Сыновья Мусы ибн Шакира были храбры и умны. Не будь они мусульманами, непременно стали бы святыми-покровителями фанатов технических новинок. Они прославились в девятом веке после своего багдадского бестселлера - справочника хитроумных механических штуковин, который весьма изобретательно назвали "Китаб-аль-Хайяль", то есть "Книга хитроумных штуковин". В ней они описали, пожалуй, самый первый прибор для измерения разности давлений. Тут-то все и началось. В 1593 году Галилео Галилей, оторвавшись на время от астрономии и несения ереси в массы, изобрел термоскоп для измерения высоких температур. В 1833 году Карл Фридрих Гаусс придумал прибор для измерения силы магнитного поля, и, наконец, в 1908 году Ганс Гейгер создал детектор ионизирующего излучения. С этого момента астрономы получили возможность обнаруживать самые дальние планеты и звезды путем измерения колебания их орбит. А умники, которые сидят в ЦЕРНе, расщепляют частицы в надежде, что в один прекрасный день явится Доктор Кто и запретит им эти фокусы. История науки, собственно, и сводится к истории измерения человеком окружающего мира.
А что есть у нас с Найтингейлом для измерения вестигиев? Ни черта у нас нет, да мы даже и не знаем, что, собственно, измерять. Неудивительно, что наследники Исаака Ньютона так надежно прятали магию под своими завитыми париками. Я разработал собственную шуточную шкалу для измерения вестигиев. Она основывается на количестве звуков, которые издает Тоби при встрече с какой-либо остаточной магией. Единицу измерения я назвал "тявк": один тявк означает наличие вестигия, который я, возможно, даже не пытался обнаружить.
Таким образом, согласно Международной системе единиц, атмосферный фон обычного паба в центре Лондона составляет 0,2 тявка (0,2Т), или 200 миллитявков (200 мТ). Проделав данное измерение, я удовлетворенно допил пиво и направился вниз по лестнице, на цокольный этаж, туда, где в этом заведении, собственно, и играли джаз.
Скрипучие ступеньки привели меня в Бар-за-сценой - помещение в форме неправильного восьмиугольника, размеченное массивными колоннами кремового цвета. Они, очевидно, выполняли функции несущих опор, потому что элементами декора быть уж никак не могли. И вот, стоя на пороге и пытаясь уловить здешнюю фоновую магию, я вдруг ощутил, что в ход расследования вот-вот вмешаются мои же собственные детские воспоминания.
В 1986 году Кортни Пайн выпустил пластинку "Journey to the urge within", и джаз снова вошел в моду. Тогда же мой отец в третий и последний раз ощутил сладость богатства и славы. Я никогда не ходил на его концерты, но во время каникул он частенько брал меня с собой в клубы и студии звукозаписи. Есть вещи, которые запоминаются не сознанием, а чем-то глубже: запах разлитого пива, табачного дыма, звук трубы, когда трубач репетирует перед выступлением. В этом помещении запросто можно было получить вестигиев на все двести килотявков - и я не был уверен, что мог бы отличить их от своих собственных воспоминаний.
Зря я не взял с собой Тоби. От него было бы больше проку. Я подошел ближе к сцене в надежде, что ощущения станут четче.
Мой папа всегда говорил, что трубач нацеливает свой инструмент на публику, будто ружье. А вот саксофонист любит стоять боком, показывая профиль, причем всегда какой-то определенной стороной. Человек никогда даже в руки не возьмет этот инструмент, если сознает, что выражение его Лица во время игры неидеально: для моего отца это самая настоящая догма. Я стоял на сцене и впитывал обрывки классических джазовых композиций - и вдруг почувствовал что-то справа на сцене, ближе к краю. Услышал легкий звон, а затем мотив "Body and Soul". Он звучал словно бы издалека - тихий, навязчивый, терпкий.
- Есть, - прошептал я.
Итак, я теперь располагал магическим отголоском определенной джазовой композиции. Далее нужно было выяснить, с какой именно из нескольких сотен кавер-версий "Body and Soul" мы имеем дело. И здесь требовался знаток джаза, настолько увлеченный, настолько преданный этой музыке, что отдал ей свое здоровье, пожертвовал семейной жизнью и любовью собственных детей.
Пришло время навестить своего старого папашу.
Я, конечно, очень люблю ездить в "Ягуаре", но для полицейской деятельности он слишком приметный. Поэтому в тот день я сел в старенький "Форд Асбо", списанный из полицейского парка. Несмотря на все мои усилия, в этой машине все еще пахло полицейским патрулем и мокрой псиной. Она у меня стояла на Ромилли-стрит, с полицейским пропуском на лобовом стекле - волшебным амулетом, отгоняющим инспекторов дорожного движения. Один мой приятель поставил на эту машину двигатель от "Вольво", что добавило ей скорости, а мне позволило ловко маневрировать, объезжая длинные автобусы на Тоттенхэм-Корт-роуд по пути на север, в Кентиш-Таун.
У каждого лондонца есть своя территория - места, где он чувствует себя как дома. Это может быть район, где он когда-то жил, ходил в школу или в спортклуб, может быть, отдельно взятый паб в Вест-Энде, куда человек заглядывает попить пива, - или патрулируемый участок, если он работает в полиции. Но если ты родился в Лондоне - а нас таких, вопреки общественному мнению, большинство, - основой твоей территории непременно будет то место, где ты вырос. Улица, по которой ты ходил в школу, на которой в первый раз обжимался с девчонкой или напился и выворачивал на асфальт съеденное карри, почему-то всегда дарит особое ощущение надежности и уюта. Я родился и вырос в Кентиш-Тауне - этот район мог бы считаться зеленой окраиной, будь он позеленее и поближе к окраине. А также если бы в нем было поменьше муниципальных домов, один из которых, а именно "Пекуотер-Эстейт", и есть мое родовое гнездо. В процессе его возведения архитекторы успели смириться с мыслью, что пролетарии, для которых он строился, хотели бы иметь в квартирах санузлы и возможность хоть иногда мыться. Но не успели понять, что эти самые пролетарии могут взять и родить не одного ребенка, а несколько. А возможно, посчитали, что три спальни на квартиру как раз и послужат рабочему классу стимулом для размножения.
Одно преимущество у этого дома все же было: внутренний дворик, приспособленный под парковочную площадку. Я нашел свободный пятачок между "Тойотой Эйго" и стареньким побитым "Мерседесом", крыло у которого явно заменили после серьезной аварии. Припарковавшись, я вышел из машины, нажал кнопку центрального замка и преспокойно отправился прочь с абсолютной уверенностью, что меня тут знают все, а стало быть, никто и не подумает угонять мою машину. Вот что значит "свои владения". Хотя, честно говоря, я подозревал, что местные хулиганы боятся мою матушку значительно сильнее, чем меня. В конце концов, что я могу им сделать? Всего-то навсего арестовать.
Открыв двери родительской квартиры, я, к своему удивлению, услышал музыку - "The way you look tonight" на синтезаторе. Мама лежала на большом диване в гостиной. Она даже не переоделась с работы - на ней были джинсы, серая водолазка и платок с набивным рисунком на голове. Глаза ее были закрыты. Я изумленно осознал, что магнитофон молчит и даже телевизор выключен. В доме моих родителей телевизор не выключался никогда, даже в дни похорон. Особенно в такие дни.
- Мама?
Не открывая глаз, она приложила палец к губам, а потом указала на дверь спальни.
- Это что, папа играет? - спросил я.
Мамины губы изогнулись в неторопливой блаженной улыбке, знакомой мне лишь по старым фотографиям. В начале девяностых случилось третье и последнее возвращение моего отца на сцену. Оно окончилось в тот день, когда он потерял свой саксофон прямо перед выступлением в студии "Би-Би-Си-2". После этого мама не разговаривала с ним полтора года. Думаю, она приняла это слишком близко к сердцу. В столь же расстроенных чувствах я ее видел только однажды, на похоронах принцессы Дианы, но тогда это был своего рода катарсис, и ей пришлось не так тяжко.
Музыка все лилась - проникновенная, душевная. Помню, мама, вдохновившись частыми просмотрами фильма "Клуб "Буэна Виста"", купила отцу синтезатор - но не помню, чтобы он когда-либо учился на нем играть.
Под эту музыку я отправился в крохотный закуток, именуемый кухней, и заварил две чашки чаю. Услышал, как мама завозилась на софе и вздохнула. Вообще я не фанат джаза, но в детстве частенько служил отцу мальчиком на побегушках: ставил на проигрыватель пластинки из его коллекции, когда сам он был не в силах. Поэтому поневоле стал разбираться в музыке.
А папа играл именно хорошую музыку - в данный момент "All blues", но без хитровывернутых импровизаций: просто воспроизводил красивую печальную мелодию как она есть.
Я вернулся в гостиную и поставил мамину чашку на журнальный столик из искусственного дерева "под каштан". Потом сел и стал смотреть, как она слушает папину игру.
Музыка, к сожалению, закончилась довольно скоро. Отец последний раз пробежался пальцами по клавишам - и все. Мама вздохнула и села на софе.
- Что ты здесь делаешь? - спросила она.
- Приехал повидаться с папой, - ответил я.
- Молодец, - кивнула она и отхлебнула чаю из своей кружки. - Совсем остыл, - сказала она, двигая кружку ко мне, - налей горячего.
Когда папа вышел в гостиную, я был в кухне. Я услышал, как он поздоровался с мамой, а потом - непонятные влажные звуки, в которых с изумлением узнал поцелуи. И чуть не пролил чай.
- Перестань, - прошептала мама, - Питер приехал.
Папа заглянул в кухню.
- Некстати, - заявил он. - А может, тогда и мне заодно чайку нальешь?
Я кивнул на вторую кружку на столе.
- Невероятно, - сказал он.
Я отнес родителям чай, и папа спросил, зачем же я все-таки приехал. Причина относиться к моим визитам настороженно у них, что ни говори, была: непосредственно перед прошлым приездом я спалил рынок в Ковент-Гардене - ну, почти.
- Мне нужна твоя помощь, это связано с джазом, - ответил я.
Папа самодовольно улыбнулся.
- Тогда добро пожаловать в кабинет, - сказал он, - доктор Джаз готов дать вам любую консультацию.
Если гостиная принадлежала маме и ее многочисленной родне, то спальня была территорией отца - и его коллекции пластинок. Семейное предание гласило, что стены здесь вообще-то светло-коричневые, но их никто не видел: их полностью закрывали папины полки - деревянные, со стальной окантовкой. На полках хранились виниловые пластинки, составленные аккуратными пачками вертикально, чтобы не попадали прямые солнечные лучи. Когда я съехал с этой квартиры, старый мамин шкаф-развалюха тут же переместился в мою комнату, как и большая часть ее обуви. И теперь в комнате родителей остались только огромная кровать, немаленький синтезатор и папина стереосистема.
Я сообщил папе, что именно меня интересует, и мы принялись доставать пластинки с полок. Начали, как я и предполагал, с Коулмена Хокинса и его знаменитой записи тридцать восьмого года на студии "Синяя птица". Только зря время потратили: Хокинс толком не воспроизвел оригинальную мелодию. Но я высказал эту мысль только после того, как отец дослушал песню до конца.
- Пап, там была традиционная аранжировка. В той песне, которую я слышал. Классическая мелодия и все такое прочее.
Папа хмыкнул и полез в коробку с пластинками в семьдесят восемь оборотов. Через некоторое время он извлек оттуда коричневый картонный конверт, с трех сторон проклеенный скотчем. Там находилась шеллаковая пластинка с черно-золотым логотипом фирмы "Виктор" - запись трио Бенни Гудмена. У папы проигрыватель фирмы "Гаррард", и на нем можно слушать пластинки в семьдесят восемь оборотов, только надо сменить головку звукоснимателя. Я осторожно снял "ортофон" и пошел искать "стентон". Он обнаружился на своем обычном месте - на полке, прямо за стереосистемой, - и лежал иглой вверх для пущей ее сохранности. Пока я возился с проигрывателем, папа извлек из конверта пластинку и со счастливой улыбкой принялся ее рассматривать. Потом протянул мне. Пластинка оказалась неожиданно тяжелая, гораздо тяжелее обычных виниловых на семьдесят восемь оборотов - думаю, те, кто вырос на компакт-дисках, ее и поднять бы не смогли. Я аккуратно взял ее между ладоней и поставил в проигрыватель.
Игла вошла в бороздку, послышалось шипение и треск - и сквозь них кларнетное вступление Гудмена. Потом соло Тедди Уилсона на клавишах, потом снова кларнет Бенни. Партия Крупы на ударных была здесь, к счастью, весьма скромной. Эта аранжировка уже гораздо больше походила на мелодию, которую играл бедняга Уилкинсон.
- Нет, мне нужна более поздняя запись, - сказал я.
- Сколько хочешь, - ответил папа. - Эта-то была сделана всего лет через пять после того, как написали саму песню.
Мы поставили еще пару таких же пластинок, в том числе и Билли Холидей. Эту мы слушали достаточно долго, потому что творчество леди Дей - одна из немногих вещей, в отношении которых наши с папой вкусы совпадают. Печальная, медленная - эта запись и помогла мне понять, чего не хватает в услышанных вариантах той мелодии.
- Там был затактовый ритм, - сказал я. - Музыкантов было больше, и она была более свинговая.
- Свинговая? - переспросил папа. - Это же "Body and Soul", она в жизни не была свинговой.
- Да ладно, - сказал я, - кто-нибудь наверняка делал такую аранжировку, хотя бы и специально для белых.
- Прикуси язык, такими вещами не шутят, - ухмыльнулся папа. - Но, знаешь, кажется, я понял, что нам нужно.
С этими словами он сунул руку в карман и достал прямоугольный предмет из стекла и пластика.
- Ты купил айфон, - заметил я.
- Айпод, если быть точным, - отозвался родитель. - У него неплохие динамики.
И это сказал человек, пользовавшийся усилителем "Квад", произведенным полвека назад, потому что он не транзисторный, а ламповый! Протянув мне наушники, папа провел пальцем по экрану айпода так уверенно, словно всю жизнь пользовался сенсорными гаджетами.
- Послушай-ка эту, - сказал он.
Это была она. Оцифрованная, конечно, однако все помехи и шумы, способные порадовать сердце любителя старых записей, полностью сохранились. Четкая оригинальная мелодия "Body and Soul" - и при этом достаточно свинговый ритм, чтобы под нее можно было танцевать. Если я не ее слышал тогда, возле тела саксофониста, то уж наверняка ее исполняла его группа.
- Кто это? - спросил я.
- Кен Джонсон, - ответил папа, - Змеиные Кольца собственной персоной. Это запись с пластинки "Blitzkrieg Babies and Bands", очень неплохо оцифрованная. В описании указано, что на трубе играет Болтун Хатчинсон. Но совершенно очевидно, что это Дейв Уилкинс - стиль совсем другой.
- Когда была сделана эта запись?
- Пластинку записали в тридцать девятом в студии "Декка" в Хемпстеде, - сказал папа, устремив на меня заинтересованный взгляд. - А это ты что же, ведешь расследование? В прошлый свой приезд ты ни о чем подобном даже не заикался.
На эту удочку меня не поймаешь.
- А с чего ты вдруг сел за клавиши? - сменил я тему.
- Хочу вернуться на сцену, - ответил родитель, - и стать новым Оскаром Питерсоном.
- Серьезно?
Это было чересчур самонадеянно - даже для моего папаши.
- Серьезно, - кивнул он и подвинулся на диване поближе к синтезатору.
Пару тактов "Body and Soul" сыграл, не слишком импровизируя, - а остальное преподнес в совсем другом стиле, который вряд ли когда-нибудь смогу понять и полюбить. Похоже, моя реакция его разочаровала - папа не перестает надеяться, что однажды я дорасту-таки до настоящей музыки. Но, с другой стороны, все бывает в этой жизни - завел же он себе айпод.
- А что случилось с Кеном Джонсоном?
- Погиб во время лондонских бомбежек вместе с Элом Боули и Лорной Сэвидж, - ответил отец. - Тед Хит говорил, иногда им казалось, что Геринг лично за что-то невзлюбил людей, которые играют джаз. По словам Теда, во время Североафриканской кампании он чувствовал себя в большей безопасности, чем на своих же выступлениях в Лондоне.
Я сильно сомневался, что конечная цель моих поисков - мстительный дух рейхсмаршала Германа Геринга, но проверить на всякий случай стоило.
Мама вытурила нас из спальни, чтобы переодеться. Я заварил еще чаю, и мы уселись в гостиной.
- И знаешь еще что? - проговорил папа. - Я хочу выступать с какой-нибудь группой.
- На клавишах? - спросил я.
- Ритм есть ритм, - отозвался папа, - а инструмент - всего лишь инструмент.
Да, джазмен живет, чтобы играть.