3
Таланн вырвалась из мира лихорадочных сновидений, разогнала туман в голове и вернулась в реальность, где царили темнота и боль.
Она не могла вспомнить, когда ее допрашивали последний раз; не знала, сколько времени была прикована, касаясь обнаженной, в ссадинах кожей холодного известнякового пола. Железные кандалы, пригвожденные к полу, охватывали ее щиколотки; заржавелая цепь с наручниками на запястьях отходила от стены. Цепь была чересчур коротка, и Таланн не могла ни встать во весь рост, ни лечь вытянувшись. Ощущение чего-то мокрого и мягкого подсказало ей, что она снова опорожнила мочевой пузырь и кишечник, пока спала, неудобно свернувшись.
Тяжело дыша, она заставила себя сесть. На нее сразу же нахлынули волны боли от многочисленных ранений - содранная кожа там, где железные кандалы врезались в щиколотки и запястья, мокрые от собственных испражнений ссадины на ягодицах и на бедрах; небрежно зашитые раны от мечей Котов, воспалившиеся и зудящие, - и венчала все это лихорадочная дрожь, от которой кружилась голова. Таланн подозревала, что шишка над правым ухом от удара стальным эфесом, погрузившего ее в беспамятство, скрывает травму черепа.
"Великая Мать, - не то подумала, не то взмолилась она, - не дай мне умереть так".
Она была уверена, что на допросе вела себя правильно. Оставалась последовательной и верной своим убеждениям; из нее не смогли вытянуть даже имени. Палачи переместили ее из стен Донжона, задерживающих Силу, во дворец, и император лично учинил ей допрос.
Таланн все еще чувствовала его любопытную волю, открывающую двери ее разума, однако она могла противостоять ей так, как учили в школе аббатства, - концентрируя обостренное медитацией внимание на всем, что есть вокруг; она считала кусочки дерева в дверной инкрустации и пепельные волоски в бороде Ма'элКота, отыскивала мелодию в жужжании залетевшей в комнату мухи.
Поняв ее стратегию, Ма'элКот с помощью магии лишил ее всех чувств - зрения, слуха, обоняния, вкуса, осязания. Таланн плыла в бесконечном нигде, и только его вопросы бились о мозг, словно прибой о дамбу. И все же она устояла, наполнив сознание детскими стишками, отрывками песен и полузабытыми фрагментами истории Монастырей.
После этого император вернулся к более простому способу: она вновь была отправлена в Театр правды, к серебряным иглам мастера Аркадейла. Измученная этой болью, она могла бы и проговориться, сказать всю правду, но это не помогло бы ей.
Ведь правда состояла в том, что она не имела ни малейшего понятия, кто такой Саймон Клоунс, как он выглядит и каковы его планы.
У нее было смутное ощущение, что она знала все это чуть ли не несколько дней назад, однако теперь знание утекло из головы, словно вода сквозь пальцы. Она помнила только, что старалась держаться поближе к Пэллес Рид, потому что та была женщиной Кейна, потому что жизнь чародейки была связана с жизнью убийцы, потому что в глубине души Таланн знала: когда-нибудь она сможет взять Кейна за руку, поймать его взгляд, сражаться бок о бок с ним, а может быть - хотя такие мечты она позволяла себе не часто, - даже лечь с ним в постель.
Теперь же она лежала в собственных испражнениях на выщербленном полу темной камеры, с взрывающимися цветными фигурами в глазах, пытаясь поверить, что все ее мечты осуществятся в будущем.
Что у нее все еще есть будущее.
Она изо всех сил старалась убедить себя в том, что песня ее жизни не оборвется, затихая, в этой беспросветной ночи.
Таланн будет забыта. Песня не будет спета.
Таланн умрет.
Она не могла сказать, открыты у нее глаза или закрыты, но это было не важно. Она снова вызвала свое любимое воспоминание.
Десять лет назад она была еще подростком и служила пажом у аббата Дартелна на Колючем Хребте над полем великой битвы при Серено. Тогда аббат целых три дня из последних сил собирал войска Анханы и Монастырей, численностью намного уступающие противнику, яростным бойцам Кхуланской орды. Он проигрывал сражение и отчаянно пытался отступить в боевом порядке.
Таланн вновь испытала охвативший ее тогда ужас от пронесшегося над длинными рядами орды тревожного крика; посмотрев вниз, увидела огромное личное знамя Кхулана, объятое желтым чадящим пламенем.
Таланн обладала зрением орла, поэтому сумела разглядеть с расстояния в милю черную одежду и даже бородку человека, который еще мгновение держал горящий стяг, а потом швырнул его в грязь. Таланн словно загипнотизированная смотрела, как Медвежьи стражи смыкаются вокруг человека подобно челюстям дракона. По пыльной щеке девушки скатилась слеза, ей было жаль неизвестного героя, однако вскоре она снова увидела его, живого - он сражался, прорубал дорогу сквозь строй лучших бойцов Кхуланской орды, точь-в-точь боевой корабль, режущий волны.
После этого Таланн видела его только раз, месяц спустя, когда вместе с аббатом была свидетелем формального отказа Кейна от баронского титула, предложенного ему королем Тел-Алконтором. Кейн двигался осторожно, так как все еще болели медленно заживающие раны, полученные в той же битве, а левая рука была закована в лубок. Дартелн заметил восхищенный взгляд девушки и, улыбнувшись, пообещал представить ее Кейну. Сразу после церемонии он выполнил свое обещание.
Кейн пожал ей руку как боевому товарищу и серьезно выслушал ее сбивчивые, полные восторга слова. К сожалению, вокруг было много важных персон, желавших оказать Кейну честь своим знакомством, - и герой ушел, забрав с собой сердце Таланн.
С этого дня ее жизнь превратилась в подражание идеалу. Она отказалась от монастырских должностей, попросила освободить ее от послушания и отправилась на поиски приключений, постоянно совершенствуясь, чтобы снова повстречаться с Кейном на равных и быть достойной того уважения, которое он так великодушно продемонстрировал ей при первой встрече.
Она повзрослела и теперь могла полностью осознать всю наивность своей мечты, но так и не сумела избавиться от нее - мечта спасала ее в самые тяжелые минуты жизни.
Однако таких тяжелых минут у нее еще не было.
Таланн так глубоко задумалась о своем невозможном будущем, что едва отметила лязг засова. Потом раздались скребущие звуки, которые заставили насторожиться: тюремщики открывали дверь совсем не так.
Кто-то шуровал в замке отмычкой.
Затем послышался звук открываемой двери. В тусклом, далеком свете Таланн увидела фигуру мужчины, проскользнувшего в камеру. Заскрежетал кремень, посыпался рой искр и, наконец, зажегся фонарь.
Сердце ее остановилось, мир вокруг померк.
Вместо обычной черной кожи человек был одет в свободную робу заключенного, его лицо покрывал слой копоти. Но бородка и слегка повернутый сломанный нос выглядели точно так же, как она представляла их себе все эти десять лет. Таланн подумала, что это всего лишь мечта, фантазия и что она окончательно потеряла сознание.
Однако если б это была мечта, он схватил бы ее в объятия и шептал ее имя, пока кандалы падали бы на пол. Вместо этого в свете разгорающегося фонаря Кейн выглядел ошеломленным.
Он смотрел на Таланн с удивлением и неприязнью, а может, с чем-то вроде застывшего неудовольствия. Потом замотал головой и прикрыл глаза рукой, охватив лоб большим и указательным пальцами.
- Ты Таланн, - хрипло прошептал он. - Ну конечно. Иначе все было бы слишком просто.
Ее сердце пело. Эти запинающиеся слова и растерянное лицо могли означать только одну простую и радостную вещь.
- Кейн… ты помнишь меня… - произнесла Таланн.
- А? - Он вскинул голову и посмотрел на нее испытующим взглядом.
Секунду спустя он скривился и начал шарить в своей робе.
- Да, как же, - пробормотал он, - помню.
- Значит, я не сплю. Ты пришел, чтобы спасти меня. На его полускрытом лице угадывалась внутренняя борьба; впрочем, наткнувшись на то, что искал, он немного успокоился. Когда он снова заговорил с Таланн, глядя ей в глаза, его лицо было угрюмо и хладнокровно.
- Да уж, поверь, я собираюсь вытащить тебя отсюда. Он держал в руках мелкий глиняный горшочек размером с кольцо, образованное из большого и указательного пальцев. Широкая горловина горшочка была заткнута пробкой.
- Смажь этим раны и съешь немного. Станет легче, и боль исчезнет. Не трать слишком много - Ламораку, может быть, еще хуже, чем тебе.
Таланн держала горшочек, пока Кейн отпирал несложные замки кандалов и наручников. Затем она быстро выполнила приказ. Какая бы магия ни была заключена в снадобье, оно помогло почти мгновенно - краснота и зуд в зараженных ранах от меча начали исчезать, а лихорадка почти сразу же отступила.
- Я не совсем так представляла себе нашу новую встречу, - заметила Таланн, втирая последнюю каплю зелья в раны на щиколотках и запястьях. - Вообще то я не из тех, кого надо спасать каждые пять минут…
Ее слова прозвучали неестественно, а исторгнутый вслед за ними смешок - и того хуже, однако Кейн, благодарение богу, ничего не заметил. Он стянул через голову робу заключенного, под которой обнаружился его обычный кожаный костюм с ножнами, и бросил ее Таланн.
- Одевайся. У нас меньше десяти минут, чтобы вытащить Ламорака и скрыться.
На миг Таланн полностью отдалась благословенному чувству прикрытой наготы.
- Спасибо. О Кейн, я даже не могу…
- Потом. Поговорим, когда выберемся отсюда. Там уж хоть благодарственный обед устраивай. Пошли к Ламораку.
- К Ламораку… - медленно повторила Таланн. - А ты знаешь… - "что он спит с Пэллес Рил?" - закончила она про себя, однако не смогла сказать это ему в лицо, тем более здесь.
- Что?
- В какой он камере? - поспешно исправилась она. - Я никого не видела - кто-нибудь еще спасся? Пэллес ушла? Она-то жива?
- Да… думаю, жива, - ответил Кейн, скривившись так, словно у него вдруг заболел живот. - Пока. Ну, пошли.
Однако вместо того чтобы открыть дверь, Кейн разжал пальцы, и фонарь упал на пол; животный рев вырвался из его груди, руки поднялись к голове. Лицо исказилось агонией, и, секунду постояв, он сполз по стене, цепляясь за нее руками. Ногти проскребли известняк, и Кейн упал на пол.
4
Коллберг вскочил с кресла помрежа; его мясистые подбородки тряслись.
- Господи, что это?
- Не знаю, сэр, - ответил техник, - но ему больно до чертиков. Вот, взгляните!
Телеметрия мозга показывала что-то невероятное, датчик боли просто зашкалило. Невозможно было сохранить сознание при такой боли. В мыслеречи сейчас звучал только утробный стон.
- Это что, припадок? - взревел Коллберг. - Да объясните же мне, что происходит!
Один из техников поднял взгляд от пульта и покачал головой.
- Для этого, сэр, вам придется дождаться Кейна. И тут снова раздалась мыслеречь актера, от которой сердце Коллберга упало.
"Похоже, все хотят, чтобы я бросил Ламорака умирать".
5
На полном скаку Берн добрался до дома суда. Когда молоденький перепуганный стражник выставил свою пику и потребовал остановиться и представиться, Берн соскочил с седла и бросился к нему, словно голодный волк.
- Посмотри на меня. Знаешь, кто я? Охранник кивнул, широко раскрыв глаза.
- Я делаю тебе подарок, солдат. Ты получаешь повышение по службе.
- Милорд?
- Ты не видел меня. Мы никогда не встречались. Этой ночью произошло вот что: ты шагал на посту и вдруг услышал какой-то звук… приглушенный крик, стук падающего тела, не важно. Придумаешь что-нибудь. Тебе нужно только отправиться к своему командиру и заставить его послать людей проверить каждого часового. Понял?
С тем же испугом солдат кивнул еще раз.
- Один из ваших, вероятно, уже мертв. Его убийца сейчас в Донжоне.
Солдат нахмурился.
- Не понимаю. Если он в Донжоне, то как он… Берн отвесил ему подзатыльник, и солдат пошатнулся.
- Он не арестованный, идиот! Он помогает арестованному сбежать!
- Сбежать? Это невозможно.
- Все зависит от тебя, солдат. Если этого человека поймают и убьют, я стану твоим другом, понял? Понимаешь, что означает для простого солдата иметь в друзьях имперского графа?
В глазах охранника зажегся интерес, и он кивнул еще раз.
- Но если хоть одна душа узнает, что я был здесь этой ночью, я стану твоим врагом. Надеюсь, ты понимаешь, что это значит.
- Я вас не знаю, милорд.
Берн потрепал его по заалевшей щеке.
- Хороший мальчик.
Стражник побежал, стуча сапогами, а Берн оседлал своего скакуна. Он хотел вернуться прежде, чем здесь последует взрыв.
6
Казалось, рокотание вот-вот разорвет череп Кейна на части.
"Прошу прощения за крик, мой милый, но стены Донжона задерживают силу, поэтому мне приходится говорить громче.
Забудь о Ламораке. Он в Театре правды. Ты не доберешься до него за условленное время. Возможно, нам хватит женщины, если ты сумеешь вывести ее.
Если план не удался, возвращайся, и мы придумаем что-нибудь получше".
Присутствие исчезло из его мозга так же молниеносно, как появилось. Кейн вспомнил, что говорил Коллберг в артистическом фойе перед отправлением. Он словно наяву услышал:
"Да, и еще, насчет Ламорака… Если он жив - например, попал в плен, - вы ни в коем случае не должны помогать ему бежать".
Кейн не мог посмотреть на Таланн, не мог заглянуть в глубокие сиреневые озера ее глаз.
Он хрипло кашлянул и произнес про себя: "Похоже, все хотят, чтобы я бросил Ламорака умирать". "Коллберг, ублюдок старый, - добавил Кейн мысленно, хотя техника Студии ни за что не позволила бы ему произнести это вслух, - если существует способ показать людям, что ты такое, то берегись!"
Вслух Кейн произнес:
- Как нам добраться отсюда до Театра правды?
Глаза Таланн распахнута и в полумраке похожи на фиалки,
- Я… я не знаю точно, - мямлит она. - Ты… с тобой все нормально?
Я прислоняюсь ноющей головой к холодному известняку и силюсь выглядеть спокойным и уверенным - должно быть, своим "припадком" я до смерти перепугал ее. Да и сам перепугался не меньше.
- Ты там была? В Театре правды? Она неуверенно кивает и отводит глаза.
- Ламорак там?
- Да, его камера была пуста, когда я туда забрался, - ловко лгу я. - Если только он не обедает с Ма'элКотом, значит, он в Театре правды.
Смуглыми руками она ерошит свалявшиеся грязные волосы.
- Не знаю, не представляю, как туда добраться. Когда меня туда водили, мне на голову надевали мешок. Я ничего не видела.
У нас остается не больше пяти минут.
Вот так вот, говорит мне мое подсознание. Ты выиграл, Ма'элКот. Ты выиграл - другой ты, - жирная личинка, человек, которого я не могу назвать по имени.
Ты выиграл. Ламорак умрет. Игра закончена.
Я не знаю, как работает заклинание. Не знаю, мог ли еще кто-нибудь слышать рев Ма'элКота, сообщившего мне, что Ламорак лежит в комнате ужасов, что он слишком далеко и слишком хорошо охраняется. Это вам не средневековая камера пыток, нет; это очень современная, чистенькая и толковая комната пыток. Ею управляет выходец из Липке, чье имя давно стало синонимом бессмысленной жестокости.
И все же что-то мокрое и липкое шевелится у меня в груди, убеждая, что бросить Ламорака очень легко. Легко и просто.
Он спал с моей женой.
Оставь его умирать. Его все равно не спасти. Мои руки чисты.
Даже Пэллес не сможет обвинить меня.
Я вскакиваю на ноги и чуть пошатываюсь - голова у меня все еще гудит от рева Ма'элКота.
- Как ты себя чувствуешь? Можешь бежать? Можешь лазать? Чтобы выбраться, нужно подняться по стопятидесятифутовой веревке. Сумеешь?
- Кейн, - с чувством говорит она, - чтобы выбраться отсюда, я смогу все что угодно.
- Оставайся на два шага позади меня, справа. Не отставай. Ты ведь из Монастырей? Умеешь ходить монашьим шагом?
Она кивает. На грязном лице глаза светятся так, словно ей пообещали королевскую награду. На этот раз отвернуться приходится мне.
- Ну, пошли.
Я закрываю за нами дверь, опускаю засов, и мы бежим.
Монаший шаг - это одна из разновидностей медитации, а также способ быстро двигаться по незнакомой почве. Мы наклоняемся вперед, держим спины прямыми и ступаем сразу на всю ступню, при каждом шаге поднимая колени чуть ли не до подбородка. Руки болтаются по сторонам, помогая удержать равновесие, а три пальца каждой руки сплетены в хитрую фигуру. Я вижу пол на три шага вперед в свете, проникающем сквозь щель моего фонаря. Я дышу медленно и ровно - три шага, вдох, три шага, выдох, - чувствуя, как меня подхватывает и несет вселенское дыхание. Хороший ходок может бежать с марафонской скоростью через лес, не уставая, не спотыкаясь о скрытые корни, не производя лишнего шума. В аббатской школе мы каждый день перед тренировками пробегали три мили по лесу монашьим шагом. Впадины и выступы неровно выдолбленного известняка не могут помешать нам даже в темноте.
Таланн легко поспевает за мной.
- Куда мы идем?
- Заткнись.
Я считаю боковые проходы, которые мы минуем, нараспев, словно молитву повторяя про себя наш маршрут. "Прямо, прямо, направо, прямо, налево, прямо, прямо, направо". После того как мы проходим поворот или перекресток, я перестаю повторять эти слова. Ни один из здешних коридоров не может называться прямым, а некоторые из них изгибаются гораздо круче, нежели нам кажется. Я полностью концентрируюсь на задаче: если я пропущу хоть один проход - нам каюк. И вообще, время тоже поджимает.
Когда от моей "молитвы" остается только "прямо, направо", я торможу и вытягиваю руку, останавливая бегущую позади Таланн.
- За углом, - тихо говорю я, - есть дверь без засова. Там в дымоходе висит веревка, она как раз до крыши дома суда. Придется поспешить. Если повара заново разожгут огонь, мы задохнемся. Ясно?.
Она хмурится и кивает.
- Но… где же Театр правды? Как же Ламорак?
Я угрюмо качаю головой.
- Мы не сможем помочь ему. У нас нет времени. Если бы он был в своей камере…
Похоже, она сжимается, замыкаясь в себе, и отводит глаза.
- Значит, придется его бросить, - с вымученной сдержанностью говорит она. - Неужели ничего нельзя сделать?
Она хочет, чтобы я возразил ей; она поворачивается ко мне и смотрит с таким обожанием и надеждой, что мне хочется выпороть ее.
- Это правда… - Внезапно мне в голову приходит ужасная мысль. - Вы, ну, ты и Пэллес… у вас есть место встречи? Ну, где вы могли бы встретиться, если бы пришлось разделиться?
Она бросает на меня косой взгляд.
- Да, конечно. Почему ты спрашиваешь? Разве тебя послала не Пэллес?
- Нет, это долгая история.
Я вздыхаю свободнее - ирония оказалась бы слишком жестокой, если б я оставил Ламорака здесь, внизу, а потом обнаружил, что он единственный знал, где найти Пэллес.
Где-то в глубине души я все же чувствую угрызения совести, Это не потому, что я знаком с Ламораком, что он мне даже нравится… скорее это нечто вроде разочарования.
Теперь я понимаю - я надеялся на то, что Ламорак окажется единственным, кому известно место встречи.
Я искал повод спасти его.
Мы не должны были даже говорить об этом. Мне следовало отвести Таланн в кухню, помочь ей вылезть в трубу и беспокоиться об этом дерьме, только оказавшись вне опасности.