- Вы о Лили и Черной мессе? - прочтя его мысли, наморщил нос Хамал. - Да, пожалуй. А, кстати, знаете ли вы, - всколыхнулся он, - что ревность Нергала к Неверу, как к красавцу, неприязнь к Риммону, как ренегату, и презрение ко мне, как к иудейскому ничтожеству, - ничто в сравнении с его ненавистью к вам. Не задумывались, почему?
- Я не знал об этом, но задумываться не о чем. Они не могут не видеть во мне то, что им глубоко враждебно… Екклесиаст. "Мерзостен для нечестивого - идущий прямым путем", - он помолчал и виновато добавил, - мне они тоже временами омерзительны.
- Вы ненавидите их?
Эммануэль покачал головой.
- Они не хотят знать Бога и честно говорят, что служат дьяволу. Каждый, не ищущий Господа, есть слуга дьявола. В мире Духа все бинарно. "Кто не со Мной, тот против Меня". Но не все это понимают. Далеко не все. Мормо и Нергал просто умнее прочих. И последовательнее. И даже - честнее.
- Каждый, не ищущий… Странно. Но если человек не нашёл Бога…
- Никто не сможет оправдаться тем, что не нашёл Его. Каждый, кто искал с чистым сердцем, нашёл. Не находил неискавший. Или - не там и не то искавший. Или - искавший с нечистым сердцем…
- Ну, и формулировки у вас, Ригель…
Эммануэль поморщился.
- Я не знаю, как объяснить. Бог ведь есть Любовь, а любовь, как известно - аксиома для сердца, но для ума - не более чем гипотеза. Но ваша проблема - вовсе не избыток ума. Не лгите себе. Ум богопостижению не мешает.
Хамал хмуро взглянул в огонь камина и снова усмехнулся.
- А в чём же дело?
Эммануэль опустил голову и неожиданно полушепотом спросил:
- Скажите, Гилберт… Кто развратил вас?
Гиллель вздрогнул всем телом и метнул быстрый взгляд на Эммануэля. Губы его неожиданно пересохли. Нет, Невер ничего не говорил ему… но откуда? Он ведь нарочито старался при Ригеле вести себя… безупречно. Он снова исподлобья взглянул на Ригеля. Мысли Эммануэля несли печать такого полного и страшного понимания, что спорить и опровергать что-то было глупо.
- Заметно?
- Да, - просто ответил Ригель. - Вы… очень развращены. И очень несчастны.
- Как вы догадались?
- Я же говорил. В ваших глазах - синайская пустыня.
Хамал вскинул брови, вздохнул, потом, махнув рукой, откинулся на подушку.
Гиллель боялся продолжить этот разговор и потому отвернулся к стене, и вскоре его мерное дыхание, казалось, слилось с тиканьем настенных часов и потрескиванием дров в камине. Эммануэль прочёл вечерние молитвы, погасил свечу и, улегшись на диване, уснул. Через полчаса Хамал тихо повернулся и, бесшумно поднявшись, сел на постели.
То, что его поняли, и поняли безошибочно, точно раздели, было для него, привыкшего понимать других, неожиданно и болезненно. Но, размышляя над словами Эммануэля, Хамал вдруг осознал, что на самом деле услышал не обвинение, а скорее, печальный диагноз, и вдруг постиг то, что при всей своей прозорливости до сего часа не понимал.
"Вы… очень развращены. И очень несчастны".
Он и вправду - несчастен. Несчастен, несмотря на дарование, ум и богатство. Очень несчастен… Гиллель совсем забыл о том, что так волновало его всего несколько часов назад. Все воображаемые, предвидимые и ожидаемые беды не стоили этой одной, только что осознанной, что давно и прочно угнездилась в его душе. Угнездилась и начала разрушать его. Он долго сидел в темноте, переводя взгляд с тлеющих дров в камине на сияющий в прогале портьер ущербный месяц.
Бенедикт Митгарт после смерти стал немного живее. В нём вдруг появился интерес к богословию, необъяснимый даже для него самого. Он прекрасно знал себя и был уверен, что неспособен на смирение; понимал, что никогда не ощутит тот самый миг благодати, когда, по словам Лакордера, "луч веры осветит душу и все рассеянные в ней истины сольёт в одну". Он не испытывал ни малейшего порыва к покаянию и молитве, без которых, если верить священникам, обращение к вере невозможно.
Тем не менее Бенедикт начал с интересом перелистывать Писание. Его душа никогда не знала ни свежих впечатлений, ни новых мыслей или чувств от встреч с людьми или книгами, и пробудившийся вдруг посмертный интерес как-то даже возвысил его в собственных глазах. При этом храмовые богослужения стали ему почему-то тошны до отвращения.
По ночам он стал видеть сны. Перед ним плясали голые девицы из лупанара, с дощечками, описывающими их прелести, старые шлюхи с неоправленными платьями, набеленные и нарумяненные, размахивали перед его глазами пистолетами. Пухлые и кудрявые шестнадцатилетние педерасты с незапоминающимися лицами толковали о морали.
Но, просыпаясь, Митгарт ничего из сказанного не помнил.
Тот, кто заглянул бы по истечении вакаций в спальню герра фон Нергала, был бы шокирован открывшейся картиной. Август Мормо накладывал на задницу дружка Фенрица слой кислой сметаны и зло бурчал что-то неразборчивое себе под нос, Нергал же стонал от боли, а порой зло похрюкивал, непристойно бранясь. Что же случилось? Увы, "не все волку масленица". Нергал и Мормо во время очередной охоты влипли в гадкую историю: напав на лесника, неожиданно натолкнулись на облаву. Мормо вспорхнул и затаился в ветвях лесного дуба, а несчастному Фенрицу попали по хвосту горящей головней.
Мормо считал, что всему виной самонадеянность дружка. Тот полагал, что ночью поймать вервольфа невозможно: он передвигался с быстротой молнии, а пули его шкуру не пробивали. Однако, полнолуние уже три дня как миновало, и надо было избегать дерзости. Опрометчивость - мать глупости. Излишняя самонадеянность не признак интеллекта, а прямое следствие незрелости духа. Сведущие - осмотрительны и полны сомнений, и лишь глупцы - неосторожны и дерзки.
Фенриц, страдая от ожога, не склонен был выслушивать проповеди - хватит с него поучений отца Бриссара! Он дружески попросил Мормо заткнуться. Мормо, глядя на Нергала, как принц королевских кровей - на подзаборного блохастого пса, ничего не ответил, продолжая врачевать израненный зад Фенрица.
А что поделаешь? Дружба.
Глава 18. Целомудрие
Quanto se magis reperit anima segregatiam et solitariam, tinto optiorem se ipsam redit ad quaerendum intellegendumque Creatorem et Dominum suum.
I. Lojola.
…Эммануэль, без всяких сомнений, знает всё. Проболтался Хамал? Нет. При прощании он спокойно выдержал его взгляд, был, как обычно, сдержан и холоден. С Нергалом Эммануэль не общается. С Мормо - тоже… Сиррах? Зачем ему? Митгарт?
Но что толку гадать? Всплыть правда могла откуда угодно… Сколько раз, сколько раз он давал себе слово, что со всем этим будет покончено? И каждый раз всё повторялось снова и снова. Странно, Риммон стал совсем другим, едва влюбился в Эстель. Может быть, и для него любовь стала бы… стала бы… чем, Морис?
Три раза Морис де Невер просил Эммануэля поехать с ним на Рождество, но тот только качал головой. Морис боялся спросить о причине отказа, страшился услышать роковые слова. Он не хотел терять Эммануэля. Он не мог его потерять. Он вспомнил свои ночные похождения, грязные постели с грязными женщинами. Ему на миг показалось, что вся грязь этих ночей налипла на нём. Хамал прав, он не любит женщин. Эти несколько минут блаженства - стоят ли они…
На последней церковной службе в Меровинге Морис почти выбежал из храма. От кадильного дыма ему стало плохо. Это Святой Дух отметил его и отторг от Себя. Отторгает его и Эммануэль. Дрожащей рукой Морис открыл Писание. Двадцать шестой псалом. "Сердце мое говорит от Тебя: "ищите лица Моего"; и я буду искать лица Твоего, Господи, ибо отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня. Научи меня, Господи, пути Твоему и наставь меня на стезю правды; я верую, что увижу благость Господа на земле живых…".
Неделю Морис провёл в своем доме один. Никого не хотел видеть, ни с кем не говорил. Дважды был в городском соборе. Выстоял всенощную службу. Перед самым концом богослужения неожиданно попросил Бога родиться в его душе. Но нет. Его душа грязнее любых яслей. Ему ли увидеть благость Господа на земле живых? Морис никогда ни о чём не просил Бога осмысленно и с верой. С полной верой. Не верил он и сейчас.
Господи, помоги моему неверию…
Домой Невер возвращался верхом. Около старой мельницы остановил лошадь и спешился. Одетые инеем деревья были сказочно красивы. Запруда до конца не замерзла и, когда сквозь разошедшиеся вдруг облака в ночном небе показалась луна, Морис невольно замер, наблюдая за искрящимися переливами лунного света на тёмной воде. Он не помнил, сколько простоял так неподвижно и бездумно, в удивительной, какой-то поющей тишине. Морис видел, как блики лунной дороги стали ступенями сияющей лестницы, уходящей в небо. Туман облаков обрисовал тела каких-то легкокрылых существ, а по ступеням вниз медленно стал спускаться Некто, чье лицо и одежда невыразимым светом жгли глаза Невера. Когда сквозь свет проступило лицо, Морис увидел глаза и черты Эммануэля…нет…
Это был Он, Предвечный и Неосмысляемый.
Это Его глаза с непереносимой для Мориса скорбной любовью смотрели на него. Мука этого взгляда мгновенно истомила и обессилила его. Чувствовать и выносить такую боль Морис не мог, но одновременно пришло безотчетное понимание - если Он отведёт этот взгляд хотя бы на мгновение - из него, как кровь из вскрытых вен, уйдёт жизнь. Глаза Мориса запекло от готовых хлынуть слёз. Сердце сжало невыразимой, мучительной болью. Сияние приближалось и тихо слилось с отблесками лунного света на зеркальной глади воды. Лестница исчезла. Тишина лунной ночи странной, отрешённой мелодией влилась в него.
Как он мог так опоганить свою душу и так осквернить Его Любовь? Такую Любовь…
Простояв ещё около получаса на берегу, Морис медленно побрёл к дому. Лошадь шла следом за ним.
Неделю спустя Морис вернулся в Меровинг и не узнал его. Испуганно шарахнулся от голоса Митгарта, поприветствовавшего его у ворот, вздрогнул и попятился от возвращающихся из Зала Тайн Мормо и Нергала и, только увидев Эммануэля на пороге своей комнаты, встал и робко сделал шаг навстречу. Эммануэль улыбнулся, подбежал и обнял его. На глаза Мориса выступили слёзы, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не разрыдаться.
Эммануэль заметил перемену в Морисе. Теперь вечерами у него больше не было дел в городке, он просиживал долгие часы в одиночестве, но не высказывал желания видеть гостей. Стал ровнее, спокойнее, если не сказать - безучастнее. Сам Морис никому, включая и Эммануэля, не рассказывал о происшедшем с ним. Даже себе он боялся обозначить его, облечь в слова. "Это", - думал он, вспоминая явление ему Христа.
Осознав, что тайна жизни начинается там, где слова заканчиваются, Морис стал молчаливее, но безмолвие его души ощущалось им как предельная наполненность. Он только иногда, словно взвешивая, повторял странное для него слово "целомудрие", ощущая на губах его необычную полновесность, словно тяжесть медовых сот и загустевших ароматных мирровых смол.
Глава 19. Все развратились и непотребны были…
"Поле битвы, оживая, наполняют привидения…"
И.В.Гёте "Фауст".
Январь знаменовал начало нового триместра, и студенты уже втянулись в размеренный ритм лекций.
Хамал, который в прошедшие дни был молчалив более обычного, как и собирался, собрал в сирраховой гостиной самого Риммона, только что вернувшегося с охоты, Невера и Эммануэля. В начале разговора он тихо спросил Мориса, что он нашёл на столе у Виллигута в день его смерти. "Волт", - недоумённо ответил Морис. Риммон с неменьшим удивлением дал ответ на вопрос об имени внучки старика Моозеса, которую они встретили в доме ювелира. "А, маленькая такая, смазливенькая? Эстэр он её называл, кажется, а что?" Эммануэлю пришлось вспомнить главу из Исайи, цитированную Хамалом в день смерти Виллигута. "Возвеселится пустыня. Кажется, 35-я".
Хамал был удовлетворён и, убедившись таким образом в их подлинности, рассказал о последних событиях. Ригель, уже посвящённый во многое, вглядывался в лица Мориса и Сирраха. Первый насторожился, зато Сиррах, поражённый рассказом об удивительных способностях Хамала, о которых не имел до этого ни малейшего понятия, казался странно взволнованным. Гиллель, однако, мгновенно загасил его возбуждение, заявив, что мысли Эстель о нём подождут. Есть вещи поважнее.
Риммон блеснул глазами, поёрзал на стуле, но промолчал.
Все согласились с хитроумным предложением Гиллеля, дававшим им возможность опознавать друг друга. В течение нескольких минут была разработана система паролей, обеспечивающая безошибочную идентификацию любого из них. Риммон поинтересовался, не следует ли предупредить Эстель… ну и Симону, разумеется, об опасности?
А уверен ли Сиррах, что ни одна из девиц не является искомым оборотнем? Хамал был настроен решительно. Уверенным он может быть только в отношении самого себя, Мормо-вампира, вервольфа-Нергала, покойницы-лярвы Лили да Виллигута, колдуна-содомита. Все остальные, уж извините, включая и вас, господа, - под подозрением. Эммануэль улыбался. Риммон, вначале замерший с полуоткрытым ртом, вскоре откинулся в кресле и задумался. Морис де Невер уставился в пол и молчал.
- Вампира и вервольфа… - тихо прошептал Риммон, почесывая переносицу. Его не очень-то изумило это сообщение. Было ясно, что нечто ещё раньше натолкнуло его на подозрения о том же… Сообщение же о Лили и вовсе его не задело. Что-что, а в этом он и сам не сомневался ни минуты. Но вскоре в нём проступило и смутное недоверие.
- Постойте… Но я слышал, все эти вампиры терпеть не могут чеснок…
- Ну, и что?
- А Мормо обожает баранину под чесночным соусом…
Хамал усмехнулся.
- Вампиры - мертвецы, а Мормо жив и наделён прекрасным аппетитом. У него склонности вампира, он может обернуться нетопырём, но никаким чесноком вы его не отпугнёте. Скорее, этим покажите, что его суть вам известна и разозлите. А злить дорогушу-Августа опасно. Натура там глубокая… Не делайте ничего, ведите себя, как обычно.
- Вот пакость…
Хамал неожиданно напрягся.
- Невер?! Вы о чём это?
Морис вздрогнул и потёр лоб рукой. Он задумался об этом ещё у себя в имении, а сейчас слова Хамала просто вдруг осветили такую-то часть его внутренних потаённых знаний, в которых он не отдавал отчёта даже самому себе.
- "Все развратились и непотребны были…" - еле слышно проговорил он. - Вы видели пятно на лице Мормо, Хамал? - Гиллель кивнул. - Такое же было у Виллигута, на локте. У Хеллы Митгарт оно на шее, где яремная вена. Такое же было на груди Лили, - он брезгливо поморщился. - В общей бане я видел такое же на плече Нергала, на бедре у Митгарта, у Риммона в районе седьмого ребра. И у вас, Хамал, на запястье, - Гиллель отодвинул манжет и посмотрел на руку. - И, что удивительно, форма - подковы - у всех одинакова. Или копыта дьяволова, Бог его знает… У себя я такого не видел, но когда избили Эммануэля, на его спине, у правой лопатки я опять увидел такое же пятно. Это натолкнуло меня на мысль…
- Ясно. Вы нашли пятно и у себя? Я, кажется, даже помню, где…
- Угу. Я его там и обнаружил. - Морис почесал нос, а Хамал усмехнулся. - Пришлось смотреть в карманное зеркало, стоя нагишом перед трюмо. Да, там оно и оказалось.
- И что это может значить?
- Не знаю, - Невер сегодня явно изумлял Хамала, то и дело останавливавшего на нём взгляд своих внимательных недоумевающих глаз, - но мне кажется, что все мы в той или иной мере… оборотни.
В гостиной повисло гнетущее, тягостное молчание. Первым пришёл в себя Сиррах.
- … Вздор, Невер! Чтобы девушки, или Ригель, или я? Не умею я ни в кого превращаться!! Вздор это всё. - Риммон был просто шокирован. Помолчав несколько мгновений, он добавил тише, - в любом случае, если оборотень и есть - он всего только один… - он неожиданно осёкся.
- Эрна? - Хамал наклонился над Риммоном. Его глаза странно блеснули. Он и сам знал это, но предпочитал не распространяться. - Почему вы о ней вдруг вспомнили?
Риммон восторженно поглядел на Гиллеля.
- Действительно мысли читает…
- Риммон, умоляю вас, сейчас не до пустяков!
- Ладно-ладно. Я просто вспомнил, что когда мы с Эстель и Симоной обыскивали комнату Лили, вдруг появилась Эрна…
- Ну и что?
- А ничего. Просто, когда Эстель меня позвала, и я понял, что они хотят, я наружную дверь в их гостиную запер. Запер и засов задвинул. Она, что, сквозь стену прошла? - Хамал и Невер ничуть не удивились сообщению, но Эммануэль недоумённо взглянул на Сирраха, - а Митгарт? - неожиданно спохватился Риммон. - Я своими ушами слышал пистолетный выстрел в его комнате на Рождество. Сказал, вешалка упала. Как будто я не отличу звук падения вешалки от выстрела… И мой Рантье, как увидит его или Нергала, захлебывается лаем, аж шерсть искрит на загривке! С чего бы это?
- А… Эстель? - Хамал не сводил с Сирраха тёмных глаз.
- …Что… что… Эстель? - растерянно прошептал Риммон.
Хамал молча ждал, не сводя глаз с Сирраха. Риммон занервничал.
- Ваша Эстель - принимает чужой облик, не так ли?
- …Моя… моя Эстель? Вы с ума сошли, Хамал!! Никакой она не оборотень! Ничего подобного, просто баловство! Ну, просто… в полнолуние иногда… полетает на метле. Сущие пустяки это, уверяю вас. Не умеет она принимать чужой облик… я бы знал. - Торопливой скороговоркой пробормотал Риммон.
Невер, Хамал и Ригель потрясённо переглянулись. Сиррах поспешно продолжил:
- А малютка-Симона?!! Вы когда-нибудь слышали, как она гадает на своём хрустальном шаре? Это же дьявольщина!
- Мне казалось, что вы и сами, Сиррах, в некотором роде - адепт дьявола. - Хамал сморщил нос и впился глазами в Риммона. - По крайней мере, вы-то уж нергаловы чертослужения посещали, это точно.
- Я? Чёрта с два! - Сиррах даже задохнулся от возмущения. - Ну, был там пару раз от скуки. И что? После той фенрицевой мерзости на этой…как её… их мессе, его скандала в борделе и попытки отравить моего пса, - я послал негодяя ко всем чертям собачьим с его дьяволом и ночными оргиями!!
- Фенриц пытался отравить вашего Рантье? Зачем, Господи? - Хамал даже привстал от удивления.
- Понятия не имею, но я случайно увидел, как он бросил в тарелку псу кусок мяса. Хорошо, что собаку выгуливали. Выскочила крыса, схватила кусок - и тут же в корчах издохла. Свинья ваш Нергал.
Хамал задумался.
- Свинья? Он вообще-то вервольф. Впрочем, одно другого, безусловно, не исключает. А ваш Рантье…извините, я не разбираюсь в породах, кажется, лайка?
- Ну что вы, Гиллель! Рантье - овчарка, волкодав.
- А-а-а…