Было ли это постыдным и аморальным? Возможно, да. Но кто думает об этом в подобные моменты? Кто думает об этом, когда волны прошлого накатываются на песчаные замки настоящего, и кажется, что невозможно противостоять этим волнам, кажется, что лишь уступив, можно заставить себя двигаться дальше.
– Мне пора, Майк, – осторожно нарушила тишину Фелиция.
За окнами была ночь, и им пришлось включить свет, чтобы одеться. Лаверн открыл дверь и, выглянув в коридор, убедился, что там никого нет. Фанни ушла.
Он лежал на кровати и почему-то вспоминал сына, оставшегося в девяностых. Вспоминал не то, как они расстались, а то, как жили до болезни. Кип улыбался, и Лаверн невольно начинал улыбаться вместе с ним.
"Нужно будет обязательно позвонить Виктории Гильярди", – подумал он, выкурил сигарету и лёг спать.
На состоявшейся спустя два дня свадьбе Лаверн преимущественно молчал. Лишь однажды, встретившись со счастливой невестой, он пожелал счастья, да пару раз встречался взглядом с вечно недовольной им Стефани.
По возвращению в Чикаго он получил от Вестл Блингхем письмо, из которого узнал, что стал отцом и долго смотрел на разбежавшиеся перед глазами строчки, не в силах понять смысл прочитанного. Однако сомнений в правдивости слов Вестл не было. Он стал отцом. Отцом в этом мире. Отцом, у которого теперь есть собственный ребёнок.
Лаверн оделся и отправился в больницу. Узнав, что Вестл уже вернулась домой, он осторожно осведомился о её ребёнке. Морщинистая медсестра прищурилась, но, не увидев в посетителе монстра, коими представлялись ей большинство незадачливых отцов, сказала, что ребёнок родился здоровым, и очень похож на своего отца.
– Вы ведь его отец? – задала она последний вопрос экзамена, увидела, как Лаверн решительно кивнул, и позволила себе скромную улыбку. – Девочка очень ждала вас. Кормила ребёнка и всё время смотрела за окно.
– Я был в Нью-Йорке, – признался Лаверн.
Такси отвезло его на окраину города.
Старый покосившийся дом встретил его развешенными на верёвках пелёнками и детским плачем, доносившимся из открытого окна.
Лаверн поднялся по рассохшимся ступеням и постучал в дверь. Открыл ему отец Вестл. Седой и с выпавшими зубами. Он смотрел на Лаверна с видом разгневанного кардинала, уличившего лучшего друга в ереси. Ни одного слова не было сказано. Лишь взгляд.
– Майк! – оживилась Вестл, охлаждая накалившийся воздух. Она протиснулась мимо отца, словно он был бельевым шкафом, который рабочие не удосужились занести в дом, оставив на пороге.
Лаверн опешил, когда девушка бросилась ему на шею и поцеловала в губы.
– Подожди, – попытался остановить её Лаверн, искоса поглядывая на старика. Мистер Блингхем покраснел, тряхнул седой головой и ушёл в дом.
В следующий раз Лаверн встретился с ним лишь на свадьбе. Подвыпивший старик горячо поздравил дочь и сдержанно пожал руку зятю. Молчание затянулось, но подоспевший вовремя Джаспер Самерсфилд разрядил обстановку очередной шуткой и предложением мистеру Блингхему выпить с ним за здоровье его прекрасной дочери.
Брачная ночь вышла сдержанной и нежеланной, и если бы Вестл не взяла на себя инициативу, то Лаверн, скорее всего, пролежал бы всю ночь, прислушиваясь к тишине и сопению ребёнка.
К новой жизни пришлось привыкать, и даже опыт, который он получил в девяностых, не мог помочь. Тогда они с Джесс были ещё детьми. Тогда они стали родителями, продолжив учёбу, и поженились, когда Кипу исполнилось два года. Да они, по сути, и не растили его, до дня свадьбы. Родители Джесс делали всё, что нужно, позволяя им доучиться.
А здесь…. Здесь были пелёнки, детский плач, страх болезней. В конце второго года, услышав, что Вестл снова беременна, Лаверн подумал, что в тридцатых есть много средств, чтобы избавиться от ребёнка, но сказать об этом не решился.
Девочка родилась на загляденье красивой, и Лаверн устыдился той слабости, когда хотел избавиться от неё. Он полюбил малышку Ани так сильно, что когда узнал, что Вестл ждёт третьего ребёнка, не сомневался, что хочет этого наравне с ней.
Они назвали родившуюся девочку Юстина – так же, как звали мать Вестл, и этим поступком так растрогали старика Блингхема, что он признал в Лаверне не только хорошего зятя, но и стал относиться к нему, словно к собственному сыну.
Кристиану, их старшему сыну, на тот момент исполнилось уже семь, и Джаспер Самерсфилд охотливо согласился стать его крёстным отцом.
На сорок четвёртом году жизни Лаверн познакомился с Джини Вольтс – молодой девушкой, проходившей практику в "Требьюн" и так увлёкся её идеей отправиться на фронт военным фотографом, что подал документы и начал нетерпеливо ждать ответ.
Скоро, очень скоро американцы откроют второй фронт, и Лаверн считал себя обязанным присутствовать при этом. Это было словно лёгкое помешательство, которое закончилось в постели Джини Вольтс и совместными планами на будущее.
В какой-то момент Лаверн собирался поговорить с Вестл и попытаться объяснить, почему хочет уйти, но его останавливала лишь её очередная беременность. Мужчина жаждал поучаствовать в своей войне, а женщина, понимая это, стремилась удержать его возле детей.
Но из дома Лаверн приходил к Джини Вольтс и, оставаясь у неё на ночь, забывал обо всём, подчиняясь атмосфере войны и желанию принять в ней участие.
Вестл не понимала этого, боялась отпускать супруга, делала всё, чтобы удержать его, а Джини говорила, что скоро придут бумаги, и они уедут в Европу.
Ей было всего двадцать пять, но на этот раз Лаверн не задумывался о разнице лет. Он приходил домой, и, не замечая ни жены, ни дочерей, усаживал на колени сына и подолгу рассказывал ему о военных действиях.
Особую радость Лаверну приносила уверенность в том, чем закончится война. Иногда, выпив с Джини немного лишнего, он с трудом удерживался от того, чтобы не назвать точные даты, когда закончится война, и какие сражения принесут победу, а какие – поражение.
В какой-то момент он начал чувствовать себя просто обязанным сообщить о наиболее кровопролитных боях и ошибках, но потом, решив, что в лучшем случае его сочтут сумасшедшим, а в худшем он сможет повлиять на весь последующий ход истории, заставил себя забыть обо всём, что знал. Да и прошлое начало казаться ему чем-то нереальным.
Несколько раз он подумывал о том, чтобы найти Фанни и заставить её подтвердить, как он оказался в этом мире. Но в итоге оказывался в объятиях Джини Вольтс и забывал обо всём, кроме их общего желания отправиться фотокорреспондентами на фронт. Осветить события, рассказать об ужасах, дать людям пищу для того, чтобы, переварив её, понять, насколько ужасна война.
– Да какого чёрта на тебя нашло?! – заорал на него как-то Джаспер Самерсфилд, потеряв терпение от этого безумия. Самерсфилд напомнил ему о деликатном положении Вестл, напомнил о детях, которых он собирается оставить. – Послушай меня, Майк, – решительно сказал Самерсфилд. – Если ты не прекратишь всё это, то клянусь, завтра же я подпишу приказ об увольнении этой Джини!
Но остановить Лаверна, охладить его пыл, смогли лишь преждевременные роды Вестл. Ребёнок родился мёртвым, и Лаверн, почувствовав себя виноватым и обязанным остаться рядом, взял отпуск и увёз семью в Майами, отвлечься от несчастья. В одно мгновение он снова стал тем старым Майком, который мог оживить своим оптимизмом и настроем даже мёртвого, поднять из могилы и заставить станцевать канкан.
Когда же они вернулись в Чикаго, то Джини Вольтс уже не работала в "Требьюн". По ходатайству Самерсфилда её перевели в Нью-Йорк, и Лаверн впоследствии так ни разу и не осведомился о том, почему друг сделал это, и не попытался узнать адрес.
Не стал он и извиняться за своё поведение. Лишь однажды признался Самерсфилду, что вёл себя, как последний идиот, на что получил полное согласие и весело рассмеялся, обрадованный тем, что его не стали ни порицать, ни оправдывать.
Когда сыну Лаверна исполнилось восемнадцать, Самерсфилд познакомил его со своей младшей дочерью и, подмигнув, сказал, что из них получилась бы неплохая пара.
Вестл смутилась, ревностно не желая отпускать ребёнка, а Лаверн в последующие пять лет, всячески закрывал глаза на этот предсказуемый роман.
В какой-то момент он подумал, что его первый в жизни внук появится на свет намного раньше, чем Кристиан и Моника сыграют свадьбу. Несколько раз он пытался заговорить об этом с Самерсфилдом, но всё заканчивалось лишь тем, что друг обещал сыграть пышную свадьбу.
В итоге первого внука подарила ему дочь Ани, выскочив замуж в двадцать один год, и в последующие пять лет произведя на свет троих малышей.
Виновницей следующей свадьбы стала Юстина. Она уехала с мужем в Лас-Вегас, и вернулась спустя год с ребёнком и бумагой о разводе.
Её второй муж оказался более ответственным, но на этот раз на развод подала Юстина.
Лишь в двадцать семь лет, с тремя детьми и солидным житейским опытом за плечами, она встретила мужчину своей мечты и родила ему двоих детей.
Кристиан и Моника поженились последними, когда сыну Лаверна и дочери Самерсфилда исполнилось по двадцать девять лет, и встревоженные родители начали перешёптываться о том, что пора бы им обзавестись хотя бы одним ребёнком.
Вспоминая плодовитость Вестл, Лаверн шутил, что если бы у него вместо сына родилась ещё хоть одна дочь, то он, наверное, сошёл бы с ума.
Глава тридцать восьмая
Зима в Нью-Йорке выдалась холодной, и в свои сорок два Фелиция предусмотрительно куталась в шерстяной платок, не желая подхватить простуду. Письмо от Олдина лежало на столе нераспечатанным, и Фелиция время от времени бросала на него короткие взгляды. Что он мог написать ей, кроме обиды за то, что она не приехала на его свадьбу? Сначала поддалась на уговоры Олдвика определить его в пансионат, затем стала навещать лишь в дни рождения, и вот теперь, когда Олдин выбрал себе спутницу жизни, заболела воспалением лёгких и пропустила свадьбу.
Разве в этом была её вина? Разве могла она принять предложение? Разве могла отказаться тогда, давно, от предложения мужа и не отправить сына в пансионат? Отказаться, когда две дочери такие хрупкие, такие беззащитные, нуждаются в опеке и любви, нуждаются в отце, которого у Олдина всё равно никогда не будет.
Испугалась ли Фелиция, что муж оставит её? Вспоминала ли всех тех, кто оставил её прежде? Несомненно. Но обида, оставшаяся после того, как Олдвик вынудил принять решение расстаться с сыном, с годами лишь крепла. Любовь закончилась. Теперь значение имели только дочери. Девочки, которые своим отношением к отцу вынуждали Фелицию хранить ему верность и проявлять внимание, закрывая глаза на его многомесячные отъезды и сплетни, приходящие следом за ним, заставляя краснеть и чувствовать себя брошенной и забытой.
Сначала это тревожило Фелицию, затем просто волновало и иногда мешало заснуть, но под итог она привыкла. Сейчас Олдвика тоже не было в городе. Не было для неё. Фелиция подошла к телефону и ответила на звонок Катерины Сантини. Подруга рассказала о художественной выставке на 58-ой улице и спросила, пойдёт ли Фелиция на открытие.
– На открытие? – Фелиция отрешённо посмотрела на нераспечатанное письмо от Олдина. Было почти семь, и нужно было включить свет. – Позвони мне, когда вернёшься, – сказала она подруге, наградила вошедшую старшую дочь Терезу недовольным взглядом и повесила трубку.
Настойчиво и монотонно Тереза снова начала выпрашивать разрешения встретиться с другом и сходить с ним на вечерний сеанс в "Парамаунт".
– Тебе всего лишь пятнадцать, – отрезала Фелиция, однако спустя две недели, когда Сальвадоре Нерри – подающий надежды поэт, которому Фелиция помогла опубликовать первый сборник и пристроила в одну из газет, редактор которой был лично знаком с мужем, – пригласил её в ресторан в знак почтения и благодарности, уступила настойчивости дочери, решив, что в одном вечернем свидании нет ничего постыдного.
– Если бы только я мог хоть как-то отблагодарить вас! – сказал в конце ужина Нерри, сжимая руки Фелиции в своих тёплых ладонях. Сверкавшая в его влажных голубых глазах благодарность пьянила сильнее, чем выпитое вино.
Она вернулась домой и долго не могла заснуть, вспоминая этот взгляд. Чувственный, открытый, доверчивый, невинный, словно у ребёнка. Такими же невинными были его ухаживания. Фелиции нравилась эта робость, нравился юношеский пыл. Последние годы супружеской жизни притупили чувства, но сейчас всё её естество просыпалось, потягивалось после длительного сна, подобно молодой возлюбленной на брачном ложе после первой ночи: тишина и покой, гармония сознания и тела.
Нет, Катерина Сантини никогда не нравилась ей, но тот факт, что знакомству с Нерри Фелиция была обязана именно этой девушке, заставлял считать её лучшей подругой. Благодаря этой встрече она могла чувствовать себя не такой одинокой, как прежде, любить и мечтать, не боясь, что подобное увлечение перейдёт в нечто большее. Ведь, несмотря ни на что, она могла смотреть мужу в глаза и не отводить взгляда, не чувствовать себя виноватой.
Олдвик тоже мог смотреть ей в глаза, но он был мужчиной, да и к тому же далёк от внутреннего мира страданий и чувств.
"Никогда это увлечение не перейдёт во что-то большее, – думала Фелиция, вглядываясь в сверкающее молодостью лицо Нерри. – И почему Тереза не может выбирать подобных кавалеров, предпочитая тех, кто похож на отца, а может быть даже более бесчувственных и холодных?!"
Подобные мысли проносились в голове, словно порывы ветра в тихую погоду: появлялись ниоткуда и улетали в никуда. Оставался лишь Нерри, да редкие ночи с Олдвиком, бычья сила которого, казалось, не собиралась угасать до самой смерти.
"Господи, когда же он поймёт, что вырос из возраста обольщения и страсти?!" – возмущённо думала Фелиция, с надеждой дожидаясь, когда он снова уедет из города.
В середине лета, спустя почти полгода после приглашения на свадьбу, она всё-таки решилась отправиться в Детройт и навестить сына.
В дороге она думала, что как бы плох ни был Олдвик, но благодаря нему Олдин теперь весьма обеспеченный человек. Так что же лучше: оградить ребёнка материнской заботой и обречь на беспросветное будущее, или отдать в хороший пансионат и после того, как он станет мужчиной, знать, что нужда и бедность обойдут его стороной?
Небольшое издательство, работниками которого были исключительно чёрные, было основано на деньги Олдвика, но мало кто знал об этом. Муж Фелиции никогда не чурался цветных, но и афишировать то, кем был его пасынок, не особо желал. Даже Тереза, и та, проникнувшись духом отца, решила никому не рассказывать о своём брате.
Такую же политику вёл и Олдин. Он молчал, как молчит его семья.
Несколько раз во время пребывания Фелиции в Детройте Джордана – жена Олдина – пыталась завести разговор об этом молчании, но после, решив, что ни мать, ни сын не желают что-то менять, уходила кормить своего первенца.
Фелиции нравился свой первый внук. Больше: она почти любила его, как когда-то любила Олдина.
– Ты не пытался найти родственников своего отца? – спросила как-то вечером Фелиция сына. Он помрачнел и хмуро покачал головой. – Я думала, тебе это будет интересно, – попыталась оправдаться Фелиция. Олдин покосился на Джордану.
– Если начинать поиски, то нужно уезжать в Чикаго, а оттуда, возможно, в Новый Орлеан… – он кашлянул и попытался улыбнуться. – А я не хочу оставлять семью. К тому же у меня здесь работа. Твой муж, может, и не пожелал становиться моим отцом, но как человек, он весьма неплохой, и у меня нет ни малейшего желания подводить его.
– Я понимаю.
– Ничего ты не понимаешь! – вспылил на мгновение Олдин, и Фелиция поняла, что если он и простил Олдвика, то её он не прощает, и помимо воли хранит обиду за то, что она оставила его.
Вечером, когда буря чуть-чуть поутихла, Фелиция попыталась объяснить ему причину своего поступка, но, несмотря на то, что Олдин сказал, что ни в чём не обвиняет её, она понимала, что это навсегда останется тёмным пятном в его воспоминаниях.
– А Стефани, она ещё снимается? – спросила Фелиция, решив сменить тему разговора. Олдин оживился и долго рассказывал о карьере тётки, которая писала ему почти каждый месяц.
– Даже когда я жил в пансионате, – он снова помрачнел, поддавшись вернувшимся обидам. – И когда ты забывала писать, я выдавал Стефани за свою мать, мечтая, что это действительно так, – Олдин замолчал, и Фелиция, взяв его за руку, попросила прощения.
– Зато теперь у тебя всё хорошо, – она посмотрела на Джордану и заставила себя улыбнуться. – У тебя красивая жена, здоровый ребёнок, и ты можешь не беспокоиться о том, что с ними будет на завтрашний день, можешь не волноваться, что утром придётся искать новое жильё и работу. Вспомни, как мы жили в Чикаго, – Фелиция выдержала паузу, но вместо понимания услышала, что Олдин помнит только чужие лица. – Когда-нибудь ты поймёшь, – вздохнула она и рассказала о том, как простила своих родителей, отвернувшихся от неё и не пожелавших простить, несмотря на то, что судьба её наладилась.
– Но на похороны так и не поехала, – подметил Олдин, вспомнив письма Стефани, в которых она многое объяснила ему, когда он стал взрослее.
В этот вечер за Фелицию вступилась Джордана, рассказав о том, как в детстве, когда у родителей не было денег, она целый год жила у родственников.
– И ты это помнишь, – сказал Олдин с грустной улыбкой. – Всего лишь один год.
– Но я не злюсь на них. Не презираю. Такова жизнь, – Джордана замолчала, но потом решилась добавить, что, несмотря ни на что, благодаря Фелиции у них есть работа, дом и будущее для детей.
На следующий день Фелиция уговорила Олдина взять её с собой и показать, как устроена работа в издательстве.
Брайан Конкорд – седовласый чернокожий помощник Олдина – поразил её количеством прочитанных книг и глубоким знанием европейской культуры. С ним они затеяли бессмысленный спор о публикуемых в издательстве книгах, и о том, возможно ли приобрести своих читателей среди белого населения. Фелиция сделала это, желая произвести впечатления на сына, но тот ушёл раньше, чем начался спор, и после так ни разу и не вспомнил об этом.
Вечером Фелиция рассказала ему о Сальвадоре Нерри и намекнула, что могла бы поговорить с ним, чтобы он согласился напечатать пару своих стихотворений в этом журнале.
– Ради чего?! – рассмеялся Олдин. – Хочешь, чтобы над нами посмеялись все наши читатели?!
– Читатели бывают разными, – попыталась возразить Фелиция, но, получив недвусмысленный намёк на её желание продвинуть своего фаворита в Детройте, замолчала, решив, переключить внимание на малыша и молодую мать.
Вернувшись в Нью-Йорк, она встретилась с Катериной Сантини и долго рассказывала ей о том, как живёт в Детройте её сын. Даже слишком долго и слишком подробно, но Фелиция почему-то чувствовала себя обязанной это сделать. Рассказала она об Олдине и Сальвадоре Нерри.
– Никогда бы не подумал, что у вас есть внебрачный ребёнок, – признался он, тщательно выписывая на лице удивление.