Я могу долго рассказывать о нашем новом доме. Если бы я не возлюбил его всем сердцем, то этот мир превратился бы в изощренную тюрьму без стен и надзирателей.
Ранним утром воздух здесь пахнет снегом и студеной речной водой. После полудня добавляются отчетливые медвяные нотки нагретого солнцем глинозема. Вечером же в дыхании небес ощущается соль молодого моря.
Я помню сделанные аппаратами НАСА фотографии марсианских рассветов и закатов. Теперь тут все изменилось - утренние и вечерние цвета стали такими же, как на Земле, но из-за запыленности атмосферы сумерки тянутся нескончаемо долго, а запад осиян умопомрачительным слоистым заревом, в котором смешаны все оттенки красного.
Подобно земной пустыне, которая преображается после каждого дождя, внезапно разгораясь яркими красками, так оживали и пустоши вокруг хребта Святой Троицы. На гребнях дюн распускались цветы - желтые, бледно-розовые, серо-голубые, тончайшие нити их корней крепились прямо к камням. Тучи песчаной мошки - мельчайших насекомых-однодневок - кружат над пустошью, словно призраки. Наполненные влагой чаши кратеров обжиты коричневыми мхами и трубчатыми серыми лишайниками. В водоемах обитают бесчисленные виды водорослей, мелких моллюсков и проворных существ, похожих на рыб.
Мы установили, что в основе здешней биологии - те же самые белки, благодаря которым существует жизнь на Земле. Несомненно, это был "подчерк" Творца!
Такая близкая родственность внушала оптимизм, поскольку запасы провизии на "Святом Тибальде" таяли, а оранжерея, которая находилась в зоне моей ответственности, девятерых пока прокормить не могла.
Я первый попробовал похлебку из рыбы, выловленной в речушке, чей исток находился на противоположном склоне Сына. Ничего вкуснее я не ел, наверное, всю свою жизнь. Мои братья глядели, как я уплетаю сваренную на костре уху прямо из котелка, и в глазах их читался вопрос, а еще - желание поскорее присоединиться к трапезе. Но они были вынуждены ждать, чтобы удостовериться, что со мной ничего не случится.
Такими были наши первые дни на Марсе. Помимо молитвы и богослужений, мы работали в поте лица. Как только был разбит лагерь, професс определил место под строительство базилики, и мы принялись копать в неподатливом грунте траншею под фундамент. Одновременно мы закладывали объекты нашей будущей инфраструктуры. На вершине Сына мы разместили узконаправленную антенну для связи с Ватиканом, на западном склоне Отца и на восточном Святого Духа каскадами выстроились панели солнечных батарей. Почти сразу начали сборку оранжереи, работа в которой для меня впоследствии стала и ремеслом, и искусством, и призванием.
Так получилось, что мы использовали и простейшие инструменты, вроде молотков и зубил, и самое передовое оборудование, которое когда-либо создавалось по заказу Церкви. Вместе с нами трудились два промышленных 3-D принтера: "Давид" синтезировал лекарства, биодобавки, сложную органику - глюкозу и жиры, которые мы могли употреблять в пищу, а "Голиаф" - строительные смеси, детали и инструменты из различных типов полимеров, пластиковые трубы, элементы строений. В качестве сырья оба принтера могли использовать все, что было под рукой: почву, пыль, грязную воду и все типы органических отходов. Это было очень удобно и даже - богоугодно, поскольку никто не хотел, чтобы прибытие человека на Марс ознаменовалось появлением возле лагеря вонючей помойки.
Здесь мы были сильнее, чем на Земле: каждый мог поднять значительный вес, не прибегая к помощи механизмов. Мой горб больше меня не тяготил, я наконец мог держать голову ровно и даже стал немного выше ростом.
Рук, само собой, не хватало, но никто не сомневался, что с Божьей помощью мы справимся со стоящим перед нами кругом задач. Каждый марсианский сол мы занимались полевыми исследованиями: наблюдением, снятием показаний с различных приборов, сбором биологических образцов, проб воды и почв. Мы работали в лабораториях и мастерских лагеря. Мы занимались заготовкой глины, которой было вдоволь в предгорьях, или камня: как мягкого, вроде туфа или пемзы, так и твердых гранитов и порфиров. Мы трудились над закладкой фундамента храма. Впрочем, оранжерея на постоянной основе была закреплена за мной, как "Святой Тибальд" - за братом Михаилом, а биолаборатория и лазарет - за братом Яковом.
Мы изготавливали кирпичи для храма по примитивной технологии, известной еще в Древнем Риме, одновременно, для заготовки блоков из гранита, мы использовали электропилы с алмазными дисками, о которых строители прошлого не могли даже мечтать.
Чего нам действительно недоставало, так это вдоволь электрического кабеля и изделий из металлов. Мы мечтали о литейном цехе или хотя бы о самой простой кузнице, но пока мы не могли самостоятельно добывать руду и заниматься ее переработкой. Единственным источником металла был "Святой Тибальд", но в его конструкции в основном использовались сплавы, не поддающиеся обработке на доступном нам уровне. Словно опарыши, выедающие внутренности мертвой черепахе, мы потихоньку разбирали корабль изнутри, оставляя нетронутым лишь корпус и двигатели. И я не раз видел на лице брата Михаила грусть, ведь для него то, что нам приходилось делать с космическим скитальцем, было сродни каннибализму.
Професс Габриель вышел на связь с главной курией Общества Иисуса и доложил генералу Джованни Пикколомини об успехах экспедиции. Генерал передал, что Верховный понтифик требует отчет с подтверждением или опровержением сверхъестественной сути преображения Марса. "Нам предстоит еще очень много работы, - ответил професс. - Даже находясь на месте события, мы и на одну миллионную не приблизились к пониманию происходящих здесь процессов. Но одно не подлежит сомнению: Марс сегодня наполнен светом созидания, и мы с братьями как никогда сильно ощущаем близость Всевышнего". Чуть позднее нам были переданы слова Папы. "Sic auxilium vobis Deus!" - лаконично сказал Святейший.
Я находил истинную отраду в работе с растениями. Моими подопечными были шпинат, соя, лук-порей, вьющаяся клубника, немного болгарского перца. Но настоящими любимцами почему-то стали помидоры, хотя на Земле я не замечал к ним особой привязанности - ни гастрономической, ни душевной. Я дал имя каждому кусту, и всякий раз, находясь в оранжерее, я разговаривал с ними, словно с верными друзьями. Господь свидетель, как я радовался, когда пересаженная в подготовленный грунт рассада прижилась и когда на кустах появились первые цветочные кисти. Как подрастающие дети, помидоры поглощали все больше и больше моего внимания: Франческе требовалось удалить лишние побеги-пасынки, Анджею - лишние завязи, Луи нужно было переформировать стебель, а толстуху Эстер подвязать к каркасу оранжереи, поскольку ни один "напечатанный" "Голиафом" пластиковый кол не выдерживал ее веса… Я называл помидорушек по именам, я нежно пожимал им руки-ветви, я с наслаждением вдыхал терпкий томатный запах. Однажды за этим занятием меня застал брат Томаш: он заглянул в оранжерею, чтобы согласовать мой запрос на использование "Голиафа" для синтеза очередной партии химических удобрений. С тех пор меня стали величать "брат Овощ". Даже сам професс время от времени обращался ко мне "Франциск Помидорушек". Я принимал эти колкости со смирением и полуулыбкой на устах, мне грешно было жаловаться на судьбу, ведь Господь наш Иисус Христос и его ученики в свое время подвергались гораздо большим гонениям и насмешкам.
Время от времени кто-нибудь из братьев заходил в оранжерею, чтобы просто посидеть на пластиковом табурете в окружении зелени и подышать запахом удобренной почвы и листвы, навевающим воспоминания о Земле. Чаще всего гости появлялись в вечерний час, когда густой, словно янтарная смола, закатный свет до краев наполнял прозрачную полусферу оранжереи. Я не удивлялся, если братья вдруг начинали откровенный монолог, обращенный равно как ко мне, так и к моим зеленым друзьям.
Брат Аллоизий был старше любого из нас, кроме того, он являлся самым опытным действующим экзорцистом ордена. Специализация Аллоизия наложила печать на его облик. Этот монах обладал не самой приятной привычкой глядеть долгим немигающим взглядом в одну точку, и очень часто эта точка располагалась между глаз у кого-нибудь из нас. Серая борода Аллоизия достигала середины груди, и, наверное, из-за ее тяжести нижняя губа экзорциста всегда была оттопыренной, приоткрывая тем самым неровные коричневые зубы.
- Бедный брат Овощ… - однажды произнес он, глядя, как я старательно поливаю помидорушки. - Путешествие далось тебе воистину непросто. Твое состояние вызывает беспокойство у професса и у меня…
Я продолжал заниматься своим делом. Если Аллоизию есть что сказать - пусть произнесет свою речь. Кому, как не ему, известно, что всякое праздное слово - это тень, которую отбрасывает грех.
- Твоя голова - словно книга, в которой перемешались абзацы, - продолжил экзорцист. - Ты так трепетно обращаешься с кустами на грядках, ты так мило беседуешь с ними, будто ты - волхв или друид. Не произошла ли в твоей душе подмена понятий? Не сотворил ли ты себе идола? Не стал ли этот парник для тебя храмом? Вот что тревожит меня сейчас, брат Овощ… - Аллоизий потер обвисшую губу загрубевшей от работы на стройке ладонью. - Ну-ка, прочти Credo!
Стоя коленями на сырой земле среди бархатистых листьев томатов, я послушно зашептал: "Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae…"
Мне показалось, будто я слышу перезвон китайских колокольчиков. Это были голоса помидорушек: они молились вместе со мной! От осознания этого факта на моем лице сама собой появилась улыбка. Запах томатов в ту минуту был для меня слаще, чем аромат ладана и миро, а шелест листвы так же брал за душу, как и звуки органа в соборе Св. Петра в Ватикане.
Брат Аллоизий тоже опустился на колени и самозабвенно продолжил вместе со мной и помидорушками: "Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum…"
Возможно, моя голова действительно была не совсем здорова. Помню, как на двадцать первый сол я помогал брату Маттео - смуглому и курчавобородому мастеру на все руки - с трубопроводом, по которому в лагерь должна была пойти вода. Погода стояла необычайно теплая, над черными камнями поднимался пар, и густая дымка стелилась вдоль склона Сына.
У нас имелся аккумулятор, подключенный к нему паяльник, набор муфт, связка пластиковых труб трехметровой длины. Дело было нехитрое: нагреваем паяльником, а затем вставляем конец трубы в муфту, потом - еще одну муфту, потом - следующую трубу, и так далее, постепенно подтягивая нитку к лагерю.
Мерно клубящаяся мгла отрезала нас от остального мира, заглушила все звуки… и, когда внезапно раздался детский плач, от неожиданности я повел трубой, которую Маттео как раз собирался приладить к очередному соединению. Труба встала криво и тут же намертво припаялась к муфте. Маттео поднял на меня полный укора взгляд.
- Слышишь? - спросил я, глядя на темные контуры размытых мглой валунов и скал. - Будто ребенок плачет… Младенец!
- Не слышу я ничего, - сердито буркнул Маттео, ведь он действительно был слегка глуховат. - Если ты продолжишь считать ворон, то мы провозимся до вечерни! Подай труборез, раззява! За твоей спиной лежит!
Я покачал головой, а потом поднялся и пошел по шуршащему щебню и чавкающим влажным мхам к скалам.
- Дурень горбатый! - бросил мне вслед брат Маттео. - Нет здесь никаких детей! И быть не может! Лишь бы не работать!
Само собой, я не ожидал найти среди этих первобытных камней малыша. Я никогда не был настолько наивным, насколько, надо полагать, обо мне думали остальные братья. В тот момент я был уверен, что звук, похожий на детский плач, издает какое-нибудь до сих пор неизвестное нам животное или же птица. Вообще, животный мир пустошей, окружавших хребет Святой Троицы, был изучен донельзя плохо. Мне очень хотелось сделать открытие, чтобы порадовать професса, биолога Якова да и остальных. Поэтому я шел туда, откуда, как мне казалось, донесся плач, а за моей спиной монотонно ворчал Маттео.
Внезапно туман уплотнился, и мне явилась женщина с младенцем на руках. На женщине была просторная риза из развевающейся ткани, широкий омофор прикрывал ее пречистое чело…
Раскрыв от изумления рот, я сделал еще один шаг вперед и тут же потерял опору под ногами. Я рухнул на спину и поехал по склону, словно отрок по ледяной горке. Рядом грохотали осыпающиеся камни; моя ряса трещала по швам, а вместе с ней трещали и ребра, истонченные за два года, проведенные в невесомости.
Я упал в раскисшую глину. Шумно упал, с криком и громким шлепком. От удара у меня перехватило дыхание, а вопль застрял в глотке. Я лежал на дне ямы, в которой мы добывали сырье для кирпичей, и глядел в затянутое мглистой поволокой небо. Высоко светило солнце, его лучи золотили верхнюю границу тумана. Неровные края ямы показались мне глазницей, а стоящее надо мной солнце - пылающим зраком; я смотрел в этот глаз, а он прожигал в ответ меня.
Когда Господь вернул способность дышать, я сразу же зашептал молитву Деве Марии. Я не стал распространяться о видении, посетившем меня на склоне, поскольку посчитал, что мои братья еще не готовы услышать такие откровения. К тому же вряд ли увиденное мною действительно было свято: я уверен, что истинная Дева Мария не позволила бы слуге Господнему сорваться со скалы.
Я услышал испуганный голос Маттео:
- Франциск! Франциск! Ты живой, брат?
Помню, как на исходе сорок шестого сола в оранжерею наведался професс Габриель. Он задал мне несколько необязательных вопросов, потом сел на табурет у входа и произнес глубокомысленным тоном: "Господь наш знает толк в терраформировании…"
Я оторвал взгляд от мохнатого стебля толстухи Эстер и повернулся к руководителю миссии. Закатное сияние отражалось от обширной лысины Габриеля, из-за чего казалось, будто его голова окружена кровавым нимбом. Я счел это дурным предзнаменованием.
В юности Габриель пострадал во время Брюссельского теракта, хирурги спасли ему лицо, о былых ранах теперь напоминали лишь неровные шрамы на обвислых щеках и массивном подбородке. Волосы не росли на некогда поврежденных участках кожи, поэтому борода професса всегда выглядела клочковато и неопрятно.
Професс хмурился и играл желваками. Он тоже пришел поговорить о том, что тяготило душу. Оранжерея превратилась в некое подобие неформальной исповедальни; и брат Аллоизий в определенной мере был прав, высказывая подозрение, что это место стало моим храмом, но ответственность в том лежала не на мне одном, но на всех нас.
- Ты знаешь, Помидорушек, - обратился ко мне Габриель, - что мой отец был видным физиком и работал на БАКе? Он столь истово искал опровержение сотворения Вселенной по воле Божьей, что я, руководствуясь духом подросткового противоречия, выбрал путь служения Христу. Ведь всякое действие рождает противодействие, ну, ты в курсе, Помидорушек. В свое время я изучал физику, словно солдат, который зубрит язык противника лишь для того, чтобы допрашивать пленных. Сейчас передо мной стоит задача удостовериться, действительно ли на Марсе случилось чудо. Для этого я должен усомниться в факте чуда и проверить иные гипотезы научными методами. Сейчас я - мой отец. Знаешь, это так странно и тревожно. Как будто время мне отомстило.
Габриель замолчал, подняв взгляд в прозрачный свод. На стекле лежали отсветы догорающего дня. Я опустился на плоский марсианский камень, оставленный для красоты у края дорожки, и приготовился слушать дальше.
- Говорят, что способность истинно верующих видеть ангелов и слышать голоса святых объясняется феноменом измененного сознания, - вновь заговорил професс. - Я также знаком с основными положениями квантовой физики. На квантовом уровне реальность определяется наблюдателем. И на квантовом уровне существует все и сразу - Бог, Акт Творения, Большой Взрыв, пришельцы, ангелы, безжизненный космос, Стивен Хокинг - олимпийский чемпион. Мы как будто заняты перетягиванием каната, и тот, кто победит, реализует свой сценарий квантового мира в мире классической физики. И сейчас я выступаю на противоположной стороне, Помидорушек. Сильна ли моя вера? Не пора ли принять чудо априори, свернуть исследования и перебросить все силы на строительство храма? Как ты думаешь, брат?
Внезапно професс потемнел лицом, схватился за грудь и зашелся мучительным кашлем. Я вскочил на ноги, одним движением переместился к столу, на котором во вместительной пластиковой бутыли грелась вода для полива. Пока я искал, а затем наполнял пластиковый стакан, професс успел прокашляться. Он шумно прочистил горло, сплюнул на грядку и в недоумении уставился на свой плевок. Ком мокроты был коричнево-красным, словно кусок несвежего сырого мяса.
- Domine miserere… - пробормотал Габриель обескураженно. - Только этого не хватало!
- Монсеньор! - встревожился я. - Что с вами?
- Понятия не имею, - ответил он. - В груди саднит, я думал - простуда.
- Нужно, чтобы брат Яков вас осмотрел. Сейчас же, - сказал я.
Я сопроводил професса в лазарет, который был расположен в гулком матовом куполе с тонкими стенами. Все материалы для его строительства "напечатал" "Голиаф". Я вызвал брата Якова - тот молился в своей келье на борту "Святого Тибальда".
- Жан Батист тоже жаловался на кашель, - поделился Яков. - Я и сам неважно себя чувствую.
- Что-то инфекционное? - еще сильнее заволновался руководитель миссии.
- Я вскоре выясню, монсеньор, - пообещал Яков, прижимая головку стетоскопа к волосатой груди Габриеля.
- Похоже, Господь приготовил для нас испытания, - заметил я.
- Ступай-ка лучше к своим кустам и помоги им опылиться, - бросил мне Яков.
Он обнаружил, что професс болен эмфиземой легких в начальной стадии. Прописал ему отдых, дыхательную гимнастику, кислородотерапию и какие-то особые препараты-ингибиторы, которые "Давид", до сего момента не производивший ничего сложнее порошкового вина для причастий, с натугой синтезировал больше суток.
Красноватый цвет мокроты был обусловлен не кровью, как мы все опасались, а вездесущей марсианской пылью. Мельчайшая взвесь, по консистенции похожая на дым, попадала в бронхи и альвеолы, приводила к обызвествлению и появлению инородных тканей. Увы, но с этим ничего нельзя было поделать. Яков пророчил на наши головы хронические силикозы, бронхиты, эмфиземы, возможно - даже рак. Судя по его угрюмой мине, жизнь на Марсе не обещала быть очень долгой и простой.
У меня появились симптомы позднее, чем у остальных братьев. Это была одышка, упадок сил, субфебрильная температура, а затем - кашель-кашель-кашель… сводящий с ума, вызывающий головную боль, провоцирующий бессонницу и доводящий едва ли не до рвоты. Я не мог прочесть даже "Pater noster", чтобы не заперхать, брызгая во все стороны красной слизью.
Можно было встать посреди лагеря в разгар дня и по кашлю определить, кто и где находится.
"Голиаф" напечатал для нас грубую ткань, и теперь каждый монах таскал с собой по отрезу, чтобы не пачкать плевками палубу корабля и полы в постройках лагеря. Тряпки с застиранными багровыми пятнами сушились на бельевых веревках внутри оранжереи, добавляя своим видом одухотворенному зеленому царству мирской прозаичности.