Пока мы говорили в некотором отдалении, нищий молчал. Теперь, словно ожив, он что есть силы стиснул концертино. Из гибкой растягиваемой и сминаемой гармошки выдавился астматический хрип, прелюдия к тому, что нам предстояло услышать.
Нищий открыл рот и запел.
Красивый и чистый баритон поплыл над мостом О’Коннела, ровный, уверенный, без малейшего сбоя или изъяна. Певец просто открывал рот, звучали все потайные дверцы в его теле. Он не пел - выпускал душу.
- Ой, - сказала жена, - как замечательно.
- Замечательно, - кивнул я.
Мы слушали, как он пел про чудесный город Дублин, где дожди всю зиму подряд и в месяц выпадает Двенадцать дюймов осадков, потом - прозрачную, как белое вино, "Красотку Катлин", затем принялся за прочих многострадальных парней, девчонок, озера, холмы, былую славу, загадки нынешних лет, но как-то выходило, что все это расцвечивалось молодостью и красками, словно омытое свежим, совсем не зимним дождем. Не знаю, чем он дышал - ушами, наверное, так плавно, без задержки, плыли округлые слова.
- Ему надо петь на сцене, - сказала жена.
- Может быть, он раньше и пел.
- Он слишком хорош для такого места.
- Я тоже так часто думаю.
Жена возилась с замком сумочки. Я смотрел на нее, на певца - дождь стекал с его сивой макушки, с обвисших волос, дрожал на мочках ушей. Жена открыла сумочку.
И тут мы поменялись ролями. Не успела она шагнуть к нищему, как я крепко взял ее за локоть и повел прочь. Она сперва вырывалась, затем перестала.
Когда мы шли по берегу Лиффи, нищий начал новую песню, которую так часто слышишь в Ирландии. Я обернулся. Он стоял, гордо вскинув голову, подставив ливню очки, и чистым голосом выводил:
Околей, старый хрыч, ляг в могилу ты,
Поскорей, старый хрыч, ляг в могилу ты,
Поскорей околей,
Старый хрыч, дуралей,
И тогда я выйду за милого!
Только позже, оглядываясь назад, понимаешь: пока ты был занят своими делами, пока под стук дождя писал в номере статью об Ирландии, водил жену обедать, шлялся по музеям, ты все время видел тех, других, кому подают не кушанья, а милостыню.
Нищие Дублина - кто удосужился разглядеть их, узнать, понять?.. Однако сетчатка воспринимает, а мозг фиксирует, и только ты сам пропускаешь то, о чем кричат органы чувств.
Я не думал о нищих. Я то бежал от них, то шел им навстречу, слышал и не слышал, пытался и не пытался осмыслить…
Нас осталось совсем немного.
В какой-то день мне чудилось: каменный водосточный урод, что под пение ирландских опер принимает душ на мосту О’Коннела, видит все; назавтра за очками мерещились черные дыры.
Как-то я поймал себя на том, что стою у магазина возле моста О’Коннела и рассматриваю стопку теплых твидовых кепи. Я в новой шапке не нуждался, запаса в чемодане хватило бы на целую жизнь. Тем не менее я вошел, взял одну, красивую, коричневую, и принялся отрешенно вертеть в руках.
- Сэр, - сказал продавец. - Это седьмой размер. У вас скорее семь с половиной.
- Мне подойдет. Мне подойдет. - Я сунул кепи в карман.
- Позвольте, я дам вам пакетик, сэр.
- Нет! - Я густо покраснел и в смущении от того, что собираюсь сделать, вылетел на улицу.
Вот и мост за тихо накрапывающим дождем. Осталось только подойти…
На середине моста моего певца не оказалось.
На его месте стояла пожилая пара. Они играли на огромной шарманке, хрипевшей и кашлявшей, словно кофейная мельница, в которую насыпали битого стекла и камней. То была не музыка, а тоскливое урчание расстроенного механического желудка.
Я ждал, пока мелодия, если так это можно назвать, закончится, тиская в потном кулаке новую твидовую шапку. Шарманка сипела, дребезжала и бряцала.
"Чтоб тебе сдохнуть, - казалось, говорили хозяева шарманки, белые от натуги, с красными от дождя глазами. - Плати нам! Слушай!.. Только не будет тебе мелодии! Свою выдумай", - кричали их сжатые губы.
Я стоял на том месте, где пел нищий без шапки, и думал: почему они не заплатят пятидесятую часть месячной выручки настройщику? Если б я вращал ручку, я хотел бы слышать мелодию, хотя бы ради себя!
Да, если бы ты вращал ручку. Но ты не вращаешь. Очевидно, они ненавидят свой промысел - кто их за это осудит? - и не желают платить за подаяние знакомой мелодией.
Как они не похожи на моего простоволосого Друга!
Друга?
Я сморгнул от удивления, потом шагнул вперед:
- Извините. Тут был человек с концертино… Старуха перестала вращать ручку и уставилась на меня:
- А?
- Человек, который стоял без шапки.
- А, этот! - буркнула женщина.
- Его здесь сегодня нет?
- Вы его видите? - взвизгнула она.
Ручка адской машины снова завертелась.
Я бросил в кружку пенни.
Старуха взглянула так, будто я туда плюнул.
Я положил еще пенни. Она отпустила ручку.
- Вы знаете, где он? - спросил я.
- Заболел. Слег. Мы слышали, как он кашлял, когда уходил.
- Вы знаете, где он живет?
- Нет!
- А как его имя?
- Да кто ж знает!
Я тупо глядел на новую шапку и думал о певце: каково ему где-то в городе, одному?
Пожилая пара настороженно смотрела на меня.
Я положил в кружку последний шиллинг.
- Он поправится, - сказал я не им, а кому-то еще, кажется, себе.
Женщина налегла на ручку. В недрах шарманки случился обвал битого стекла и железа.
- Мелодия, - спросил я. - Что это за мелодия?
- Глухой, что ли! - взорвалась старуха. - Это национальный гимн! Может, хоть шапку снимете?
Я показал ей новую шапку.
Она посмотрела на мою голову:
- Да не эту! Вашу!
- Ой! - Я, покраснев, сорвал с головы кепи.
Теперь у меня было по шапке в каждой руке. Женщина крутила ручку. "Музыка" играла. Дождь заливал мне лоб, глаза, рот.
На дальнем конце моста я остановился, чтобы принять трудное решение: какую из шапок взгромоздить на мокрую голову?
В следующие несколько недель я часто проходил по мосту, но там либо стояла старая пара с шарманкой, либо вообще никого не было.
В предотъездный день жена стала упаковывать новую шапку вместе с моими.
- Спасибо, не надо, - сказал я. - Пусть полежит на каминной полке.
Вечером управляющий гостиницей зашел к нам в номер с бутылкой. Говорили долго и хорошо, засиделись допоздна. Пламя веселым оранжевым львом играло в камине, бренди - в бокалах. На мгновение все замолчали, вероятно, почувствовав, как тишина мягкими белыми хлопьями падает за окном.
Управляющий, держа бокал, смотрел на бесконечное кружево, потом перевел взгляд вниз, на серые ночные плиты, и вполголоса произнес:
- "Нас осталось совсем немного".
Я взглянул на жену, она - на меня.
Управляющий заметил:
- Так вы знаете его? Он вам тоже говорил?
- Да. Но что это значит?
Управляющий глядел на темные фигуры и прихлебывал бренди.
- Раньше я думал, что он участвовал в заварушке и что членов ИРА осталось совсем немного. Но нет. А может, он хочет сказать, что мир богатеет, и нищих становится все меньше. Или пропадают люди, которые умели смотреть и откликаться на просьбу. Все заняты, мельтешат, всем некогда вникать. Но я думаю, все это чепуха и накипь, слюни и сантименты.
Он отвернулся от окна:
- Так вы знаете "Нас осталось совсем немного"?
Мы с женой кивнули.
- И женщину с ребенком?
- Да, - сказал я.
- И ту, у которой рак?
- Да, - сказала жена.
- И человека, которому нужен билет до Корка?
- Белфаста, - сказал я.
- Голуэя, - сказала жена.
Управляющий грустно улыбнулся и вновь поглядел в окно.
- А пару с шарманкой, которая не играет мелодию?
- Раньше-то хоть играла? - спросил я.
- В моем детстве - уже нет.
Лицо управляющего омрачилось.
- Знаете нищего с моста О’Коннела?
- Которого? - спросил я.
Однако я знал которого, потому что смотрел на каминную полку, где лежала шапка.
- Видели сегодняшнюю газету? - спросил управляющий.
- Нет.
- "Айриш Таймс", маленькая заметка в нижней половине пятой страницы. Похоже, он устал. Выбросил концертино в реку. И прыгнул следом.
Так он был вчера на мосту! А я оставался дома!
- Бедолага! - Управляющий невесело хохотнул. - Какая смешная, страшная смерть. Дурацкое концертино - терпеть их не могу, а вы? - падает вниз, как больная кошка, нищий летит следом. Я смеялся и сам стыдился этого смеха. Да. Тела так и не нашли. Пока ищут.
- Господи! - вскричал я, вскакивая. - О, черт!
Управляющий смотрел на меня, дивясь моему волнению.
- Вы ничем не могли бы ему помочь.
- Мог! Я ни разу не дал ему даже пенни! А вы?
- Если вспомнить, да, тоже ни разу.
- Но вы еще хуже меня! Я сам видел, как вы носитесь по городу, раздавая монетки направо и налево. Почему, почему не ему?
- Наверное, мне казалось, что это перебор.
- Да, черт возьми! - Я тоже стоял теперь у окна, смотрел на кружащий снег. - Я думал, непокрытая голова - прием, чтоб меня разжалобить! Дьявол, через какое-то время начинаешь думать, что все - только уловки! Я шел зимними вечерами под проливным дождем, а он пел, и мне становилось так зябко, что я ненавидел его до дрожи. Интересно, со сколькими людьми получалось так же? Вот почему ему никто не подавал. Я думал, он такой же профессионал, как и все. А может, он был настоящий бедняк, и только в эту зиму начал просить подаяния, продал одежду, чтобы купить еды, и очутился на улице без шапки.
Снег падал быстрее, скрадывая фонари и серые статуи под ними.
- Как их различить? - спросил я. - Как узнать, кто честный, а кто - нет?
- Беда в том, - сказал управляющий тихо, - что никак. Многие попрошайничают так давно, что очерствели, забыли, с чего все начиналось. В субботу была еда. В воскресенье кончилась. В понедельник они попросили в долг. Во вторник стрельнули первую спичку. В четверг - сигарету. А через несколько пятниц оказались перед дверями отеля "Ройял Иберниен". Они не смогут объяснить, что с ними произошло и почему. Одно точно: они висят над обрывом, цепляясь кончиками пальцев. Может, тому бедолаге с моста О’Коннела наступили на руки и он отпустил хватку? Что это доказывает? Нельзя замораживать их взглядом или смотреть мимо. Нельзя убегать и прятаться. Можно только давать всем без разбору. Если начнешь проводить градации, кто-нибудь обидится. Я жалею, что не подавал слепому певцу всякий раз, как проходил мимо. Ладно. Ладно. Будем утешаться, что дело не в наших шиллингах, а в его семье или прошлом. Теперь не узнаешь. В газете нет даже имени.
Снег бесшумно сыпал за окном. Внизу поджидали тени. Трудно сказать, снег делал овец из волков или овец из овец, мягко укутывая их плечи, спины, их платки и шапки.
Минуту спустя, спускаясь в нездешнем ночном лифте, я обнаружил, что держу в кулаке новую твидовую шапку.
В рубашке, без пиджака, я шагнул в ночь.
Я отдал шапку первому подошедшему. Не знаю, пришлась ли она впору. Все деньги, что были в моих карманах, мгновенно разошлись по рукам.
Тогда, одинокий, дрожащий, я внезапно поднял глаза. Я стоял, и мерз, и пытался сморгнуть снежинки, бесшумный слепящий снег. Я видел высокие окна отеля, свет, тени.
Как там у них? Горят ли камины? Тепло ли? Кто эти люди? Пьют ли они вино? Счастливы ли они?
Знают ли они хотя бы, что я ЗДЕСЬ?
ГИМНИЧЕСКИЕ СПРИНТЕРЫ
The Anthem Sprinters
Copyright c 1963 by Ray Bradbury
Гимнические спринтеры
© С. Анисимов, перевод, 1997
- Тут и сомневаться нечего: Дун - лучше всех.
- К чертям Дуна!
- У него сверхъестественная реакция, под уклон несется потрясающе, не успеешь дотянуться до шляпы, а он уже сорвался.
- Хулихан лучше, это бесспорно!
- Бесспорно, черт возьми!.. Ну давай поспорим, прямо сейчас!
Я стоял у стойки бара в начале Графтон-стрит, слушая, как поют теноры, надрываются концертино, а в клубах дыма шумят, возражая друг другу, спорщики. Пивная называлась "Четыре провинции" и, по меркам Дублина, была открыта до поздней ночи. Поэтому существовала вполне реальная угроза того, что все закроется одновременно, включая пивные краны, кондитерские, кинотеатры, пабы и крышки пианино, умолкнут аккордеоны, солисты, трио, квартеты. И огромная волна, словно в Судный день, выбросит половину населения Дублина на улицы, в промозглый свет фонарей, где не найдешь даже автомата с жевательной резинкой. Ошарашенные, лишенные духовной и физической пищи, эти неприкаянные души немного покружат, точно прихлопнутая моль, а затем поплетутся домой.
Но сейчас я прислушивался к спору, жар которого докатывался до меня за пятьдесят шагов.
- Дун!
- Хулихан!
Тут маленький человечек у дальнего конца стойки обернулся и, разглядев любопытство, написанное на моем слишком уж открытом лице, закричал:
- Вы, конечно же, американец! Удивляетесь, о чем мы тут толкуем? Я внушаю вам доверие? Не хотите ли побиться со мной об заклад относительно одного спортивного соревнования величайшего местного значения? Если ваш ответ "да", тогда идите сюда!
Я с моим "Гиннессом" пересек все четыре провинции и подошел к орущим мужчинам. Скрипач, не закончив, бросил играть и присоединился к нам, за ним последовал пианист со своим хором.
- Я - Тимулти! - Маленький человек схватил мою руку.
- Дуглас, - ответил я. - Пишу для кино.
- Киношник! - воскликнули присутствующие.
- Фильмы, - скромно подтвердил я.
- Какая удача! Просто невероятно! - Тимулти еще крепче вцепился в меня. - Вы будете самым замечательным судьей, голову даю на отсечение! Спорт любите? Бег по пересеченной местности, четыре по сорок, спортивная ходьба?
- Я присутствовал на двух Олимпийских играх.
- Так вы не только киношник, вы еще знаете толк в международных соревнованиях! - задохнулся от восторга Тимулти. - Такого человека не часто встретишь. Ну а что вы, к примеру, знаете о всеирландском чемпионате по десятиборью, который имеет некоторое отношение к кинотеатрам?
- Что это за соревнования?
- Вот те раз! Что за соревнования! Хулихан!
Вперед протиснулся, улыбаясь и пряча в карман губную гармонику, субъект, который был ростом еще ниже моего собеседника.
- Хулихан - это я. Лучший гимнический спринтер во всей Ирландии.
- Какой спринтер? - спросил я.
- Г-и-м-н-и-ч-е-с-к-и-й, - очень отчетливо, по буквам, произнес Хулихан. - Гимнический. Спринтер. Самый быстрый.
- Вы, как приехали в Дублин, - встрял Тимулти, - в кино ходили?
- Не далее как вчера вечером, - сказал я, - смот-, рел фильм с Кларком Гейблом. А позавчера - с Чарльзом Лафтоном.
- Довольно! Вы - сущий фанатик, как все настоящие ирландцы. Если бы не было кинотеатров и пивных, чтобы бедные и безработные не шатались по улицам и были заняты своей выпивкой, мы бы откупорили пробку и этот остров давно уже пошел бы ко дну. Итак, - он прихлопнул в ладоши. - Когда каждый вечер картина заканчивается, вам не бросалась в глаза какая-нибудь характерная особенность?
- Конец картины? - Я задумался. - Погодите-ка! Ведь вы не национальный гимн имеете в виду?
- Скажите, ребята! - закричал Тимулти.
- Конечно, его! - загалдели все кругом.
- Каждый божий вечер на протяжении десятилетий в конце каждой паршивой киношки, словно никто никогда раньше не слыхивал этой жуткой мелодии, - горевал Тимулти, - оркестр надрывается во славу Ирландии. И что тогда происходит?
- Как это что? - проговорил я, начиная догадываться. - Если в тебе есть хоть что-то мужское, то ты норовишь выбраться из кинотеатра за те несколько драгоценных секунд между концом фильма и началом гимна.
- Попал в самую точку!
- Поставить янки выпивку!
- В конце концов, - бросил я небрежно, - я в Дублине уже четыре месяца. Так что гимн начал несколько надоедать. При всем моем уважении, - добавил я поспешно.
- Да ладно, какое там уважение-неуважение, хотя все мы здесь патриоты и ветераны ИРА, пережившие тяжелые времена, и любим свою страну. Знаете, если вдыхаешь один и тот же воздух десять тысяч раз, нюх притупляется. Так вот, как вы правильно подметили, во время этого благословенного промежутка в три-четыре секунды все зрители, коли они в здравом уме, как ошпаренные бросаются к выходу. И самый лучший из них…
- Дун, - подсказал я. - Или Хулихан. Ваши гимнические спринтеры!
На меня смотрели улыбающиеся лица, я улыбался им.
Мы были так горды моей догадливостью, что я заказал для всех по "Гиннессу".
Благожелательно поглядывая друг на друга, мы облизывали с губ пену.
- И сейчас, - хриплым от волнения голосом, прищурившись, проговорил Тимулти, - в этот самый момент, не далее как в сотне ярдов вниз по улице, в уютном полумраке кинотеатра "Графтон-стрит", в середине четвертого ряда сидит…
- Дун, - сказал я.
- Этот парень бесподобен, - проговорил Хулихан, в знак уважения приподняв кепку.
- Ну и ну, - не веря собственным ушам, удивился Тимулти. - Да, именно Дун. Он не видел этого кино раньше - специальный повторный показ фильма с Диной Дурбин. А времени сейчас…
Все взгляды устремились на стенные часы.
- Ровно десять, - хором проговорила толпа.
- И через какие-нибудь пятнадцать минут кинотеатр начнет выпускать зрителей на волю.
- Ну и?.. - поинтересовался я.
- Ну и, - повторил Тимулти. - Ну и!.. Если мы отправим туда присутствующего здесь Хулихана, чтобы проверить его быстроту и ловкость, Дун с готовностью примет вызов.
- Он что же, специально пошел на этот сеанс, чтобы Принять участие в гимническом спринте?