- Подумать только! - вернулся к теме Сиррах. - Я не поверил Митгарту… Фенриц - свинья. Ну, можно напиться. С кем не бывает? Но избить несчастную Жанет? Ещё и упиваться этим? Ударить женщину? Я просто поверить не мог… - На лице Риммона отпечаталось полное недоумение и жесткое неприятие фенрицевых забав. - Но теперь всё ясно…Волк - он и есть волк.
Хамал, закусив губу и побелев, промолчал, с трудом слегка кивнув головой в знак согласия, а что касалось Мориса де Невера, то, припомнив Эрну, он, спокойно взглянув на Сирраха, мягко улыбнулся и благодушно проговорил:
- Мерзость, конечно, но Фенриц есть Фенриц.
Его поддержал и Эммануэль, заметивший, что сочетание в инфернальной натуре Нергала черт свинских и волчьих при всей их внутренней антиномичности - вопрос сугубо академический.
- Ну, а что вам напророчила Симона, Сиррах? - Невер был явно заинтригован.
Риммон снова замялся.
- Предсказали ему всего-навсего денежные расходы и опасность пожара, поразило же нашего дорогого друга совсем не это. - Хамал улыбнулся, радуяnbsp;сь возможности сменить неприятную для него тему. Риммон смотрел на него с выражением экзальтированного восторга. - В его прошлом обнаружились наилюбопытнейшие факты. Когда ему их изложила Симона, он и сам стал наводить справки. Всё подтвердилось, не так ли, Сиррах? Его отец - Бегерит Риммон - обладал феноменальной меткостью, проще говоря, не промахивался вообще никогда. А мать Сирраха заклинала пламя, подчинявшееся ей, как змея - факиру. Впрочем, надо отдать должное Сирраху - он действительно, рано осиротев, ни о чём не знал. Симона через свой хрустальный шар может разглядеть забавные вещи… Кстати, Риммон, вы ведь тоже феноменально метки, не правда ли? Третьего дня вы подстрелили лису с шестидесяти ярдов.
- Вы не правы, Хамал. - Риммон погрустнел, нахохлился, выглядел жалким и несчастным. - Я промахнулся. Эстель хотела лисицу с мордочкой на воротник, и попасть надо было в глаз, я же на полдюйма скосил влево. - Он уныло подпёр рукой подбородок. - Я, наверное, позор всего рода. И, уверяю вас, Гиллель, это не первый мой промах. Нет у меня никакой особой меткости, увы. Вот мой покойный брат Менкар, вот тот, и вправду, стрелял, как бог. А я - нет. Были случаи пару раз, стыдно признаться, когда я и вовсе не попадал.
Эммануэль всё это время молча прислушивался к разговору. Упоминание о Симоне слегка царапнуло его душу, но сильной боли он не ощутил. Он осторожно взял в руки ружьё Сирраха. Инкрустированное серебром, это было очень дорогое оружие. На прикладе белела небольшая табличка с гравировкой "Киммерис Риммон". Сиррах из-за его плеча показал на надпись, пробормотал: "это ещё от деда", и потянул к себе приклад. Эммануэль, зацепившись длинными пальцами за курок, не смог сразу вытащить их из куркового круга. Прогремел выстрел. Дуло, оказавшись направленным на Невера, дымилось. Всех парализовало. Испугаться никто не успел. Тишину рассёк повелительный крик Мориса:
- Бросьте ружьё!!!
Риммон не бросил, а скорее просто выронил приклад из ослабевших рук на стол.
Дальше произошло нечто невообразимое и совершенно невозможное.
На фоне зеленого сюртука мсье де Невера потрясенный Хамал увидел… пулю, замершую в дюйме от тела Мориса. Глаза Невера вспыхнули огнём и тут же погасли. Пуля исчезла, а ружьё, будто подброшенное невидимой рукой, слетело со стола, с грохотом ударившись о стену. Насколько минут никто не мог сдвинуться с места. Наконец, Риммон, глубоко вздохнув, оторвал занемевшие ноги от пола и, наклонившись, поднял с пола то, что было ружьём. Приклад разлетелся в щепки, дуло было страшно искорёжено. Курка не было вообще.
Морис, бледный, покрытый испариной, шагнул к Эммануэлю и схватил его за плечи.
- Ты цел? - Ригель изумлённо, словно в прострации, кивнул и пошатнулся. Глаза его закатились, и он рухнул в обморок. Невер едва успел подхватить его.
Нюхательной соли у Риммона не оказалось, и он влил в рот Эммануэлю коньяк из своей охотничьей фляги. Тот медленно открыл глаза, пошевелил пальцами, ища руку Невера. Он почти ничего не успел осознать, кроме того, что жизнь Мориса чуть не оборвалась по его небрежности. Хамал, куда менее чувствительный, уже пришёл в себя. Теперь он, уставившись на отколовшийся от стены кусок штукатурки, барабанил пальцами по столу. Риммон вертел в руках и, как диковинку, разглядывал изуродованное ружьё.
- И давно вы научились останавливать пули, Невер? - в вопросе Хамала было не столько любопытства, столько затаённого восхищения.
Морис, поняв, что без объяснений не обойтись, тяжело вздохнул.
- Когда мне было пятнадцать, я, вернувшись от приятеля, не нашёл никого в доме. Пошёл короткой дорогой через лес на выгон. Думал, там отец. Я вышел прямо на загонщиков. Отец решил поохотиться на кабана. Пуля остановилась в дюйме от меня и вернулась обратно. Загонщик погиб. Он был мужем моей кормилицы. Не люблю даже вспоминать об этом.
После я поставил несколько экспериментов - вяло продолжил он, - меня не берут пули, даже шальные, как эта, шпаги не касаются меня, кулаки не достают. Если я вижу угрозу - падающий сук или летящий в меня предмет - я могу остановить его взглядом. Правда, те… те, кто не желает мне зла… - он замялся, - меня можно обнять, пожать руку. Сам я могу оцарапаться или пораниться, но там, где есть стремление уничтожить меня или задеть, злой умысел - я вообще неуязвим.
Хамал глубоко задумался. Потом поднялся, подошёл к дивану и, вдруг, схватив за хвост треугольную диванную подушку, что было силы метнул ею в Мориса. Через несколько секунд, вдавленный отскочившей от Невера подушкой в диван, он блеснул глазами и торжествующе улыбнулся, авторитетно подняв указательный палец.
- Мсье, прошу внимания. - Гиллель звонко щелкнул пальцами. - Я знаю, как и почему погиб Виллигут. - Он замолчал, ожидая, чтобы все, затаив дыхание, пожирали бы его жадными, ожидающими взорами.
Натурально, все и пожирали. Как же иначе-то? Риммон смотрел на него как грек на Дельфийского оракула, Эммануэль поднялся на локте и нахмурился - голова его всё ещё кружилась. Морис де Невер закусил губу и тоже не сводил с Хамала настороженного взгляда. Вдоволь насладившись всеобщим вниманием, Хамал начал:
- В комнате Генриха под раскрытой книгой я нашёл волт. Волосы мужской фигурки были белыми. Мы были правы - своей жертвой он наметил вас, Невер. Видимо, изначально он, влюбившись, пытался приворожить вас. Потом, обозлившись на ваш отказ и оплеухи, попытался отомстить. Удар он навлёк на вас страшный, ведь вам всё же, вспомните, стало плохо. Но вы оказались неуязвимы для любой агрессии, в том числе и для любовных приворотов и дьявольских проклятий. Он же ничего не знал о вашей неуязвимости. В итоге, - нашла коса на камень, - демонический удар, направленный на вас, отлетел и, как пуля, ударил по самому Виллигуту, надо полагать, с той же демонической мощью. - Он поднял двумя пальцами остатки искореженного ружья. - Результат - сильнейшее кровоизлияние в мозг. Вот и всё…
- Роющий яму другому, сам в неё попадёт, - было несколько странно слышать из уст Риммона слова Писания. - Как вспомню эту мессу, мутит меня. И это мужчина! Тьфу! Поделом ему, треклятому.
Невер не разделял его мнения. Вспоминая о домогательствах Генриха, он тоже чувствовал приступы тошноты, но осознавать себя причиной, хоть и невольной, его смерти, ему было тяжело.
- "Врачевахом Вавилона и не исцелел", - подытожил разговор цитатой из Иеремии Хамал. - Пора и поужинать, господа. Что вы скажете об омлете с грибами?
Эммануэль извинился, сказав, что они с Невером званы к профессору Вальяно.
- Вальяно? - Хамал неожиданно осёкся.
- Да, а что?
- Ничего, но…
- Что "но"?
Хамал удивленно пожевал губами.
- Понимаете, я не читаю его мыслей. Ничего не вижу. Кстати, у нашего куратора - тоже…
Невер и Ригель переглянулись, но, видимо, не сочли его слова поводом отказаться от приглашения, и, попрощавшись, ушли. Но едва Хамал попытался покинуть гостиную Риммона, выход ему железным засовом перегородила рука Сирраха.
- Так насчет Эстель… - практичный Риммон никогда не забывал о насущном.
- О, Боже мой… - простонал Хамал.
Глава 20. Возвысимся сердцем!
"Есть многое на свете, друг Горацио…"
"Гамлет" В. Шекспир.
Профессор Вальяно выглядел молодо, но странное отсутствующее выражение его аметистовых глаз и волны светло-пепельных волос, при пламени свечей казавшихся седыми, вечерами добавляли ему лета. Чеканный профиль и безупречный овал лица издали казались излишне утончёнными, даже женственными, однако высокий рост и ширина плеч сглаживали это впечатление.
Он преподавал латынь, и Эммануэль, любивший ее, был поражен невероятным объемом его знаний de omni re scibili et… quibusdam aliis, о всех вещах, доступных познанию, и… о некоторых других. Мёртвый язык не просто оживал в устах Вальяно, возникало ощущение, что профессор порой думает на латыни. Вальяно тоже сразу выделил Ригеля из массы своих учеников, и часто приглашал вечерами к себе, рассказывал о первых христианских службах и текстах этих богослужений, а иногда читал отрывки из римских поэтов. С похвалой отзывался профессор и об императоре Августе. "Для незнающего Христа - очень приличным был человеком. Очень приличным".
И профессор загадочно улыбался.
Затаив дыхание, arrectus auribus, Эммануэль слушал о святом Иеронимусе и блаженном Августине, о духовных искажениях и невероятных злодеяниях эпохи Возрождения, о её страшных сатанинских учениях и демонических службах, о кровавом бароне Жиле де Ре, убившем несколько сотен детей, о Святой Инквизиции. Порой Эммануэлю казалось, что Вальяно говорит не о былых временах, покрытых пылью забвения, а просто вспоминает события недельной давности.
Много говорил профессор и о колдунах былых эпох.
- Мы сегодня зовём наркоманом человека, употребляющего опиумный мак, а ведь в состав всех демонических снадобий входили, кроме него, мухоморы, бледные поганки, соцветия белены и дурмана, белладонна, болиголов, волчанка, ягоды бересклета, омег и болотный вех, более известный как цикута. Как вы думаете, что делало регулярное употребление этой смеси, пусть и наружное, с головами несчастных? Инквизиторы, признававшиеся, что они боятся колдунов и ведьм, признавались не в трусости, а в здравомыслии. Было чего бояться. Устав быть добродетельным, человек сатанеет. Исцеление этих безумцев было невозможным.
Как-то разговор зашел о Вольтере. Эммануэль в доме отца Максимилиана никогда не читал его книг, но в Меровинге кое-что просмотрел. Низкий подхалим, раболепный приспособленец, интеллектуальный хлыщ. И почему столько шума вокруг этакого пустозвона? Что ему сделала Церковь, чтобы так безумно ненавидеть её?
Профессор усмехнулся. Ненависть Вольтера к церкви он лениво обозначил как внутреннюю порочность… Франсуа всегда хотелось считать себя совершенным, но похоть и жадность были необорима для него. Высокомерие толкнуло его на провозглашение своей низости совершенством. А дальше необходимо было опорочить подлинное Совершенство, самим фактом своего существования утверждающего Истину и обнажавшую его ложь. Быть подлецом, считая себя подлецом - это тоже духовная тягота. Он неспособен был нести никакие тяготы. Провозгласить свою низость - высотою, и низвести настоящую высоту до собственного духовного ничтожества - в этом он весь, - в голосе Вальяно сквозили жалость и сожаление.
Было и ещё одно странное для Эммануэля обстоятельство, привлекавшее его к Вальяно. От профессора, его волос, рук и потрепанной мантии исходил странный, неслиянный и неразделимый запах лигуструма, ореховой пасты, греческого ладана и сосновой хвои - всего того, что Эммануэль запомнил как аромат своего детства.
Сам Вальяно, кроме Ригеля, никого на факультете не выделял.
В начале первого триместра профессор попросил Мориса де Невера перевести фрагмент труда святого Иеронимуса "Против Иовиниана", ткнув в начальную фразу отрывка: "Diaboli virtus in lumbis est". "Опора дьявола - в чреслах" - перевёл Невер. Вальяно со странной улыбкой посоветовал запомнить это и больше к нему не обращался. Хамалу тогда же досталась фраза: "Tumidus vocat se cautum, parcum sordidus", "трусливый себя осторожным зовет, а скупой бережливым…"
Тот перевел и почему-то побледнел.
Но вот в январе, после лекции Вальяно сам подошёл Морису, стоявшему рядом с Эммануэлем, и пригласил их обоих следующим вечером на ужин. Невер никогда раньше не получал приглашений от Вальяно, хотя неоднократно слышал восторженные отзывы Ригеля. Теперь он был откровенно рад вниманию профессора.
Стены гостиной Вальяно пахли какой-то затхлой книжной сыростью, канифолью, немного медом, воском и ладаном, запахи эти сливались в странную симфонию ароматов, создавая, тем не менее, дух уютный и возвышенный. Профессор не воевал с пылью, бархатившей предметы на его столе, называя её "мантией забвения", но неизменно смахивал её с прекрасной возвышавшейся в углу деревянной статуи Христа, вырезанной Богаром де Нанси. Неверу сразу понравилось у профессора - хотя обстановка совсем не была роскошной, скорее, ей был присущ некий неуловимый келейный аскетизм, но оказавшись здесь, Морис почувствовал себя как дома, было уютно, книжные полки содержали невероятное количество старинных книг, а где-то в неопределимой щели тихо, но мелодично пел сверчок.
В этот вечер профессор заговорил о незримой и потаённой для многих монашеской жизни.
- Изначально прошедшие огонь отречения от мира, эти люди неслучайно именуются "иноками" - "иными", ибо берут на себя неподъёмный для обычного человека подвиг духа. Только смиренные, обученные уже жизненными скорбями прозревать за видимыми делами человеческими незримую Божью волю, те, кого неожиданно и явственно пронзило явление полной реальности и конкретности Бога, искавшие его с чистым сердцем и обретшие Его - только они способны на это. - Вальяно говорил, глядя на Эммануэля, но Морис, который был здесь впервые, внимательно слушал профессора. - За годы монах учился отсекать десятки страстей. Он преодолевал изнутри чревоугодие, привыкая оставаться без пищи неделями, боролся со сладострастием и блудными помыслами, уничтожая их в себе. - Профессор не поднимал глаз, но де Невера обожгло. - Поднимался над сребролюбием, тщеславием, унынием. Борьба шла не с деяниями, но с греховными помышлениями, ежеминутно умом и сердцем контролировалось каждое движение души. Постепенно, через годы, по божественной благодати - особому состоянию, укрепляющему человека, стремящегося к Богу, к иноку приходило бесстрастие. Ничто земное уже не волновало человека. Но достигшего бесстрастия подстерегают новые страшные искушения. Помысел гордыни, говорящий монаху о его личной святости, лишь на мгновение природнившийся душе и не отвергнутый волей и разумом, может погубить весь монашеский труд целых десятилетий. Искушения возобновляются с адской силой, иноку открывается страшный, наглухо закрытый для обычного человека мир дьявольских искушений, мир бесов. Сколькие гибнут на этих путях, сходят с ума, не выдерживая сверхчеловеческого душевного напряжения! Некоторые останавливаются на первых же ступенях, изнемогая от мирских и блудных помыслов. Иночество всегда безжалостно выдавливало слабых духом. Оставались только люди титанической духовной силы. - Вальяно зажёг свечи, и их пламя осветило стрельчатые своды его комнаты и полки, заваленные книгами.
Морис закусил губу.
- О дальнейших степенях монашества не говорят - они невыразимы, ибо Бог - бесконечен, и Его, даже уже обретённого, продолжают искать. - Вальяно вдруг взглянул прямо в глаза Невера, и тот, окаменев, снова почувствовал на себе взгляд Предвечного.
Продолжалось это недолго. Вальяно отвёл глаза, и Морис смог вздохнуть.
На праздник Крещения Господня в церкви Меровинга проходила торжественная служба - missa solemus. Студенты всех курсов и факультетов собрались под сводами храма. "Sursum corda!" - "Возвысимся сердцем!" - провозгласил священник. Невер вдруг впервые до конца прочувствовал душою это жесткое и властное презрение к жалким человеческим страстям, столь ощутимое в церковном ритуале. Странно пронзило и ощущение своей приобщённости к скорбям и мукам Предвечного, к Его жертве. Он больше никогда не предаст Его Любовь. Господь нашёл его, он, Морис, нашёл свой путь и знал теперь, что пойдёт по нему до конца. Священник в тяжёлом парчовом облачении бледными руками вознёс над головой сверкающую драгоценными камнями дароносицу с бледно-желтой, словно мёд, облаткой внутри. Это был panis caelestis - "небесный хлеб".
Ригель причащался. Всю службу Невер слушал, стоя в стороне от скамеек. Хамал, увидя его, протиснулся поближе. Риммон тоже оказался рядом. При выносе чаши Эммануэль стал на колени, Невер опустился рядом, низко склонив голову. Хамал изумился, но, оглянувшись по сторонам, осторожно опустился рядом с Морисом. На лице Риммона отразилась достаточно сложная гамма чувств, он склонил голову, но остался стоять.
Орган заглушал голоса и насмешливое перешептывание Мормо и Нергала.
Митгарт, сидя с сестрой в заднем ряду, смотрел в окно и морщился как от колик.
Глава 21. Фантазии в манере Калло
"Кто подвиги венчает? Кто защита
Богам под сенью олимпийских рощ?
Что это? - Человеческая мощь,
В поэте воплощенная открыто".
И. В. Гёте "Фауст".
Риммон проводил целые дни в женском портале и завалил экзамен по немецкой литературе. Хамал в последние перед переэкзаменовкой ночи ожесточённо натаскивал его, а Эммануэль пытался заинтересовать мелодикой стихов гётевского "Фауста", хоть и находил эту книгу ложной. Сиррах же вообще не любил немецкий язык - ещё с тех пор как в Лозанне подрался с пьяным буршем из Цвейзиммена.
К тому же его мозг, как мозг любого деятельного прагматика, обладал свойством отталкивать от себя всё, что его хозяин не считал истинным или полезным для себя. И потому запомнить перипетии биографий давно ушедших поэтов, до которых ему не было никакого дела, Риммону было нелегко. Кроме романтики Шиллера, импонировавшей ему, он с удовольствием пробежал несколько вещиц Гофмана, поддавшись на уговоры Ригеля, прочёл за ночь "Фауста" - и решил на этом завершить своё знакомство с немецкой классикой.
Не тут-то было.
Хамал, в совершенстве владевший немецким, заявив, что для Риммона чересчур затянулись сатурналии, твёрдо решил не дать ему провалиться. Обнаружив, что даже в последний день перед встречей с Пфайфером Сиррах исчез, Гиллель поручил Эммануэлю сделать для Риммона конспект Гёльдерлина, а сам отправился в гостиную Эстель и Симоны, откуда под личным конвоем вскоре привёл Сирраха, раздраженного и взъерошенного.