Первым делом он арестовал Грандье. Созвали целую комиссию врачей, чтобы изучать явления, обнаруживаемые одержимыми во время припадков беснования; к ним прикомандировали аптекаря и хирурга. Урбан сначала отказался отвечать на обвинения, но потом разговорился. Чрезвычайно важной обличительной статьей колдуна служили "печати дьявола", особые знаки на теле колдуна, чаще всего анестезированные места, где не ощущалось боли. И вот дьяволы устами своих жертв показали, что на теле Урбана они наложили несколько таких печатей; консилиум врачей проверял эти дьявольские изветы и, увы, они оправдались: у Урбана нашлось четыре нечувствительных участка на теле. "In diabus natibus circa anum et duobus testiculis", сказано в протоколе освидетельствования. Этим устранялись все сомнения в колдовской профессии Грандье.
Риммон слегка наморщил лоб, пытаясь перевести латинскую фразу, а Хамал просто тихо хихикнул.
- Ну, переведите же, господа! Где это? - Риммон знал латынь куда лучше книг Брентано и Новалиса, но этого не понимал.
- Что, отцы-иезуиты вам этого не говорили, Сиррах? - насмешливо проронил Хамал, - как же так? Говорят, что они дают своим подопечным прекрасное знание латыни…
- Я вообще-то всё понимаю, но такого не припомню… - растерянно пробормотал Риммон.
- На двух ягодицах вокруг анального отверстия и на обоих тестикулах, сиречь, яичках, - сжалился над ним Невер, видя, что Эммануэль твердо намерен ограничиться только латинской цитатой, а Хамал давится смехом и тоже ничего переводить для Сирраха не собирается.
Брови Риммона взлетели над заблестевшими глазами.
- Как интересно, господа…
- После предварительных испытаний, - продолжал меж тем Эммануэль, - было решено поставить Урбана на очную ставку с одержимыми. Она состоялась в церкви, в присутствии многочисленной публики. Вввели одержимых. Один из священников обратился к народу с увещанием "вознести сердца к Господу и принять благословение владыки", епископ благословил предстоявших и возвестил, что церковь обязана придти на помощь к несчастным одержимым и изгнать из них бесов. Вслед за тем, обращаясь к Грандье, сказал, что, так как он, Урбан, облечен священным саном, то и должен прочитать над одержимыми молитвы. То есть Урбану предписывали изгнать им же напущенных бесов.
Грандье принял из рук монаха требник и, поклонившись земно епископу, просил его благословения начать экзорцизмы. Когда епископ дал свое благословение и хор грянул "Veni Creator", Грандье спросил у епископа, кого он должен отчитывать? Епископ указал ему на толпу одержимых дев. Грандье на это заметил, что коль скоро церковь верит в одержимость, то и он должен в нее верить, но он сомневается, можно ли человека сделать одержимым насильно, помимо его воли? Тогда со всех сторон поднялись крики о том, что Урбан еретик, потому что отрицает положения неоспоримые, принятые Церковью и одобренные Сорбонной. Грандье возразил, что он не выдает своего мнения за окончательное, что сомнение не есть ересь, ибо ересь есть упорство в своём мнении, противном церковному учению. Если же он теперь решился высказать это сомнение, то затем, чтоб из уст епископа услышать, что он, совершая экзорцизмы, не совершит ничего противного учению церкви. По окончании этих переговоров к Урбану подвели одержимую сестру Екатерину, девицу простого звания, совсем необразованную. Избрали ее именно потому, что она несомненно не знала не только латинского языка, но и по-французски читать не умела.
Вот тут-то и произошло самое необъяснимое. Понимая, что на него устремлены сотни глаз и его слышат сотни ушей, Грандье начал читать заклинание, но на первых же словах сплутовал. Текст требника: "Praecipio et impero", то есть "повелеваю и приказываю" он произнес, как "Cogor vos praecipere et impere…", то есть "я вынужден повелеть и приказать вам…" Епископ, разумеется, немедленно его остановил, сказав, что Церковь не должна говорить в таком тоне с демонами. Грандье, впрочем, и без того не мог говорить дальше, потому что все одержимые подняли ужасающий крик самого возмутительного содержания. Одна из них, сестра Клара, бросилась на Грандье с бранью. Он попросил позволения говорить с ней по-гречески, считалось, что одержимые говорят на всех языках. Ему это разрешили, но демон устами игуменьи крикнул ему, что по договору, заключенному с ним, он не имел права задавать вопросы по-гречески. Но сестра Клара перебила настоятельницу и крикнула Урбану по-гречески, что он может говорить на каком угодно языке и ему ответят. Урбана этот окрик смутил чрезвычайно, и он замолчал…
Этот подлец совершил ошибку. Предававший друзей, сам он… поверил дьявольским обещаниям.
Суд рассмотрел дело Грандье и признал его изобличенным в колдовстве, сношениях с дьяволом и в ереси. Дело рассматривалось сорок дней, и, по словам одного из историографов, судьи убедились, что дьяволы "не сказали против него ничего, кроме правды". Урбан Грандье был приговорён к сожжению на костре. На месте казни духовник-капуцин протянул ему крест, Грандье отвернулся от него. Его уговаривали исповедаться, он сказал, что недавно исповедовался. Палач, накинув ему на шею веревку, хотел его задушить, прежде чем его опалит огнем костра, но веревка перегорела, и Урбан упал в огонь. Как раз в эту минуту заклинатель читал экзорцизмы над одной из одержимых, сестрой Кларой. Демон, сидевший в ней, когда Урбан упал в огонь, вскричал: "Мой бедный владыка Грандье горит!"
Вот это и есть подлинные забавы демонов. Одурачить и уничтожить - что ещё может хотеть дьявол? А глупцам мерещится, что дьявол должен был спасать Грандье. С какой стати?
- Если так, Нергал и Мормо здорово рискуют. - Риммон потянулся к бутылке шамбертена. - Хотя, если откровенно, я вообще не понимаю, что им обоим надо от дьявола. Оба богаты, здоровы, молоды, вы же сами говорили, Хамал, далеко не глупы. Чего им не хватает?
В разговор снова вмешался Эммануэль.
- Ум здесь не причём. Они просто, как и Грандье, развращены сверх меры. И всё.
- Да. Там у них одни размалёванные содомиты да сбесившиеся нимфоманки. - Сирраха передернуло.
- А вы кого хотели там встретить, Риммон? Доменика Гусмана? Людовика Святого? Игнатия Лойолу? - изумился Хамал.
- Не задумывался я над этим, Гиллель, - кокетливо сообщил Риммон. - Дела мне никакого нет до вашего дьявола. Гори он синим огнем! У меня, вон - свадьба на носу. Кому вообще нужно это смердящее страшилище?
- Вы его видели? - Хамал в изумлении распахнул огромные глаза.
- Ну, да. Мормо вызывал его. Я удивился, когда вы как-то сказали, что нам-де с вами кажется, что его не существует. Насчет вас - не знаю, а мне - ничего не кажется. Видел я его. Он худ как скелет, а голова словно обтянута змеиной кожей. Омерзительное существо, а главное - эта серная вонь… - он брезгливо сморщил горбатый нос. - Teufelsdreck, как вы выражаетесь. Словно сто яиц протухли.
- Сто яиц, говорите… - пробормотал Невер, перелистывая книгу, которая была озаглавлена "Ученое неверие и невежественное легковерие", - как интересно, господа! Здесь немецкий богослов Годельман из Вюртенберга рассказывает любопытный случай, произошедший в тамошней Академии в 1678 году. К одному из выдающихся профессоров пришёл однажды странный субъект и задал ему несколько трудных богословских вопросов. Поднаторевший в диспутах ученый муж немедленно дал ответы, но посетитель предложил вопросы ещё более трудные. Богослов протянул ему книгу, и сказал, что ответы содержатся в ней, и тут заметил, что гость вместо руки взял книгу лапой с когтями. По этому признаку сметливый ученый безошибочно опознал дьявола и показал ему в книге Бытия слова: "Семя жены сотрет голову змия". Раздраженный дьявол исчез, но при этом опрокинул шкаф, разбил чернильницу, залил диссертацию профессора и, заметьте, испортил воздух, оставив после себя гнусный смрад, который не выветривался целую неделю!
Глава 30. Подлость
"Я это запишу, что можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем…".
У. Шекспир "Гамлет" акт 1, сцена 4.
…Гиллель нашёл книгу "Traditions of Edinburgh" Роберта Чамберса случайно, когда рылся в картуляриях. Ненароком открыл и, как зачарованный, читал и перечитывал старый английский текст…
"…Долгое время после казни в 1670 году майора Томаса Вейра помнили как одного из самых известных шотландских колдунов. Общественный интерес усиливался предшествовавшей известностью Вейра как выдающегося парламентария, одно время командовавшего Эдинбургской гвардией, и страстного евангелистского лидера. Неожиданно в возрасте 70 лет он добровольно признался, хотя сперва ему никто не поверил, во множестве отвратительных преступлений: прелюбодеянии, кровосмешении, содомии и в колдовстве, худшем изо всех преступлений. Он вовлёк в это дело и свою 60-летнюю сестру, Дженет Вейр.
Единственное заключение, какое современный человек может сделать по поводу Вейра, писал автор, что старик был не в своем уме, это подтверждается некоторыми обстоятельствами. Самое первое, что говорит в пользу такого суждения, это несомненное помешательство его сестры. Но это соображение мало что объясняет, ведь при освидетельствовании его самого признаков безумия обнаружено не было. Возможно, разгадка его душевного состояния кроется в его заявлении, "что, если бы он не ощутил этого ужаса, терзавшего его изнутри, он едва бы поверил в существование Господа".
Его жизнь можно пересказать в двух словах. Он родился в добропорядочной семье в Ленарке, примерно в 1600 году. В 1641, будучи лейтенантом шотландской пуританской армии во время Гражданской войны, был ярым противником роялистов. В 50-годах в звании майора, командовал войсками, защищавшими Эдинбург, был инспектором государственной почты, чем и зарабатывал себе на жизнь. Аккуратно посещал церковные собрания протестантов-евангелистов, никогда не претендуя на функции священника или проповедника. Современник пишет: "Он пользовался таким уважением в строгой секте пресвитерианцев, что, если четверо встречались вместе, можно было быть уверенным в том, что майор Вейр был одним из них. На частных собраниях он молился, вызывая всеобщее восхищение, что заставляло многих из прихожан весьма ценить его общество".
Уже в старости, в 1670 году, Вейр решил обнародовать свою тайную жизнь, которую он так лицемерно и успешно скрывал все эти годы. Сначала никто не верил ему, но, поскольку он настаивал, профос послал врачей, чтобы они обследовали его. Однако все врачи сочли его нормальным и заявили, что его "дурное расположение духа возникло вследствие уязвления его совести". Теперь профос был вынужден арестовать его на основании его же собственных показаний. Майора доставили в суд 9 апреля 1670 году и обвинили по четырем пунктам: 1. Преднамеренное изнасилование собственной сестры Джейн, когда той было десять лет, и длительное кровосмесительное сожительство с ней, до ее пятидесяти, когда он уже "не хотел ее из-за возраста". 2. Кровосмесительная связь с падчерицей, Маргарет Бурдон, дочерью его умершей жены. 3.Сожительство с Бесси Уимс, "служанкой, которую он держал в своём доме двадцать лет, и всё это время возлежал с ней так бесцеремонно, будто она была его женой". И, наконец, скотоложство с кобылами и коровами "и особенно осквернение себя связью с кобылой, на которой он ездил по Западному округу около Новых Мельниц…".
Колдовство формально не выдвигалось в качестве обвинения, но упоминалось в показаниях. Сестра майора была обвинена вместе с ним в кровосмешении и колдовстве, "но особенно за беседы с ведьмами, некромантами и дьяволами". Сумасшедшая Джейн сыпала историями о домашних духах, которые, помогая ей, выпрядали "необычайное количество пряжи быстрей, чем это могли бы сделать три или четыре женщины". Много лет назад, будучи учительницей в Далкейте, она продала свою душу дьяволу, проговорив в присутствии маленькой женщины: "Все мои беды и горести, убирайтесь за дверь!" В 1648 году они с братом "ездили из Эдинбурга в Муссельбург и обратно, в карете, запряженной шестеркой лошадей, которые казались огненными". Джейн представила в качестве улики трость майора, сделанную из терновника и украшенную резными головами. После этой подсказки окружающие вспомнили, что Вейр всегда держался за свою палку во время молитвы, как будто хотел получить вдохновение от дьявола.
Главным показанием против Вейра было его собственное признание и показания свидетелей о том, что он делал подобные признания в их присутствии. Однако, его золовка Маргарет показала, что, когда ей было 27 лет, "она видела майора, своего шурина и его сестру Джейн, лежащих вместе в амбаре в Бикет-Шоу, и ещё видела их вместе нагими в постели, и что она, находясь этажом выше, слышала, как кровать тряслась, и слышала неприличный разговор между ними". Майор признался в скотоложстве с кобылой и сказал, что одна женщина видела его в это время и подала жалобу, но никто не поверил ей, и она была "проведена по городу Ленарку и высечена общественным палачом за клевету на такого замечательного человека".
Большинство судей признали майора виновным. Джейн Вейр была признана виновной единогласно.
Майор был удушен и сожжен недалеко от Эдинбурга 11 апреля 1670 года, а его сестра Джейн - на следующий день на Зеленом рынке в Эдинбурге. На лестнице она обратилась к собравшимся: "Я вижу большую толпу людей, пришедших сюда сегодня поглядеть на смерть бедного старого, несчастного существа, но считаю, что немногие среди вас скорбят и плачут о поруганном Писании".
Это событие было запечатлено во множестве памфлетов и личных дневников, и продолжало обсуждаться, по крайней мере, все последующее столетие. Дом Вейров в Эдинбурге не был заселён и стал источником для многих рассказов о духах и таинственных происшествиях. Видели, как экипажи призраков подъезжали к его дверям, чтобы унести майора и его сестру в ад. После того, как дом оставался незанятым более столетия, одна совсем бедная пара соблазнилась низкой рентой и, к удивлению всего города, въехала туда, но на следующее утро они сбежали, утверждая, что, когда они лежали в постели, к ним подошёл теленок и поглядел на них. "Замечали, что его дом, покинутый всеми людьми, иногда в полночь наполнялся светом и странными звуками танцев, воем и шумом прялки. Некоторые даже иногда видели, как майор около полуночи выходил из дверей, садился на лошадь без головы и скакал галопом в вихре пламени".
Дом Вейров оставался пустым ещё пятьдесят лет. Незадолго перед его сносом, не позднее 1830 года, сэр Вальтер Скотт настаивал, что нужно сохранить этот старый дом как пример народного воображения: "Каким же смельчаком был тот, кто осмелился приблизиться к мрачным руинам, рискуя увидеть, как майор бродит по старым комнатам или услышать жужжание некромантического колеса, которое создало его сестре славу великой прядильщицы…".
Гиллель долго сидел, словно оглушённый, обдумывая прочитанное. Если это было правдой, если такой человек мог прожить 70 лет, значит… нет, не пуритане лицемерны. Из частных посылок не следует делать общих заключений. Но если такой человек мог, постоянно лицемеря, прожить 70 лет, то дьявол, безусловно, существует, господа!
Но если он, будучи исчадьем ада, он мог почувствовать "дурное расположение духа вследствие уязвления совести" после 70 лет беспутств, то значит… значит Бог тоже существует несомненно…
Заседания Общества изучения древностей, исправно посещавшиеся Хамалом, проходили в небольшой аудитории в Южной галерее. Впрочем, несмотря на незначительные размеры, она никогда не заполнялась до отказа, - здесь редко собиралось больше двадцати слушателей.
На первое февральское заседание Хамал пришёл вместе с Ригелем, но, войдя в аудиторию, они обнаружили среди студентов Невера и Риммона. Нергала, и в самом деле, не было.
- Основной принцип богословия, без которого немыслимо богопостижение, есть готовность исследователя мыслить о Боге достойно. - Рафаэль Вальяно, стоя на кафедре в своей старой потрепанной мантии, походил на апостола Иоанна кисти Якоба Иорданса. Свет из узких высоких окон струился прямо на лицо профессора, и Риммон впервые отметил про себя, как он необычайно, иконописно красив. Отметил Сиррах и ещё одну странность - в тёмной аудитории с появлением Вальяно стало светлее, хоть день клонился к вечеру.
- Критерии достоинства мышления подразделяются на отрицающие - апофатические, и утверждающие - катафатические. Первые основаны на категорическом недопущении в любом суждении о Боге пошлости, низости и кощунства. Суждение, наделенное этими предикатами, - не может быть истинным. Позитивные же критерии базируются на принципе соответствия богословских воззрений принципам Божественности, то есть Благу, Истине и Красоте. Несоответствие им в самой ничтожной степени также лишает суждение о Господе достоверности. - Вальяно говорил размеренно, слегка чеканя слова. - При этом важно помнить, что человек в его несовершенном, падшем состоянии, не всегда может верно обозначить - что есть подлинные Благо, Истина и Красота. Только тот, кто наделен Высшим умом и Истинным сердцем, способен не заблуждаться на божественных стезях. Критерий понимания - слова Писания. Человек, соотнося свои суждения о Боге с определениями Писания, легко может выявить степень своей духовной помрачённости, если обнаружит, что между ними нет полного тождества.
Хамал, закусив губу, внимательно слушал. Риммон почесывал кончик носа концом гусиного пера, Невер и Ригель кивали.
- Многие - продолжал Вальяно, - пытаются, изнемогая, постичь Божественную сущность, не оценив предварительно степень собственной духовной чистоты. Результатом подобного недомыслия всегда будет непонимание Истины. Проще говоря, любой пошляк, негодяй и святотатец может умничать о Высшем, как ему угодно. Не может он только одного - добиться соответствия своих суждений Истине.
Правда, следует отметить, - профессор на мгновение опустил глаза, - что и сама Истина, достойно мыслимая как одушевленная и мыслящая Личность, не допускает к познанию Себя пошляков, подлецов и святотатцев. Совершенная хотя бы однажды и нераскаянная подлость закрывает человеку все пути богопознания.
Вальяно продолжал говорить, прохаживаясь вдоль рядов. На лице Невера проступило странное выражение затаённого и изумленного ликования, Риммон был задумчив, Эммануэль с любовью смотрел на Вальяно.
На помертвевшем лице Хамала обозначились очертания черепа.
Считал ли он себя подлецом? Настоящим, законченным? Его первая связь… Почему это вдруг вспомнилось? Глупая девчонка из провинциального кафе. Она стала обременять, только и всего. Он говорил те же обязательные слова, что и все, но считать себя связанным ими? Скажи девице, что ты любишь её, и она примет за правду и всю твою остальную ложь. Он продал эту глупую официанточку перекупщику в блудный дом, и не вспоминал о ней уже годы. Что она сказала ему тогда, на прощание? Что он… бессердечен?