Они давали мне подсказки, пытались что-то посоветовать, а я еще и ругаюсь. Призраки – они не мальчики по вызову. Ими нельзя распоряжаться как подневольной прислугой.
– Советы, подсказки, – мое бормотание начинало принимать маниакальный оттенок, – Все сводится к порталу, который, скорее всего таится за дверью.
Мне просто необходимо было хоть что-то предпринять. Бездействие меня убивало и сводило с ума.
Поверить в то, что запертая кладовка может отказаться спасением, было невероятно сложно. Мне показалось, что для начала неплохо бы продумать план действий, а уж потом приступить к проникновению в запрещенное пространство. А еще важнее – не спать как можно дольше. Тогда сознание само решит проблему и начнет получать нужную информацию извне. Я про такое в книжке читала.
Пару раз за ночь, Вова спугивал мой нужный настрой диким ревом. Он метался по квартире, роняя мебель. В итоге рухнул, как подстреленный мамонт около туалета. Надеюсь, что он сумел сделать то, зачем туда добирался.
Утром я перешагнула через Вову, но он даже не проснулся. Хотелось попинать его тушу – но стыдно стало.
Немного воды вместо еды, сигарета показалась гаже гадкого. Нашла сушку и заела ей запах табака.
Проходя мимо окна, я глянула в рассветное блеклое небо – на крыше моего дома по-прежнему сидела Черная графиня. Вот упертая старуха – не хочет терять ни одного луча солнца.
Днем Вова меня не беспокоил. Сначала он отсыпался в коридоре, потом дополз до своего подоконника, вылакал бутылку водки и рычал через нос. Я все так же лежала на диване, неплотно закрытая дверь позволяла выслушать все модуляции Вовиного храпа. Иногда он протяжно заунывно пукал. Иногда икал. Приступов рвоты у него не было. Вовин организм звучал как орган кафедрального собора, но как выяснилось, даже к этому быстро привыкаешь.
Хуже, когда он вспоминал Панка и звал его, шутил над ним и ругался. Еще страшнее, когда он вспоминал, что Панка нет и начинал крушить мебель. Оторвал у шкафа обе двери, вырвал из тумбочки ящики и стучал ими по полу. Он бесновался до полного изнеможения, ополовинил еще одну бутылку водки. Прилип к стене, вцепившись в какую-то фотку в рамке, оторвал ее и вместе с ней упал у окна. На старой фотке был запечатлен дяденька в форме казака, сидящий на стуле. Рядом стояла полная достоинства молодая женщина. На Вову они были похожи как сабля на кирпич.
От недосыпа мысли плавали как чаинки в заварочном чайнике. Если их помешать ложкой. Медленно и бестолково.
– Что важнее – дверь? Или месть? Дверь не подскажет, кто именно убил Панка. Месть – важнее всего. Папа не убивал. Шурик тоже. Был кто-то третий. О существовании которого я не в курсе. Но папа и есть главное зло. Причина в нем.
Мне не хотелось верить, что именно папа способен на убийство.
Мне было проще поступить как в детстве, кинуть камень и заорать – "на кого бог пошлет". Требовать возмездия, но абстрактно. А призраки сами разберутся, кого покарать.
– Итак, дверь пока оставим в покое.
К кому будем обращаться? К Савве? Он не совсем мой. Он из церкви, что стояла на площади. К городовому? Он с виду добр, но ленив. Я выбрала того мальчишку, что разбился после войны, выпав из окошка. Дети, особенно подростки, они мстительнее взрослых. И у них правильное чувство справедливости. Такое же, как у меня.
Оставалась привести себя в нужное состояние. То есть измучить себя бессонницей до степени полупризрака. Когда не остается ничего, нужно верить. В шанс открыть дверь и в месть. Но месть – важнее. И никакого всепрощения.
Вернувшись на диван, я уже без особого труда отупело смотрела в одну точку и готовилась перейти в измененное сознание. Даже не знаю, сколько времени так провела. Говорят, трое суток вполне достаточный срок. Главное, не уснуть. Но на третий день я сообразила, что есть все-таки нужно, иначе просто упадешь в голодный обморок.
Попытка слезть с дивана закончилась падением от головокружения. Держась за стену, я добралась до кухни. Соорудила омлет из трех яиц с сыром и ветчиной. Половину оставила на сковородке для Вовы. После еды сразу смертельно захотелось спать. Пришлось вернуться в комнату и стоять у стены. Если грохнусь – усну мгновенно.
В мое окно было видно только серо-желтую стену в состоянии вечной тени. Изучив все трещинки, я принялась гнать мысли из головы, но получалось не очень – мысли поплыли потоком. Они цеплялись за рисунок на стене, додумывали его и преподносили мне сюрпризы. Я вспомнила, что Панка не мог убить Шурик. Который был в гипсе. Панка не мог убить папа. Потому что у него кишка тонка. Но если папа поручил что-то Шурику, а тот угодил в больницу, то вполне возможно, что он перепоручил за деньги своим знакомым папино поручение. И тогда могло произойти несчастье. Панк запросто мог столкнуться с какой-то сволочью. Вывод – вся вина полностью лежит на папе. Но я не могла желать ему смерти.
Месть – это возмездие, а не убийство.
– Помогите мне!
Не знаю, услышана ли была моя просьба, но на душе вдруг стало гораздо легче.
Но потом мне вдруг стало все равно, кто убил Панка. Важнее – поговорить с ним. Один раз. У меня должно получиться.
Доползла, держась за стену, до дивана. Пела про голую довольную луну. Про питерских кошек. Вспомнилась песня Сургановой "Не бойся, милая", я мысленно включила ее в своей голове и слушала раз десять. Потом пыталась вспомнить другую песню, но в голове крутилась только одна фраза – "И старое-старое пианино в ночи зазвучит весною…".
Пианино не звучало.
И это мне показалось странным и неправильным.
Третьи сутки закончились ночным кошмаром. Глаза слипались так, что я придерживала их пальцами. И, похоже, спала в таком виде, не закрывая глаз. Чудо происходить не собиралось. Видений было множество, но все не те. Вспомнила, что духам нравится спиртное и оросила водкой все помещение. Воняла она уродливо. Но сработала на все сто процентов. Как магнит притянула приведений со всего переулка. Но Панка среди них не было.
На рассвете мой организм сломался и я все-таки вырубилась. Проснулась почти через сутки, не очень соображая где я и какое теперь число. Ко всему прочему, стало понятно, что мне требуются гигиенические средства, которых у Вовы быть не могло в принципе. Не снимая куртку Панка, я отыскала ключи от своей квартиры, поглядела на Вову, который спал в кресле, раскрыв рот, передумала кидать в его пасть дохлую муху, и пошла к себе домой.
Во дворе меня поджидали.
– Мда, потрепала вас жизнь, – опешив от моего вида, признался Гриша.
Возражать не имело смысла – он был прав как никогда.
– Мы вас искали! Все буквально с ног сбились – как вас искали! Вы что, ничего еще не знаете?
– Уже началось? – по инерции спросила я.
– Да! Сейчас я вам все расскажу.
Гриша отступил на шаг, чтобы было удобнее следить за моей реакцией на его повествование.
– Случилось трагическое событие! И мне довелось выступить в роли единственного наблюдателя. Никто! Никто кроме меня, не видел. Но я все помню как сейчас, в подробностях. Они навеки запечатлелись в моей памяти.
Выдав эту информацию, Гриша сбился с мысли, потупился и не найдя достойных слов вдруг продолжил свой рассказ в два раза быстрее. Слова прыгали, обгоняя друг друга, отчего еще больше нервничал и конфузился. Но я не перебивала его, чтоб не огорчать.
Из нервозных, довольно сбивчивых фраз я смогла уловить только одно – наша Черная Графиня уснула на крыше и так умерла. Она как сидящая мумия стала. Вылитый египтянин. Мертвая старуха над нашим двором. Видная всем и не замеченная никем. Этот факт сильно расстраивал Гришу, отчего его пористый нос дергался как у Маркела, когда тот унюхивал в наших сумках подходящую еду.
Отчаявшись понять, в чем суть дела, я решилась на вопрос.
– Кто-то забрался на крышу и там ее обнаружил?
– Да нет! Все было совсем иначе! – Гришу уже колбасило и выворачивало от восторга.
Он уже все по сто раз поведал эту увлекательную историю, а тут подвернулся заинтересованный невинный слушатель.
Дело было так. Гриша и Люба вернулись дачи за химикатами от вредителей. Но суть не в этом. У Гриши была привычка выносить мусор ежедневно в шесть часов вечера. Даже если у него только упаковка от макарон в помойном мешке. И он каждый раз долго мялся у парадной, проверяя, не забыл ли ключи, рылся по карманам, и это его сгубило, вынудив стать важным свидетелем.
– Я вашего отца сразу не заметил. Он вслед за мной шел, но замешкался…
Еще бы! Папа не хотел сталкиваться с Гришей, чтоб избежать разговоров о грядущих бедствиях, политике и просто не светиться. Именно по этой причине он у самой стены стоял, в тени. Ждал, пока Гриша найдет свои ключи и свалит. Но в этот самый момент с папой произошла большая неприятность. В виде Черной графини, которая сверзлась с крыши прямо на папину голову.
– Она уже мертвая была. Дня два как умерла, а то и больше. Мне про это следователь достоверно все объяснил, – благоговейно шептал Гриша, – Это знак! Это падшие ангелы пророчат беду и страшные несчастия!
Тело, обезображенное солнцем, свалилось на папу. Отчего тот мигом курлыкнулся в обморок и даже врачи не сразу определили, насколько он пострадал.
– Я слышал такой странный звук, – голосом очевидца сообщил мне Гриша, – будто самолет низко летит. Это тело старухи по крыше ехало. Потом – тишина. А потом – глухой стук. Оборачиваюсь, и что я вижу? Два тела. Одно на другом.
Уж не знаю, что он в тот момент подумал, но точно не про секс. Скорее всего, он так и стоял, в одной руке пакет мусорный, а другой шарит по карману, машинально отыскивая ключи.
– Я ведь нервный очень. Это не все замечают, но я почти неврастеник, – глядя мне в глаза, робко пояснил Гриша.
В общем, дальше было так. Гриша долго не мог решить, донести ему мусор куда следует, или подойти и поглядеть, что прилетело с небес. Он выбрал третий, более неожиданный путь – закричал:
– Люба!
Люба не растерялась, она мигом вызвала скорую помощь, милицию и пожарников. А потом попыталась руководить всеми вызванными и Гришей. Пока не запутала всех напрочь и не была изгнана как негодный свидетель.
– Она потрясающая женщина, – с придыханием подытожил Гриша. – Когда зеваки полезли во двор, она буквально всех изгнала прочь.
Ну да, не женщина, а кавказская овчарка с отарой овец. Наверное, она разок задом вильнула, они все и улетели.
– Трагедия на трагедии лежит и трагедией погоняет, – скорбный голос мне удался не очень убедительно.
Вот так, папочка, призраки нашли-таки способ мщения. Мальчишки они такие, городовой до такого бы не додумался.
– Вы скверно выглядите. Нет, не подумайте, что я критикую, но мне кажется, что вам нужно выпить крепкого чаю с лимоном. А потом – навестить папу. Я вам адрес подскажу…
А что? Дельная мысль! Пойду ка я проведать отца родного. Раз судьба его приковала к больничной койке – нужно подсуетиться и немного подкорректировать ситуацию. Раз призракам удалась вендетта, мое дело довести месть до логического завершения.
У меня дома было все как прежде. Только дверь на черный ход заколочена большими гвоздями. По всей видимости, это папа понадеялся таким образом отгородиться от проблем после смерти Панка. Умный такой – где-то ржавыми гвоздями разжился, чтоб все решили, что черной лестницей мы сто лет не пользовались. Вот идиот! Ведь тут, если поискать, кровь Шурика найти можно. Хотя – кому интересно, связывать воедино разрозненные события? Кто догадается, что капкан поймал исполнителя, а заказчик надеялся на квартиру? А Панка ранили в соседнем дворе, там, где он мог увидеть кого-то расклеивающего новые объявления насчет меня. Ну бред же. Такие преступления никогда никто не раскрывал. Если честно, мне самой казалось, что тут что-то не вяжется, а с путаными гипотезами к ментам не пойдешь.
Но дверь, заколоченная совсем недавно ржавыми гвоздями стала весомым аргументом лично для меня. Папа явно перестраховался, чем лишний раз доказал свою вину.
Приведя себя в порядок, я зашла к Вове, убедилась, что он в полной отключке и отправилась в больницу. Ненавижу такие места! Если честно, я боюсь больниц. Очень. Вхожу туда здоровой, а выхожу инвалидом. У меня психика мнительная.
В регистратуре из окошка выглядывала бдительная тетка неопределенного возраста и даже с усами.
– Я – к пришибленному мертвой старухой, – мое объяснение сошло, мне продали синие бахилы и выдали пропуск.
Поразительная бдительность – при входе на лестницу пропуск потребовался охраннику. Объяснив мне, куда и сколько раз поворачивать, охранник уткнулся в экран мобилки. Проплутав по людным коридорам, я успела слегка озвереть, но добрая медсестра довела меня до папиной обители.
– К нему никто не приходит. Он ведь женат, да? – ей на самом деле было интересно.
– Женат. По второму заходу и с тем же результатом.
Кроме папы в палате никого не было – все пациенты прохлаждались на улице. Запах унылых котлет и жидкого супа навевал желудочную тоску.
– Ты? Пришла? – паника в голосе была слишком заметной.
– Рад?
У него что-то с шеей не то. Голова торчала из белого воротника как из смирительного ошейника. Как блеклый арбуз на блюде. Жалкий, противный носатый арбуз. Промазала Графиня. Могла бы напополам позвоночник переломить. Видно – не судьба.
Устроившись на соседней койке, я, сдерживая эмоции, выслушала короткую, но содержательную исповедь. В которой было много вранья, но и правда была тоже.
Первое – оказывается, папа приравнял себя к Пушкину.
– Игра несчастливая родит задор, лучше умереть, чем не играть. Так сам Пушкин говорил, – горделиво сообщил папа, придерживая опухшую челюсть руками.
Задорного в нем было маловато. А насчет умереть – мысль хорошая, правильная. Но прежде я дослушаю эту опупею до конца. – Мне, как и Пушкину, нравилась игра ради игры. Сам процесс, так сказать. Разве дело в выигрыше? – Короче, Склифосовский. Ты все продул, – предположила я. Заведя глаза в потолок, папа скрипнул зубами и чуть не расплакался от боли. – А когда у тебя ничего не осталось и тебе перестали давать в долг, ты вспомнил обо мне? А я-то, дура, на твою жену батон крошила. Думала – вот гадина, подбила такого славного папочку на такое мерзкое дело. Слушай, родной, а ты сам меня фотожабил в стиле порно? Это ты лично приглашал ко мне мужиков для потрахаться? Ты сам тексты придумывал – про "отсосу"? Пушкин ты наш, гребаный.
Даже удивительно – он немного покраснел. Надеюсь, что от стыда.
– Нет-нет. Что ты! Это не я! Это Шурик.
– Не тренди. Шурик после капкана в больничке тоскует. Я его не оправдываю. Но ты, так сказать, идейный вдохновитель, а он исполнителем нанялся. Наверное, вы весело поржали, подыскивая фотку в нужной позе? Весело было вам, а?
Но папа у меня не злопамятный. Прошлое зло его мало волновало. Он уже о другом думал.
– Она вернется. Она меня любит. Она простит и все поймет.
Здорово его шарахнуло, если он действительно поверил, что жена такая дура.
– Ну как же. Как только так сразу. Нужен ты ей такой красивый. Или у нее осталось что потырить? Ты ее еще не до нуля обобрал?
– Ты жестокая, – укорил меня папа, – У меня, может, позвоночник сломан. Она как узнает – придет и пожалеет.
– Не ври. Ни фига он не сломан. А шея твоя свернутая скоро заживет.
– Ты жестокая, – скорбно повторил папа и умолк, отковыривая ногтем болячку на подбородке.
Он так вдохновился примирением с женой и со всем миром, что теперь изображал невинно оскорбленного святого. Только мой вид портил картину. Любому будет неприятно видеть того, кого несправедливо обидел.
– Раскаявшиеся и страдающие угодны богу, – вдруг заявил папа и потупил глаза, выщелкивая болячку из-под ногтя прямо себе на одеяло.
Этого я вынести уже никак не могла. Этот хлопотливый лепет поначалу, теперь ханжеский пафос. На папиной тумбочке стоял пузырек с зеленкой. И он начал манить меня как магнит булавку.
– Вот что я тебе, папа, скажу. Ты самого дорогого мне человека убил. Не пищи, я в курсе. Я буду верить, что не ты лично, но не без твоего участия. Я все подробно записала про твои подвиги, еще раз сунешься – в милиции прочитают.
Папа встрепенулся, я втайне надеялась, что он не так уж виноват в смерти Панка. Ну, нанял он кого-то для расклейки листовок, Панк на них напал. Хуже, если папа решил устранить моего защитника и оставить меня в одиночестве.
– Подумаешь. Какой-то ушлепок. И убивать его никто не хотел. Это нечаянно вышло, – вдруг заявил мой родитель.
– Значит, ты там был.
И тут его понесло. Он орал, перемежая вопли словами "ты все-равно ничего не докажешь!". Он орал, что эти ребята, которым он денег должен, просто так дело не оставят. И получалось, что это я во всем виновата и самое верное решение – отдать им квартиру и валить на все четыре стороны.
Мне хотелось схватить папу за этот белый пластмассовый воротник, трясти его так, чтоб череп отвалился. А потом взять за ноги и долго бить папой по стене. Пока ноги не оторвутся. И чтоб вся эта белая палата в крови была измазана! Черт, надо было взять с собой топор – с ним куда проще разговаривать с раскаявшимся предком.
– Я правильно поняла – ты им должен, и они так помогли тебе вернуть долг?
– Ну да. Но слова к делу не пришьешь. У меня алиби есть!
Обозвав напоследок его гнидой, я не удержалась и аккуратно полила папину голову зеленкой. Посмотрела как он безропотно замер, примаргивая, понимая, что капли стекают ему около глаз, минуя рот, скапливаются на небритом подбородке. Зеленки мне показалось мало. В дело пошли остатки супа. В чужой приоткрытой тумбочке я заметила бритву типа жилет. И попыталась отбрить папину склизло-зеленую шевелюру. Но бритва не справилась с задачей. Несколько клоков волос она сняла, но потом лезвия засрались и пришлось отказаться от этой затеи. Присыпав суповой натюрморт чипсами, я решила остановиться. Иначе я бы его убила.
– Лучше бы ты сдох.
– Эээ, – плаксиво пел папа и боялся дотронуться до головы руками.
Налюбовавшись вдоволь на этот сюрреалистический ужас, я ушла. Ну не убивать же его, в самом деле? Он и так убогий как туберкулезный плевок на асфальте.
Глава 20. Песочный человек
Не знаю, что на меня нашло. Взяв у Вовы бутылку водки, я давилась, но выпила, сколько сумела, пока желудок не взбунтовался. Оказывается не так просто выпить много водки зараз. Организм явно против такого надругательства, и только силой воли удавалось производить глотательные движения. Подносишь бутылку ко рту, внутри уже в курсе, что предстоит – даже язык сводит от предвкушения. Дальше – хуже. С набранной водкой долго не вытерпишь, ее нужно проглотить. А желудок сжимается в комок, пытаясь вытолкнуть предыдущую порцию.
– За тебя, папочка!
Поняв, что мелкими порциями я бутылку не осилю, я попросту стала вливать ее, не останавливаясь. Пока не поняла, что меня сейчас стошнит.
Поначалу мне показалось, что алкоголь на меня не действует. Жаль. Столько стараний и ни в одном глазу. Но водка обрадовалась шансу отравить мозг, уже пробиралась по крови потирая руки и заранее радуясь открывающимся возможностям. Наверное, он бодро напевала:
– Размягчи мозги, расслабься и фигач по течению. Это не умирание, а ты – морж, а все люди – яйца. На кой хрен вы вообще на свет родились? Рыдают свиньи, китайским соусом сочатся их глаза. Плыви кролем, но не снимай свои моржовые лыжи.