– Знаешь, Том, в первом же своем рейсе я понял, что единственный способ вынести пребывание в космосе – это выбрать какой-то предмет и изучить его. Обычно я записывался перед полетом на какие-нибудь заочные курсы. Но на этой посудине находится самый великолепный набор по-настоящему ярких умов, какие ты когда-либо встретишь. И если ты этим не воспользуешься, то ты просто идиот. Возьми вот, например, кулинарный курс мамочки О’Тул – ну где еще ты встретишь выпускника "Кордон блю", который желал бы научить тебя своему высокому искусству совершенно бесплатно? Я тебя спрашиваю, где?
Я возразил дяде, что мне, пожалуй, никогда не понадобится это вот высокое кулинарное искусство.
– А какое это имеет отношение к делу? Учение – совсем не средство достижения цели, оно само и есть цель. Ты вот глянь на дядюшку Альфа, он же бегает счастливый, как мальчишка с новой рогаткой. В любом случае, если ты не запишешься на какой-нибудь серьезный курс, старина Деверо найдет, чем тебя занять, хоть заклепки считать заставит. Почему, ты думаешь, капитан именно его назначил главой педагогического совета?
– Как-то не задумывался.
– А ты задумайся. В космосе самая большая опасность – клаустрофобия. Тебя надолго запирают в крошечном пространстве, и снаружи нет ничего, кроме очень-очень разреженного вакуума. Ни уличных фонарей, ни кегельбанов. А внутри все время одни и те же физиономии, и потихоньку ты начинаешь их ненавидеть. Ну так что же делает умный капитан? Умный капитан старается сделать так, чтобы у тебя было нечто интересующее тебя и занимающее твое время – а уж наш-то капитан умнейший, какого только можно сыскать, иначе его бы не взяли в этот рейс.
Тут я начал понимать, что очень многое на "Льюисе и Кларке" было организовано с одной целью – чтобы мы оставались здоровыми и в более-менее хорошем настроении. Не только курсы, многое другое тоже. Например, наша многочисленность – почти две сотни. Дядя Стив рассказывал мне, что как корабль "Элси" обошелся бы командой человек в десять: капитан, три офицера управления, три механика, связист, фермер и кок. Да что там, и это можно было бы урезать до пяти: два офицера управления (один из них командует кораблем), двое, присматривающих за двигателями, и фермер-кок.
Зачем тогда две сотни?
Во-первых, потому, что для них есть место. "Элси" и остальные корабли были переделаны из огромных грузовиков, использовавшихся Фондом для поставки припасов с Земли на Плутон и руды с Плутона на Землю. Во-вторых, нужен большой научный персонал для исследования планет, которые мы надеялись найти. В-третьих, некоторые из нас были запасными частями, как, например, резервный капитан Уркхардт, ну и я сам. Кто-то из нас умрет, кто-то погибнет, а корабль должен лететь дальше.
Но самое главное, как я теперь понял, – это то, что небольшая изолированная социальная группа не может быть стабильной. Это даже описано математически с эмпирическими формулами и символами для явлений и понятий вроде "латерального давления", "обменной валентности" и "экзогамной разгрузки". (Эта последняя штука обозначает всего лишь то, что молодые ребята из маленьких поселков женятся обычно где-нибудь на стороне.)
Или взгляните на это таким образом: предположим, у вас имеется одноместный космический корабль, способный путешествовать в одиночку несколько лет. На нем может лететь только человек, уже съехавший с катушек определенным образом, – в противном случае он вскоре съедет в другую сторону и начнет вырывать приборы из пульта управления. Пусть это будет двухместный корабль: даже если вы посадите на него пару, влюбленную друг в друга не меньше, чем Ромео и Джульетта, к концу рейса в Джульетте проснутся инстинкты "черной вдовы".
Трое – ничем не лучше, даже хуже, особенно если двое объединятся против одного. Куда безопаснее большие числа. Даже из каких-то двух сотен людей можно составить ровно девятнадцать тысяч девятьсот вариантов пар друзей или врагов; как видите, возможности общения очень резко вырастают с увеличением численности. В большой группе больше шансов найти друзей и больше способов избежать людей, которые вам не нравятся. А это ужасно важно на борту корабля.
Наряду с курсами по выбору у нас были и обязательные, называвшиеся "корабельное обучение", – наш капитан считал, что каждый обязан научиться хотя бы одной корабельной специальности помимо своей основной. Я отстоял две вахты внизу, в демпфирующей камере, после чего старший механик Роч изложил в письменной форме свое мнение касательно того, что из меня никогда не получится двигательщик по причине врожденного отсутствия способностей к ядерной физике. По правде говоря, я сильно нервничал, находясь рядом с ядерной энергетической установкой и осознавая, что в нескольких футах от меня пылает сорвавшийся с цепи ад.
Но и фермер из меня получился не лучше. Я провел две недели на этой фабрике кислорода, и единственное, что я там сделал правильно, – это покормил цыплят. Когда меня поймали на том, что я не в ту сторону перекрестно опыляю какие-то кабачки (растения эти были особой гордостью миссис О’Тул), она отпустила меня с фермы – скорее в печали, чем в гневе.
– Том, – сказала она, – ты хоть что-нибудь умеешь делать хорошо?
Я обдумал этот вопрос.
– Ну, я умею мыть посуду… а когда-то я выращивал хомяков.
Тогда она отослала меня в исследовательский отдел, где я стал мыть колбы в химической лаборатории и кормить подопытных животных. Колбы были небьющиеся. К электронному микроскопу меня близко не подпускали. Это было даже неплохо – меня могли услать и в прачечную.
Из 19 900 комбинаций, возможных на борту "Элси", мы с Дасти Родсом как раз и являлись одной из плохих. Я не стал записываться на курсы живописи, так как эти курсы вел он; этот мелкий прыщ и вправду был отличным художником. Я в этом разбираюсь, я и сам рисую вполне прилично и хотел бы посещать эти курсы. Что еще хуже, у него был просто оскорбительно высокий ай-кью, гений-плюс, намного выше моего. Поэтому в спорах он крутил мной как хотел. Помимо этого, в быту у него были манеры свиньи, а в общении повадки скунса – малосимпатичное сочетание, с какой стороны ни посмотри.
Слова "пожалуйста" и "спасибо" в его словаре отсутствовали напрочь. Он никогда не прибирал свою постель, если только над его душой не стоял кто-нибудь из начальства, и я часто, войдя в каюту, заставал его на своей постели, где он мял и пачкал покрывало. Он никогда не вешал одежду в шкаф, всегда оставлял умывальник после себя грязным, а самое лучшее его настроение выражалось в полном молчании.
К тому же он редко принимал душ. На борту корабля это уголовное преступление.
Сперва я был с ним вежлив, потом стал на него орать, потом даже стал ему угрожать. В конце концов я сказал ему, что следующая же принадлежащая ему вещь, которую я найду на своей койке, прямым ходом отправится в масс-конвертор. В ответ он только глумливо ухмыльнулся, и на следующий же день я обнаружил его фотоаппарат на своей койке, а грязные носки – на подушке.
Носки я швырнул в умывальник, который он оставил наполненным грязной мыльной водой, а аппарат запер в своем шкафу, чтобы он поканючил, пока я ему его верну.
Но Дасти не стал пищать. Вскоре я обнаружил, что аппарата в моем шкафу нет, несмотря на то что шкаф был заперт на наборный замок, который господа Йель и Тауни легкомысленно назвали "невскрываемый". Не было в шкафу и моих чистых рубашек. То есть рубашки были, но они не были чистыми; некто тщательно перепачкал их все до единой.
Раньше я на него не жаловался. Справиться со всем этим стало делом чести: мысль о том, что я не могу справиться с существом вдвое мельче и младше меня, восторга не вызывала.
Однако, глядя на то, во что он превратил мою одежду, я сказал себе: "Томас Пейн, лучше тебе признать свое поражение и попросить помощи – иначе тебе остается только пытаться списать все на непредумышленное убийство".
Но жаловаться мне не пришлось. Меня вызвал капитан; оказывается, Дасти сам пожаловался на меня.
– Бартлетт, этот маленький Родс заявил мне, что вы к нему пристаете. Вы можете объяснить мне ситуацию со своей точки зрения?
Тут я чуть не взорвался, но потом медленно выдохнул и попытался успокоиться, ведь капитан действительно хотел знать ситуацию.
– Я бы этого не сказал, сэр, хотя мы и вправду не ладим.
– Вы его били?
– Э-э-э… я его не бил, сэр. Я несколько раз сдергивал его со своей койки – и не старался при этом быть особенно нежным.
Капитан вздохнул.
– Может, вам стоило его вздуть – конечно, так, чтобы я об этом не знал. Ну ладно, расскажите мне все. И старайтесь рассказывать все откровенно и – поподробнее.
И я рассказал ему. Звучало все это очень мелко, и мне было стыдно. У капитана есть заботы поважнее, чем то, что мне приходилось отдирать от грязи раковину, чтобы иметь возможность умыться самому. Но капитан слушал меня внимательно.
Вместо того чтобы ответить, возможно – сказать, что мне надо бы получше справляться с таким маленьким мальчишкой, капитан заговорил о другом:
– Бартлетт, а вы видели эту иллюстрацию, которую Дасти нарисовал для сегодняшней корабельной газеты?
– Да, сэр. Просто великолепно, – согласился я. Нарисовано там было Сантьяго после землетрясения, случившегося после нашего отлета с Земли.
– Мм… нам приходится допускать у вас, людей с особыми способностями, некоторые отклонения от нормы. Дасти находится здесь потому, что он был единственным телепатом, способным принимать и передавать изображения.
– А это так важно, сэр?
– Может оказаться важным. Это мы узнаем только тогда, когда возникнет такая необходимость. Но это вполне может оказаться критически важным. В противном случае я никогда не допустил бы, чтобы такой избалованный щенок оказался на борту моего корабля. – Он нахмурился. – Однако доктор Деверо не находит у Дасти никакой патологии.
– Ну, я же не говорил ничего про патологию.
– Послушайте меня, пожалуйста. Он говорит, что у мальчика несбалансированная личность. Ум, которому может позавидовать взрослый, в сочетании с сильной задержкой в социальном развитии. Его оценки и отношение к окружающим находятся на уровне пятилетнего, и это в сочетании с великолепными мозгами. Далее доктор Деверо сказал, что он заставит детскую часть личности Дасти вырасти или он вернет свой диплом.
– И? Я хотел сказать: "Да, сэр?"
– И вам надо было его отлупить. Единственное, что не так с этим мальчишкой, – это то, что родителям надо было его пороть, а не восхищаться, какой он умница. – Капитан опять вздохнул. – А теперь придется это делать мне. Доктор Деверо говорит, что я – как раз подходящая личность для создания образа отца.
– Да, сэр.
– Голова у меня раскалывается от этих "да, сэр". Это не корабль, это какой-то чертов детский сад. У вас есть еще какие-то проблемы?
– Нет, сэр.
– Странно. Вот Дасти жаловался еще на то, что штатные связисты называют вас "психами". – Он внимательно посмотрел на меня.
Я не отвечал, мне было как-то неудобно.
– Как бы там ни было, больше они этого делать не будут. Я помню, как однажды один член команды чуть не зарезал другого за то, что тот упорно называл его "лысый". Моя команда будет вести себя как настоящие леди и джентльмены, иначе мне придется кое-кого взять за шкирки и стукнуть лбами. – Он нахмурился. – Я переведу Дасти в помещение напротив моей каюты. Если Дасти отстанет от вас, оставьте и вы его в покое. Если не отстанет… ну что же, сами решайте, что тогда делать, однако не забывайте, что вы сами отвечаете за свои поступки. Но не забывайте и того, что я не хочу, чтобы кто-то из команды превращался в коврик, о который можно вытирать ноги. Это все. До свидания.
Глава 8
Релятивистские отношения
"Элси" был в пути уже неделю, когда было принято решение оперировать Пэта. Пэт сказал только, что они собираются это сделать, и больше на эту тему не распространялся. Он вел себя как человек со стальными нервами, так, как будто он собирается грызть орешки и листать комиксы, пока его будут резать на кусочки. Думаю, он был страшно напуган… я бы на его месте напугался.
Да я бы и мало что понял, выложи он все подробности; я же не нейрохирург или кто-то еще, вытащить занозу – предел моих способностей.
Но это значило, что на некоторое время мы выбываем из вахтенного расписания, поэтому я доложил командору Фрику. Он уже и сам знал об этом из переговоров корабля с ФДП и велел мне исключить себя из вахтенного расписания за сутки до операции, а потом быть готовым к исполнению других поручений в послеоперационный период. Ему было все равно: были другие телепаты, да к тому же мы еще не вышли из пределов радиосвязи с Землей.
Через две недели после старта и за день до того, как Пэта должны были резать, я сидел в своей каюте и принимал важное решение – то ли явиться в центр связи, предложить свои ценные услуги и вынести мусорные корзины или микрофильмировать документы, то ли просто сидеть, где сижу, и ждать, пока меня позовут.
Я только что склонился в пользу последнего, вспомнив совет дяди Стива никогда не высовываться, и начал опускать койку, когда громкоговоритель проорал:
– Специальный связист Т. П. Бартлетт, явиться к релятивисту.
Я поднял свою койку, раздумывая, нет ли в моей каюте "следящего глаза", – все мои попытки опустить койку в рабочие часы кончались одинаково: меня куда-то вызывали. Доктора Бэбкока не было в центре управления, и меня оттуда выгнали, однако я успел там немного оглядеться – в центр управления пускали только тех, кто там работал. Нашел я нашего релятивиста в вычислительном центре, напротив центра связи – в том самом месте, куда я и пошел бы за ним в первую очередь, если бы не желание заглянуть в центр управления.
Я доложил:
– Т. П. Бартлетт, связист десятого разряда, по вашему приказанию явился.
Доктор Бэбкок резко развернулся вместе с креслом и уставился на меня. Это был крупный, ширококостный человек, весь состоявший из рук и ног; он больше смахивал на лесоруба, чем на матфизика. Думаю, это было слегка наигранно: локти на столе, неграмотная речь и все такое. Дядя Стив говорил, что у Бэбкока больше почетных степеней, чем у большинства людей – носок.
Так вот, он уставился на меня, потом рассмеялся.
– И где ж это ты набрался таких липовых военных манер, сынок? Садись. Ты Бартлетт?
Я сел.
– Да, сэр.
– Чего это вы с братцем вышли из вахтенного расписания?
– Понимаете, сэр, мой брат в больнице. Завтра там будут что-то делать с его позвоночником.
– Так почему же ты мне этого не сказал? – (Я не стал отвечать, не видел смысла; я даже не был в его отделе.) – Фрик никогда ничего мне не рассказывает, капитан никогда ничего мне не рассказывает, теперь и ты вот никогда ничего мне не рассказываешь. Мне приходится таскаться на камбуз и собирать сплетни, чтобы хоть немного быть в курсе, что у нас тут происходит. А я собрался завтра с тобой поработать, ты же знаешь об этом? Знаешь?
– Нет, сэр.
– Ясное дело, не знаешь, потому что и я тоже никогда никому ничего не рассказываю. Как можно управлять таким кораблем? Надо было мне остаться в Вене. Это славный город. Когда-нибудь пробовал кофе с пирожными на Ринге? – Ответа он не дожидался. – Как бы там ни было, я собирался завтра работать с тобой и с твоим близнецом. Так что теперь придется сделать это сегодня. Скажи ему, чтобы приготовился.
– А что вы хотите, чтобы он делал, доктор? Его уже увезли в больницу.
– Просто скажи ему, чтобы приготовился. Хочу откалибровать вас двоих, вот что. Измерить ваш индекс ошибки.
– Сэр?
– Просто скажи ему…
Я вызвал Пэта. Мы не разговаривали с ним после завтрака, и я не знал, как он воспримет это предложение.
Но Пэт уже знал.
Хорошо, хорошо, сказал он устало. Они прямо сейчас устанавливают в палате свой прибор. Мама подняла такой шум, что ее пришлось отослать.
Слушай, Пэт, если ты не хочешь этого делать, то, что бы там ни было, я так им и скажу, что ничего не выйдет. Они слишком много хотят.
Да какая разница, ответил он с раздражением. Мне все равно надо каким-то образом провести ближайшие шестнадцать часов. Да и вообще, может получиться, что это последний наш сеанс.
Впервые он не удержался и показал, как все это на него действует. Я торопливо сказал:
Не надо так говорить, Пэт. У тебя все получится. Ты снова будешь ходить. Черт, да ты даже на лыжах кататься сможешь, если захочешь.
Кончай ты с этой ободрительной чушью. Я уже наслушался этого от предков больше чем достаточно. Тошнит просто.
Да ты послушай, Пэт…
Кончай, кончай. Давай лучше займемся тем, чего они от нас хотят.
Ну хорошо. А вслух я сказал:
– Он готов, доктор.
– Полминуты. Запускайте свою камеру, О’Тул. – Доктор Бэбкок нажал что-то на своем столе. – Командор Фрик?
– Да, доктор, – ответил голос Фрика.
– Мы готовы. Вы придете?
– Тут все в порядке, – услышал я ответ своего начальника. – Сейчас идем.
Через секунду он вошел в сопровождении Анны Горошен. Тем временем я осмотрелся. Одну из стен вычислительного центра полностью занимал компьютер, поменьше, чем в Лос-Аламосе, но не намного. Перемигивающиеся лампочки на его панелях, наверное, что-то для кого-то значили. Под прямым углом к компьютеру за пультом сидел мистер О’Тул, над пультом висел большой экран дисплея, в центре которого примерно каждую секунду появлялась яркая вспышка.
Анна без слов кивнула мне; я понял, что она на связи.
Пэт сказал:
Том, у вас на борту есть девушка по имени Анна Горошен. Ее там нет поблизости?
Есть. А что?
Передай ей привет. Я знал ее по Цюриху. Тут ее сестрица Бекки. Он чуть хихикнул, что меня обрадовало. Симпатичная девица. Моди ревнует.
Бэбкок сказал Фрику:
– Скажи, чтобы они приготовились. Первый синхронизирующий прогон с той стороны.
– Скажи им, Анна.
Она кивнула. Я не понимал, зачем потребовалась вторая телепара, если они могут переговариваться через нас с Пэтом. Скоро я понял: мы с Пэтом были слишком заняты.
Пэт выдавал тикающие звуки, как часы, а мне было велено их повторять. При каждом моем тике на дисплее появлялась вспышка. Бэбкок наблюдал за дисплеем, потом он развернул меня так, чтобы мне не было видно, и прикрепил микрофон к моей гортани.
– Еще раз.
Пэт сказал:
Внимание… – опять начал тикать. Я старался, как мог, чтобы тикать с ним одновременно, но это было совершенно дурацкое занятие. Я услышал, как Бэбкок тихо произнес:
– Это исключило обратную связь и задержку из-за конечности скорости звука. Жаль, что мы не можем получше измерить скорость передачи сигнала. По нервным синапсам.
Фрик сказал:
– А с Деверо ты говорил?
Я продолжал тикать.