очень громко, очень.
– Что там? – обернулся с облучка отец.
– Смерть, – прошептала мать. – Какая же я дура… Тот, кого мы спасли от смерти, призывает тех, кому он обещал то золото, что дал нам.
– Что ты говоришь? – сунулся в возок отец, но диск вдруг потемнел, стал черным, вслед за ним почернела цепь, а секундой позже и то и другое осыпалось пеплом.
– Черный Круг, – вымолвила побледневшими губами мать.
– Что это значит? – не понял отец.
– Гони лошадей!.. – прошипела мать сквозь стиснутые зубы. – Его зов был услышан!
– Чей? – не понял отец.
– Быстро! – закричала мать таким голосом, что отец тут же бросился к лошадям и уже не поднимался с облучка, заставляя возок нестись вперед как можно быстрее.
– Вот, – протянула мать старшим дочерям ножи. – Не отдавайте свою жизнь просто так.
Те сидели с вытаращенными глазами, не говоря ни слова.
– А мне? – прошептала Гаота.
– Тебе не нужно, – сказала мать. – Не делай ничего. Останешься жива. А там – смотри сама. Дальше уже будет только твоя жизнь.
– Может быть, обойдется? – прошептала одна из дочерей.
– Может быть, – пожала плечами мать. – Если их будет немного.
– Сколько "немного"? – подала голос другая.
– Полдюжины, – был ответ. – Если больше, уповайте на Вседержателя и на удачу.
Они замолчали, и Гаота, которая смотрела на бледные профили матери и сестер, вдруг поняла, что ее сестры стали взрослыми. В один миг остатки детства слетели с их лиц и обнажили то, что следовало разглядеть давно. Две девчонки, которые, в отличие от Гаоты, всегда считались копиями отца, теперь были неотличимы от матери. Они собирались сражаться.
Гаота перевела взгляд на трясущийся от гонки полог и замерла. Напротив нее сидел незнакомец. Но не тот, которого она излечила, на свою голову. Другой. Может быть, он даже и не сидел, а стоял, но она видела только лицо, голову, на уровне своего взгляда. И это лицо словно начало оживать после того, как Гаота заметила его. Сначала оно было просто лицом уставшего, изможденного человека, потом черты его стали меняться, становиться резче. Растворилась короткая седина на черепе, и сам череп стал больше и покрылся желтоватой кожей. Провалились глаза и раздались в стороны скулы. Выпятился подбородок, а между растянувшимися в улыбке тонкими губами шевельнулось серое острие языка.
– В глаза, – зашелестело невыносимо в ушах Гаоты. – В глаза мне смотри, тварь!
– Нет, – вымолвила Гаота и зажмурилась изо всех сил.
– Собаки! – закричала сестра, поднимая тент и спугивая морок. – Мы спасены? Но я не вижу охотников!..
– Это волки! – закричал отец, подгоняя лошадей.
– Хуже, – прошептала мать и вытащила из сундука то ли большой узкий нож, то ли меч, который не походил на обычное оружие стражников, уж больно несуразно длинной у него была рукоять. – И их больше десятка.
Сестры побледнели.
– Что значит – хуже? – спросила Гаота, вглядываясь в тени, мелькающие против солнца среди зеленых кустов в сотне шагов к западу. Да, для собак они были слишком крупны, но никакой угрозы не ощущалось от их быстрого бега. Конечно, если не считать угрозой смыкающийся на макушке холод от их вида.
– Не волки, – отрезала мать.
Вскоре дорога пошла в гору.
– Дозор! – кричал отец, размахивая кнутом. – Дозор должен быть перед холмом! Я уже вижу вышку!
Мать выбралась из-под тента и встала рядом с отцом, замерла, словно была с раскачивающимся возком одним целым, и не произнесла уже ни слова. Ни когда вглядывалась в торчащую над кустами вышку, ни когда стало ясно, что дозора ни на ней, ни возле нее – нет. Вместо него всюду валялись клочья истерзанных тел.
– Прости, – произнес отец, посмотрев на мать, и в этот миг не-волки напали.
Гаота не помнила, что в точности происходило в последние мгновения той ее жизни. Что-то провалилось в трясину ужаса, что-то было скрыто от нее тентом, во всяком случае, пока он не был сорван, и она вдруг увидела, что повозка неподвижна, ни лошадей, ни отца, ни сестер – нет, а у основания дозорной башни кружится вихрь тел, в котором мелькают звериные загривки, оскаленные пасти и сверкает узкий, чуть изогнутый меч. Потом все распалось на мгновения. В одно из них какой-то голый мускулистый человек копался в сундуках повозки, набивая мешки. В другое – двое таких же голых людей связывали Гаоте руки и ноги. В третье она успела разглядеть истерзанных лошадей, изломанные, разодранные на части трупы отца, сестер и как будто руку матери с зажатым в ней мечом. Рука была оторвана, хотя и лежала на груде из нескольких звериных туш.
Один из голых людей взял этот меч, с некоторым усилием расцепил мертвые пальцы, отбросил обрывок руки в сторону, подошел к Гаоте и, прошипев: "Двенадцать братьев и сестер пали из‑за тебя, мерзкая маола! Двенадцать!" – почти ткнул ей его в лицо. Наверное, не ткнул, потому что и это мгновение не было последним.
Потом как будто случился сон, в котором она лежала на спине огромного зверя и еще четыре зверя с закрепленными на спинах мешками бежали рядом. И горы на западе в просветах леса становились все ближе, а сам лес – все темнее и гуще, и это видение оставалось сном вплоть до того мгновения, когда из зарослей орешника полетели стрелы и не-волки кубарем полетели в лесной овраг, где им тоже не нашлось спасения. Последний, который нес Гаоту, будучи уже пронзенным стрелой, повернулся к девчонке, чтобы разорвать вынужденную наездницу, но не успел. Сверкнув над ее головой, узкий меч снес башку зверю. А потом она разглядела за светлыми прядями странные голубые глаза и услышала голос, который сказал ей:
– Живая. Странно. Или тебя кто-то очень любит, или слишком сильно ненавидит.
– Некому любить… – прохрипела она чуть слышно и провалилась в темноту.
Теперь же этот самый голос звучал у нее над самым ухом и повторял:
– Гаота. Вставай. Пора идти в город. А нам еще нужно обязательно размяться и перекусить. За окном солнце, как ты и обещала.
Их было трое. Юайс, Глума и Колан. Светловолосый воин, который двигался словно скользящая по речными струям рыба. Прекрасная охотница, напоминающая вылепленную из мышц упругую статуэтку. Невысокий, улыбчивый крепыш. Они вытряхнули добычу не-волков и, выбрав то, что могло, по их мнению, пригодиться освобожденной пленнице, снарядили ей мешок. Гаоте казалось, что ее сон продолжается, хотя бы потому, что эти трое вроде бы не произносили ни слова, и даже те слова, которые вымолвил при ее освобождении Юайс, остались единственными. Они двигались вокруг нее как тени, и странным образом именно это и успокаивало ее, потому как не могло быть настоящим. Она ехала на лошади впереди Глумы, придерживая на поясе меч матери, который так же молча нацепил на нее Юайс, спала, как и ее спутники, на травяной постели или лапнике, получала время от времени в руки миску с каким-нибудь варевом, почему-то собирала валежник для костра. С ней обращались как с равной, и она даже начинала чувствовать себя равной, хотя бы потому, что научилась понимать спутников без слов. Но ее новая жизнь все еще не началась. Она по-прежнему словно спала, и даже как будто смотрела на саму себя со стороны и удивлялась, что она все еще может ходить, ехать на лошади, разговаривать сама с собой, готовить еду, спать – после всего того, что с нею случилось. Иногда ей казалось, что они уходят от преследования, несколько раз ее спутникам приходилось схватываться с какими-то тварями, но она уже не видела этих схваток, только догадывалась. Всякий раз с ней оставался Колан и ждал, когда все закончится, едва заметно досадуя, что он вынужден исполнять роль охранника.
В конце того ужасного лета, хотя ужасным-то все-таки был самый конец весны, отряд охотников добрался до полуразрушенной крепости в горах.
– Крона, – назвал ее Юайс, и это было второй раз, когда он заговорил вслух.
Руины древних, покрытых мхами стен едва проглядывали между вцепившихся в скалы горных сосен. Внутри единственной, сохранившейся на половину высоты башни горел костер, возле которого сидели незнакомые Гаоте охотники и еще кто-то, непохожий на охотника. Это был чуть грузноватый мужчина среднего роста. В отличие от охотников, он был одет не в короткий котто, а в длинный плащ, словно осень уже наступила, да и всем своим видом напоминал скорее торговца.
"…или лекаря", – подумала Гаота и почувствовала, что слезы, кажется, скоро отыщут дорогу к ее глазам. Она не слышала, о чем Юайс говорил с этим человеком, но тот, прихрамывая, подошел к ней через час, взял ее за руку и спросил:
– Как тебя зовут?
– Гаота, – удивилась сухому звучанию собственного голоса девчонка.
– А меня зовут Брайдем, – грустно и как-то по-родственному пробормотал человек. – Теперь я отвечаю за тебя.
"Перед кем?" – хотела спросить Гаота, но вопрос так и не прозвучал, или она произнесла его неслышно, потому что вскоре она уже сидела перед этим грузным человеком на его лошади, чтобы более чем за месяц преодолеть другие полторы тысячи лиг и оказаться уже не в Тэре, а в другом месте. Завершить длинный путь, минуя крупные города и села, останавливаясь в деревнях и на хуторах. Переправиться через широкую реку Курсу, которая из‑за тумана на мгновение показалась Гаоте морем. Заглянуть в синие воды Чидского озера, с опаской поплутать между мертвых холмов Рэмхайнской пустоши, чтобы наконец спешиться у врат странной крепости, зажатой между чудных – как будто собранных из шестигранных стержней – отвесных скал, подбираться к которым пришлось по узкой извилистой дороге.
– Рэмхайн, – сказал ее спутник, который, конечно, оказался гораздо разговорчивее охотников, но тоже за всю дорогу вряд ли произнес больше полусотни слов. – Так называются эти горы. Они красные, но не обращай внимания, красными становятся мхи осенью. Летом они были зелеными. А эта крепость называется Стебли. Или, как все чаще, – Приют Окаянных. Она очень древняя. Такая же древняя, как и Крона, где черные егеря передали тебя мне. Но мы потратили двенадцать лет, чтобы привести это место в порядок. Теперь ты будешь здесь жить. Это место для тех, кто хочет обрести надежду.
– Зачем она мне? – спросила Гаота.
– Все так говорят, – пожал плечами Брайдем. – Пошли. Теперь это твой дом.
– Пошли, – кивнула она, но еще не ожила.
Она не ожила и уже внутри крепости, когда впервые в жизни получила крышу над головой и даже отдельную комнату, в которой вместе с ней жили две ее ровесницы. Шевелились безмолвными тенями. Она их едва замечала. Не ожила, когда впервые столкнулась с другими детьми, в первый год в Стеблях их было немного, меньше двух десятков. Не ожила, когда поняла, что ей предстоит прожить в этом доме несколько лет, и эти дети, и несколько наставников, с которыми знакомил ее Брайдем, будут заменять ей отца, мать, сестер и неродившегося брата. Ожила она только тогда, когда вместе с первым снегом в крепости появился новый наставник.
– Он будет заниматься с вами следоведением, правилами охоты, противостоянием и некоторыми другими науками, – объявил Брайдем, после чего пригласил нового наставника в учебную келью. Вот тогда и началась новая жизнь Гаоты. Увидев Юайса, она рванулась с места, обняла охотника и зарыдала.
– В самом деле, солнце! – заметил Юайс, шагая по деревянному тротуару мимо деревянных же заборов, которыми на окраине Граброка ограждался каждый дом.
– А ты разве не чувствовал? – не поняла Гаота, сторонясь, чтобы дать промчаться мимо них белоголовому мальчишке с вытаращенными глазами, и прикрывая рукой короткую мантию с вышитым золотым колесом, которую пришлось надеть по настоянию Юайса.
Походил к концу только первый месяц осени, солнце пригревало, и Граброк неожиданно оказался полным увядающей зелени, которая, умирая, расцвечивала город желтым и красным, застилая листьями раскисшую от глины улицу, стены и крыши домов, но впереди уже блестели камни мостовой, да и деревянные ограды там же обращались каменными, и дома выползали ближе к дороге, поднимаясь на два, а в отдалении даже и на три этажа. А уж за ними, совсем рядом – высилась башня королевского замка, правее ее изгибал древнюю спину узкий каменный мост, за ним темнела низкая стена городской цитадели, а чуть дальше сверкало на солнце золотое колесо на колокольне недостроенного храма.
– Ты в конце года на испытаниях будешь то же самое у наставника спрашивать? – поинтересовался Юайс, прищурившись вслед пробежавшему мальчишке.
– Зависит от наставника, – фыркнула Гаота. – Раньше тебя ведь это не беспокоило?
– Считай, что именно поэтому я и выбрал тебя, – сказал Юайс. – Успеваешь лучше других, пропуск занятий тебе не повредит.
– Только поэтому? – надула губы Гаота.
– Ты долго спала нынешним утром, – заметил Юайс. – Пришлось и разминку сократить, и поесть наскоро, и все равно упущенного времени не возвратишь. Посмотри, народ уже идет по домам. Хозяйки возвращаются с рынка. А у нас еще дел невпроворот. Я уж не говорю, что надо сначала заглянуть в мертвецкую…
– Ну конечно, – вздохнула Гаота. – Как не начать день с чего-нибудь радостного?
– А ведь нам тут придется несладко, – заметил Юайс, пропуская мимо ушей раздраженную ругань бабки, охаживающей хворостиной козу. – Гораздо труднее, чем я предполагал, когда мы только подъезжали к городу. Так что будь осторожна. Но мы должны управиться быстро. Через двадцать дней тут не протолкнешься. Паломников набежит несколько тысяч. Городок-то, конечно, не маленький, но вряд ли больше пары десятков тысяч жителей.
– Ты не ответил, – буркнула Гаота, уступая дорогу дородной горожанке, которая не преминула прошипеть что-то раздраженное. – Три года назад просто молчал. Теперь говоришь, а на самом деле опять молчишь.
Юайс остановился, взглянул в заблестевшие глаза спутницы:
– Не узнаю́ самую озорную воспитанницу Приюта Окаянных. Где твои шуточки и смешки? А я только радоваться начал, что ты вновь стала сама собой.
– Откуда ты знаешь, какая я сама собой? – спросила Гаота. – Ты же меня не видел настоящей.
– Ты теперь настоящая, – сказал Юайс. – А три года назад ты была как открытая рана. К тебе прикасаться было страшно, не то что говорить с тобой.
– А теперь уже можно прикасаться? – Она выпрямилась, даже приподнялась на носках, чтобы хотя бы доставать до груди наставника.
– Если только розгами, – усмехнулся Юайс.
– Мне прямо сейчас заголиться? – с готовностью развернулась Гаота.
– Послушай! – Он положил руку ей на плечо. – Ты можешь относиться ко мне как к отцу, как к старшему брату, как к другу, но для меня ты и в самом деле словно родной человек. Я даже сам не могу понять, как так вышло. И это, признаюсь тебе, мешало мне взять тебя с собой. Брайдем настоял. Сказал, что ты будешь полезнее прочих, потому как здесь следует больше слушать, чем говорить. А ты умеешь слушать. И слышать.
– Не только, – снова надула губы Гаота.
– Надеюсь, твое "не только" не пригодится, – улыбнулся Юайс и двинулся дальше по улице. – Но ты должна понимать, что мы приехали сюда не развлекаться. – Светловолосый вновь стал серьезным. – В городе и в самом деле творится что-то очень гнусное. Та магия, которая заставила мертвого Цая ползти по траве… Я никогда с подобным не сталкивался. И этот дракон – это всего лишь один из листков, опадающих с огромного дерева.
– Драконов нет, – поспешила за наставником Гаота. – Во всяком случае, в пределах Арданы они не появлялись больше тысячи лет. Да и сведения об их появлении в прошлом довольно туманны. Никто не знает точно, драконы ли были с той стороны или наведенное колдовство? Во всяком случае, ни одного сохранившегося скелета дракона нет. Я не пропускала ни одного занятия Роута, особенно когда он наставлял нас в зверологии.