С этого дня обстановка на съёмочной площадке стала более дружной, а Стефани и Джатни ужинали ещё трижды, став добрыми друзьями, которые обязаны быть возлюбленными на экране. Возможно, их дружба могла бы зайти и дальше, но точку в сближении поставил звонок Фелиции, в котором она сообщала о смерти отца в Хайфилдс.
Бросив съёмки, Стефани, не колеблясь, выехала в родной город, чтобы успеть на похороны. Она не обещала приехать через пару дней. Не просила понять её.
Тони Вулкейп схватился за голову и спешно попытался переписать сценарий, чтобы не заморозить съёмки. На помощь ему пришёл Карл Сюзерен, спешно переброшенный со съёмок фильма Ябрила Чезаре, которому Брюстер пообещал удвоить гонорар, если удастся сохранить главную роль за Стефани, не испортив фильм, и, конечно, не допустив простоев.
По дороге в Хайфилдс Стефани трижды звонила сестре и пыталась уговорить приехать на похороны.
– Нет, Стефани. Нет, – голос Фелиции был твёрд и не допускал сомнений. Она говорила о поездке в Европу. Говорила, что не может отказать Олдвику, да и дома её всё равно никто не ждёт.
– А как же мать? – Стефани чувствовала, как гнев заливает её лицо красными пятнами. – Думаешь, мы не нужны ей? Думаешь, сейчас она не захочет увидеть своих дочерей рядом?
– Я не могу, – настырно повторила Фелиция. – Сама знаешь, что представляет собой мой муж, если не следить за ним. Представляешь, что будет, если отправить его в Европу одного? Да он не вернётся оттуда в ближайший год, а если и вернётся, то привезёт за собой столько юбок, что отбоя от них не будет.
– Твой отец умер!
– Мой отец не написал мне ни одного письма. Не приехал на свадьбу. Не захотел стать крёстным моей дочери. Так почему я должна отказываться от того, что имею, ради того, чтобы проводить его в последний путь? Нет, Стефани. Твоего присутствия будет достаточно, – Фелиция ещё что-то хотела сказать, но сестра уже повесила трубку.
Больше Стефани не звонила сестре. Она приехала в Хайфилдс ранним утром, едва не опоздав на похороны.
Мать, постаревшая, но твёрдая в своём решении не плакать, увидела её, и стена, которую она воздвигла в день смерти мужа, рухнула, залив щёки блестящими слезами.
Стефани подошла к ней и, обняв, прижала к груди, без слов прощая все обиды. Простила она и Фрэнка – своего первого мужчину, оставившего её в трудный момент. Не хотела сначала прощать, но не смогла сохранить обиду, увидев его с супругой и парой золотоволосых сыновей.
Стефани долго приглядывалась к Джени Кьюби, его жене, но, убедившись, что супруг ничего не рассказал ей о прошлой связи, сменила гнев на милость и даже приняла предложение Фрэнка прийти на обед в его дом.
Более часа они провели с ним наедине, но так и не обмолвились о том, что произошло, когда она уехала в Чикаго.
С матерью Стефани держалась сдержанно и тщательно выбирала то, что можно рассказать ей. Жизнь сестры в Чикаго, и после, в Нью-Йорке она осветлила, отбросив десятки нелицеприятных подробностей, но так и не смогла оправдать её в грустных материнских глазах. Чернокожий ребёнок неизбежно оставался тем пятном, умолчать о котором невозможно, и невозможно оправдать. Если бы Фелиция приехала на похороны, то, может, и заслужила если не прощение, то возможность оправдаться лично, но она не приехала.
Мать снова расплакалась, услышав о поездке Фелиции в Европу, и Стефани спешно перевела разговор на кинематограф и свою жизнь в Голливуде. В конце она предложила матери поехать с ней, но та отказалась, пообещав лишь, что посмотрит новый фильм с дочерью в главной роли, если он когда-нибудь выйдет в свет и будет заслуживать внимания.
Это замечание подстегнуло Стефани позвонить Брюстеру и слёзно попросить его уладить все недоразумения с Вулкейпом.
– Мне нужен этот фильм, Клайд! – она пожалела, что не может сейчас пустить вход свои женские чары. – Прошу тебя.
– Я попробую, – пообещал ей Брюстер, уточнив, что, чем раньше она вернётся, тем больше у неё будет шансов исправить последствия своего бегства.
Стефани обиделась, сказав, что похороны отца – это весомый довод, чтобы не винить её, но выехала в Лос-Анджелес в ту же ночь.
Режиссёр и актёры встретили её довольно холодно, но, увидев, насколько самоотверженно она отдалась съёмкам, смягчились, вернув работе дружескую атмосферу, пошатнувшуюся, когда Стефани уехала в Хайфилдс.
Фильм, в который она вложила, как ей казалось, всю себя, принёс положительные отзывы критиков и долгожданное признание зрителя. В последующие пять лет Стефани снялась ещё в семи картинах, закрепив за собой славу актрисы комедийного жанра.
С сестрой Стефани не общалась, так и не сумев простить ей отказ приехать на похороны отца. О жизни Фелиции она узнавала, в основном, от Брюстера, который с завидным постоянством поддерживал отношения с Олдвиком, несмотря на то, что давно завоевал его доверие и дружбу.
Даже после того, как Фелиция подарила супругу ещё одну дочь и лично написала письмо с просьбой приехать на крестины, Стефани осталась в Лос-Анджелесе.
Вернувшись из Нью-Йорка, Брюстер сообщил, что девочка на этот раз похожа на отца, и долго смеялся, потешаясь над возмущением Стефани.
Последний его комедийный фильм оказался крайне неудачным, едва окупив бюджет, и он решил, сменить жанр, попробовав себя в трагедиях и драме. В качестве сценариста он выбрал молодого англичанина Доминика Уинтропа, первая работа которого принесла ему славу, но не помогла заработать денег. Он жил в скромном доме посёлка Малибу, и, несмотря на свои тридцать лет, выглядел на все пятьдесят. Женщины, приходившие к нему, рассказывали впоследствии о безумных выходках сценариста и клялись, что больше ноги их не будет в его доме.
В день, когда Брюстер пришёл к нему, Уинтроп сидел на кровати, целясь из начищенного до блеска "браунинга" в свой открытый рот. Серые глаза наградили незваного гостя недовольным взглядом. Капли пота скатились по высокому лбу. Пальцы нажали на спуск.
– Чёрт! – Уинтроп растерянно уставился на пистолет, повертел в руках и снова спустил курок. От громыхнувшего выстрела у Брюстера заложило уши. – Ох, ты! – тихо присвистнул Уинтроп, смахнул со стола бутылки и остатки наркотиков и закинул на него ноги с порезанными ступнями.
Проследив взгляд Брюстера, он смутился и объяснил, что после вечеринки порезался, забыв об оставшихся на полу осколках.
– Вчера я пытался зашить особо глубокие раны, но, кажется, у меня ничего не вышло, – Уинтроп изогнулся и посмотрел на пару грубых швов, стянувших посиневшую кожу.
– Любишь страдать? – спросил его Брюстер, косясь на блестящее оружие.
– Страдать? – Уинтроп неожиданно расплакался, и когда Брюстер, потеряв терпение, хотел уйти, неожиданно рассмеялся. – Вы, американцы, такие доверчивые, – серьёзно произнёс он, вытер заплаканные щеки и, хромая, пошёл принимать душ.
Работа с ним оказалась настоящим кошмаром, но результат превзошёл все ожидания. Даже беременность главной героини Риты Браулер, обвинявшей в случившемся не кого иного, как Уинтропа, из отчаянной ситуации превратилась в великолепный режиссёрский ход, выпорхнув из-под пера сценариста чудесной птицей удачи.
Стефани, которой Брюстер отрядил второстепенную роль, напрочь отказалась присутствовать на съёмочной площадке, после внезапного припадка эпилепсии, случившегося с Уинтропом во время съёмок, и согласилась продолжить съёмки лишь при условии, что в это время не будет эксцентричного англичанина.
Роль не приносила ей удовольствия, и игра, казалось, явно не ладится, однако, когда фильм вышел в свет, критики отметили Стефани, признав, что её игру затмила лишь Рита Браулер, которая к тому моменту удачно разродилась мальчиком и прочитала о своей славе в больничной палате.
Седовласый режиссёр Мавр Долсон, узнав о сумме контракта Уинтропа, набросился на Брюстера с упрёками, обвинив его в том, что подобной высокой суммой он практически подписал смертный приговор молодому и, несомненно, талантливому сценаристу.
Брюстер пожал плечами и сказал, что, несмотря на небывалый успех, принесённый ему картиной, продолжать работу с Уинтропом он не собирается.
Подобное решение пришлось Стефани по душе, и она попросила Брюстера подыскать ей ещё одну роль в его следующем фильме, однако, получив предложение от Фернандо Грессе сняться в его драме главной героиней, пропустила съёмки следующего фильма Брюстера.
Съёмки картины Грессе длились больше года, но фильм так и не вышел в свет. Компания, выступавшая спонсором, разорилась, продав права на картину своим конкурентам, которые заморозили съёмки на неопределённый срок, решив продвигать собственный фильм.
Встретившись с Мавром Долсоном, Стефани, не без помощи Брюстера, получила главную роль в съёмках новой картины, в основу которой был положен любовный роман Элен Дюпре, получивший широкое признание в читательских кругах.
Фильм вышел на редкость трогательным, и, казалось, просто не может не тронуть зрителя. Знакомый критик, и тот заверил Стефани, что успех обеспечен, однако в день премьеры она поняла, что от успеха их отделяет непреодолимая пропасть.
Критики набросились, словно стервятники, на Мавра Долсона, который был известен парой хороших картин, обвинив в халатности и безразличии к снятой картине. Игру Стефани они обошли стороной, и эта тишина обидела её сильнее, чем сотни упрёков.
Поговорив с Брюстером о съёмках нового фильма, и не получив его одобрения, Стефани решила, что сможет справиться сама. Она отыскала молодого режиссёра из Европы Гвидо Фиртра, и, вспомнив о том, насколько удачной оказалась для неё роль, написанная Домиником Уинтропом, попыталась уговорить неприятного ей англичанина написать ещё один сценарий, но уже с ней в главной роли.
Фильм получился весьма удачным, особенно если учитывать, что Уинтроп к тому времени вернулся в Англию, и начать съёмки удалось, лишь благодаря Мавру Долсону, который в своё время купил у Уинтропа пару сценариев, и, узнав о замысле Стефани, продал их ей.
Бюджет фильма был весьма скромным, но прибыли затмили даже более дорогие картины. Критики отметили режиссёрскую работу Гвидо Фиртра, позволив из неизвестных перейти в категорию успешных, но обошли стороной сценариста и главную героиню.
Отчаявшись получить желанное признание актрисы трагического плана, Стефани вернулась к Тони Вулкейпу и его вечно живым комедиям, возвратившим ей утраченный успех.
Глава тридцать седьмая
Восемнадцатого июня тысяча девятьсот тридцать четвёртого года, в родильной палате центральной больницы Чикаго, за неделю до назначенного срока, Вестл Блингхем родила Кристиана Майкла Лаверна-младшего. Так, по крайней мере, хотела назвать сына счастливая мать.
Она лежала на кровати и готовилась впервые в жизни покормить ребёнка, когда в палату вошла пожилая медсестра и передала ей записку от старой миссис Блингхем. В ней мать говорила, что отнюдь не оправдывает внебрачную беременность дочери, но и отвернуться в такой сложный момент не может. Вестл дочитала послание и, закусив губу, пытливо посмотрела на медсестру. – Вы можете передать моей матери ответ? – спросила она, и, получив недовольный, но утвердительный ответ, написала, чтобы мать не искала встреч с отцом ребёнка, и скоро он сам придёт и заберёт её в свой дом.
Получив ответ, миссис Блингхем тяжело вздохнула и попыталась придумать, что сказать мужу.
Три долгих месяца старик Блингхем отказывался встречаться с дочерью, но, получив приглашение на свадьбу, особенно после того, как увидел первого в жизни внука, оттаял и простил сначала Вестл, а затем, когда на свет появилась малышка Ани, и отца своих внуков.
Иногда, просыпаясь посреди ночи от детского плача, Лаверн выходил на балкон и выкуривал сигарету, вспоминая свою бывшую семью.
Когда родился Кип, ему было всего двадцать лет. Джесс была старше его на один год, и больше всего на свете они боялись жить вместе. Тогда на помощь пришли родители его будущей супруги, позволив беспечной дочери доучиться, и лишь затем стать полноценной матерью. Потом была свадьба, относительно неплохая работа и тихая семейная жизнь неспокойной молодой пары, в крови которой ещё бурлили подростковые гормоны…
Сейчас же всё было совершенно иначе. Он не был уже молод, имел работу, друзей, дом, да и жена, которая так долго хранила тайну своего возраста, под итог оказалась младше него на четырнадцать лет.
В тот день, когда Лаверн впервые узнал об этом, дар речи оставил его на добрый час. В последовавшие за этим два месяца он отказывался встречаться с Вестл, и, несмотря на то, что примирения им удалось достичь, не собирался больше прикасаться к ней.
"Какие бы ни были здесь нравы, а четырнадцать лет разницы – это слишком!" – думал он, не понимая, как допустил подобный промах. Куда он смотрел?! О чём думал?!
В подобном состоянии, недоумевая и коря себя, он получил приглашение на свадьбу от Фанни Вудс. Она подписалась своим настоящим именем: Фелиция Раймонд, и Лаверн почему-то подумал, что Фанни, та Фанни, которую он знал, возможно, действительно осталась навсегда в Чикаго.
Редактор "Требьюн" в разговоре за стаканчиком бренди, поведал о том, кто такой Клемент Олдвик, и как его отец сделал себе состояние.
– Кажется, это действительно хорошая партия, – задумчиво сказал Лаверн.
В тот день он впервые с момента своего появления в тридцатых закурил. Не от безнадёжности и сожаления упущенных возможностей, а просто чтобы напомнить себе, что ещё жив, ещё помнит, как и почему оказался здесь.
– Дать тебе отпуск? – спросил Самерсфилд, пытаясь предугадать принятое другом решение.
Лаверн хотел отказаться, но потом, решив, что раз уж есть возможность, то нужно посмотреть на молодой Нью-Йорк, взял две недели.
В дороге он познакомился с Викторией Гильярди – молодой вдовой, так сильно напомнившей ему Джесс, что от сходства защемило сердце, и навернулись слёзы.
– Что с вами? Вам плохо? – спросила Виктория, продолжая сидеть напротив Лаверна, скрестив ноги.
– Просто воспоминания, – признался он, вглядываясь в её тёмные глаза. – Когда-то у меня была семья, и вы… вы очень похожи на мою жену.
– Вот как? – Виктория сдержанно улыбнулась, услышала, что жена Лаверна была очень красивой женщиной и спросила, как она умерла.
– Умерла? – Лаверн помрачнел. – Нет. Она не умерла. Мы просто расстались, – он замолчал и, закурив сигарету, долго смотрел за окно.
Прибыв в Нью-Йорк, Лаверн встретился с Фелицией и посоветовался, в каком отеле лучше остановиться. Олдин вызывался показать ему город и, получив разрешение от матери, договорился с Лаверном встретиться на следующее утро.
– Майк! – остановила его Фелиция уже на лестнице. – Я… – она опустила глаза и поджала губы.
Лаверн осторожно обнял её и прижал к себе.
– Я не обижаюсь, – шепнул он ей на ухо. Фелиция запрокинула голову и недоверчиво посмотрела ему в глаза.
– Ты так много сделал для меня, – она пытливо огляделась по сторонам, встала на цыпочки и поцеловала его в губы. – Спасибо, что приехал, – затем выскользнула из его объятий и отошла назад.
На следующий день, когда Лаверн заехал забрать Олдина, Фелиция показала ему свадебное платье и спросила, что он думает о моде тридцатых.
– О моде тридцатых?! – Лаверн рассмеялся. – По-моему, невесты одинаковы во все времена, – он увидел, как неловко улыбнулась Фелиция, и подумал, что лучшее из того, что можно сейчас сделать – это взять Олдина и отправиться на экскурсию по городу.
Вечером, вернувшись в отель на Малбери-стрит, Лаверн отыскал телефон Виктории Гильярди, но позвонить так и не решился: слишком сильно она напоминала ему об оставленной жене.
За два дня до свадьбы Фелиция пригласила Лаверна в дом Клемента Олдвика и представила будущему мужу, как хорошего друга из Чикаго, без поддержки и понимания которого она бы никогда не решилась переехать в Нью-Йорк и, следовательно, они бы никогда не встретились.
Олдвик сжал в своей лапе ладонь Лаверна и радушно сообщил, что друг его будущей жены – его друг.
Встретился в этот день Лаверн и с сестрой Фелиции. Она наградила его холодным взглядом и на протяжении всего последующего обеда доказывала своим безразличием, что он – последний человек, которого она хотела бы здесь видеть.
– Не обижайся на неё, – сказала Фелиция. – Она просто боится, что Клемент узнает о наших отношениях, – она поздоровалась с пожилой женщиной, похожей на павлина, в своём пышном наряде, и, взяв Лаверна за руку, извинилась за то, что не писала. – Ты ведь не ждал меня? – спросила она, вглядываясь ему в глаза. Лаверн рассказал о Вестл Блингхем и сконфуженно рассмеялся. – Ну, я ведь тоже была младше тебя, – сказала Фелиция.
– Не на четырнадцать лет!
– Да. Не на четырнадцать, – она помрачнела и попыталась отыскать взглядом Олдвика, затем, словно очнувшись от минутного сна, спросила Лаверна, знал ли он о том, что её сестра встречается с Брюстером.
Лаверн заглянул ей в глаза, и неожиданно для самого себя спросил, любит ли она будущего мужа.
– Майк… – тонкие морщинки прорезали лоб Фелиции.
– Извини, – он заставил себя улыбнуться. – Сам не знаю, что на меня нашло.
Фелиция кивнула.
– Я, пожалуй, пойду, – Лаверн огляделся, желая убедиться, что никто ничего не услышал, не обратил на них внимания. – Увидимся в день свадьбы. – Он вернулся в отель и снова попытался заставить себя позвонить Виктории Гильярди. Дважды начинал набирать номер и дважды вешал трубку.
Ближе к вечеру позвонила Фелиция и, удивившись, что застала его в номере, спросила: как дела.
– Думаю позвонить одной девушке, – сказал Лаверн. Помолчал немного и рассказал о Виктории Гильярди.
– И как? Надумал?
– Пока нет, – он улыбнулся и прикурил сигарету. – А ты? Как дела у тебя?
– Звоню тебе, – Лаверн услышал, как она шмыгнула носом. Или же ему показалось? – Майк?
– Да?
– Позвони этой девушке. Обязательно позвони, – Фелиция положила трубку, не пожелав прощаться. Лаверн затушил сигарету и лёг на кровать. Закрыл глаза и попытался заснуть.
Ближе к ночи он услышал стук в дверь. Серый бесформенный плащ скрывал Фелицию, превращая её, скорее, в блудницу, тайно прокравшуюся к клиенту, чем в женщину, которая собирается в ближайшие дни выйти замуж, став порядочной леди.
– Ты один? – спросила она, робко заглядывая в номер. Лаверн кивнул. – А я, думала, что ты всё-таки позвонил той девушке. Думала, что зря потрачу время. Думала, что если здесь никого не будет, или ты будешь не один, то я смогу не чувствовать себя виноватой и…
– Ты не виновата.
– Я знаю, – Фелиция улыбнулась и вошла в номер. – Думаю, я просто хотела увидеть тебя ещё раз, – она сняла плащ. – До свадьбы, – надетое на ней платье обнажало спину, тонкая ткань струилась по бёдрам, отороченный драгоценными камнями лиф подчёркивал пышную грудь. – Нравится? – спросила Фелиция.
– Олдвик подарил? – спросил Лаверн, просто ради того, чтобы говорить хоть что-то.
– Килнер, – Фелиция улыбнулась.
– Килнер?
– Это друг. Друг, который познакомил меня с Олдвиком, – она подошла к Лаверну и заглянула в глаза. – Не хочешь обнять меня? – увидела сомнения на его лице и сама сделала первый шаг.